Утро было туманным и холодным. Деревня словно купалась в парном молоке, над полями поднималась дымка — вздох засыпающей земли. Тут и там на лужах была видна корка льда, и сама земля кое-где сверкала крупинками проступившего инея. Стояла зловещая тишина. Село будто вымерло: обычно в этот предрассветный час бабы спешили кормить скот, вовсю кочегарили на кухне или выпускали птицу из загонов.

 

      А нынче никакого движения не наблюдалось, и эта ситуация длилась уже несколько месяцев: с тех самых пор, когда голод выкосил половину жителей, а отряды по сбору хлебозаготовок активно ускорили этот процесс. Оставшиеся в живых боялись нос на улицу показать, чтобы не стать очередной жертвой произвола представителей власти. Только под покровом ночи осмеливались выходить селяне: воровито прячась, шли в лес, чтобы ободрать коры с деревьев и хоть как-то поддерживать жизнь в исхудавших обесцвеченных телах.

 

      Шестилетнему Тарасыку не спалось в холодной, давно не топленной хате. Холод безжалостно кусал детское тело. Да ещё и мать причитала, сыпля ругательствами всю ночь: младшая сестра часто просыпалась и заходилась диким надрывным резким криком.

 

      Печь никто не топил, потому что ни дров, ни того, кто мог бы их наколоть в небольшой семье Тарасыка не было. Мать уже которую неделю мучилась с маленькой трёхлетней Оленкою, посылая проклятия и ругательства всем, кого могла вспомнить. Отца же несколько дней назад забрали дяди в форме. И после того никаких вестей от него никто не получал.

 

      Осунувшийся, с ввалившимися глазами и заострёнными чертами лица, больше напоминавший скелет мальчик поёжился и почувствовал, как в животе опять урчит и ноет. Вчера на ужин у них была похлёбка из яблоневой коры, а на завтрак суп из крапивы.

 

      — Що сидиш, ледащо?! — послышался охрипший каркающий голос матери, которая тоже больше напоминала ходячую смерть, нежели полную сильную женщину, которой была ещё полгода назад. — Піди пошукай чогось поїсти! Бачиш, Оленка зовсім хвора, в мене вже нема ніяких сил… — голос матери сорвался и перешёл во всхлипы.

 

      Тарасык молча накинул на себя драную фуфайку, надел дырявые ботинки, ранее принадлежащие его отцу, и отправился в поля. Мальчик надеялся собрать хоть немного зёрен на подмёрзшем поле и устроить «пир» для мамы и сестры.

 

      Дрожащими руками он собирал примёрзшие остатки колосков пшеницы, ёжась от холодного, почти ледяного ветра и боязни, что сейчас придут дяди в форме и сделают с ним что-то нехорошее. Губы Тарасыка были почти белыми, зубы выбивали чечётку, ручонки тряслись. Когда мальчик попытался сунуть в карман жменьку зерна, которое сумел-таки насобирать, закоченевшие пальцы не послушались хозяина, и "добыча" просыпалась на землю. От досады ребёнок заплакал, и слёзы тут же превратились в осколки льда под порывами холодного злого ветра.

 

      — Синку, а чого ти плачеш? — услышал Тарасык за спиной голос отца, мягкий, тёплый, успокаивающий. Он оглянулся и действительно увидел своего папу.

 

      — Татку, тебе відпустили ті люті дядьки!!! — закричал радостно ребёнок и побежал к родителю.

 

      От папы исходило тепло, поэтому Тарасык прижался к нему и снова заплакал.

 

      — Не плач синку, все добре, — говорил отец, — пішли, нас вже чекає бабуся, вона спекла дуже смачний пиріг. Ходімо.

 

      — Бабуся спекла той самий мій улюблений смачний каравай? — спросил ребёнок, предвкушая своё любимое лакомство, но тут же нахмурил брови. — Треба буде взяти і віднести його мамі та Оленці. Хоча б шматок.

 

      Отец как-то грустно улыбнулся и сказал:

 

      — Ні, не треба, синку, мама з Оленкою скоро самі прийдуть до нас…

 

      — И ми всі будемо разом? — обрадованно спросил мальчик.

 

      — Звичайно, синку. А тепер нам пора. Нас вже чекають.

 

      Отец улыбнулся, потрепал Тарасыка по расхристанной голове, взял маленькую ладошку в свою, широкую и сильную, и они отправились вперёд, туда, где за горизонтом уже вовсю алела заря, где не было плохих дядь в форме, где их ждала бабушка со вкусным пирогом. А позади, на холодной, покрытой инеем земле осталось лежать окоченевшее бледное детское тельце.