Ничего мне не надо.
Это сейчас село N подзаброшенно–притихшее. А в бытность деда Афанасия жило село весенними посевными, дышало урожаями по осени. А зимами – крыши домиков под снежными шапками курились так уютно–уютно… И хотелось заглянуть в каждую хату. Желание было вполне исполнимое. И обязательно исполнялось. На Рождество, Маланку и Водохрещение. В особенности для мужиков да детворы. Ребятне выносили рогалики и леденцы , как говаривали – «долгоиграющие». Мужикам хозяин наливал гранчак самогону, а хозяйка выносила миску с копчёностями да пряным салом. По мере продвижения по селу количество выпитых по хатам стаканов самогона измерялось уже прямопропорционально количеству ходоков. Их подмышки всё больше по домам растаскивали те, кто чудом держался на ногах… пока.
Деду Афанасию тоже выносили и гранчак – не пустой, и миску – соответственно. Он был ещё тем ходоком по гостям. Похоронив жену, Афанасий не на шутку проникся положением вдовца и всё говорил: «А чего мне надо? Я всё равно не сегодня – завтра помру». «Сегодня – завтра» ходило с дедом по гостям уж третий год.
А сладкое как любил!... Бывало по утру, откладывая самокрутку на потом, он первым делом в стакане с колодезной водой размешивал 2 – 3 столовые ложки сахара. И пил с такой жадностью, что кадык был готов выскочить. И страшно любил ходить по соседским пасекам. Придёт, бывало, заведёт разговоры про то–про сё и как бы невзначай косится на янтарные
пол–литрушки. Даст пасечник ему баночку, ложку, краюху хлеба, а дед ложку с хлебом не берёт, а садится у колодца, рядышком с полным воды ведром, и в считанные минуты, водой запивая,
пол–литра мёда да и приговорит. Хорошо пасечники его знали. И любили. Как дети – диковинки всякие. Только всё реже баночки давали с мёдом, а Афанасий всё чаще колотил сахар с водой.
А по весне похоронил младшего брата. Хотя, когда под 80 – старшинство имеет значение только в вопросе: кого первым Господь к себе заберёт. Вдова брата, Катерина, жила не далеко, около полукилометра. То ли по доброй памяти да от любви к брату, то ли подустав идти под девизом «не сегодня – завтра», да только Афанасий стал навещать вдову. По–родственному. Да по прежнему говаривал: «А чего мне надо? Да ничего мне не надо». А глядя в его глаза, вдруг становилось понятно, что Катерина к этому «ничего мне не надо» не имела ровным счётом никакого отношения. Соседи посмеивались. Кто – потихоньку. А кто – в открытую. А дед Афанасий… О! Его хитрости можно было только позавидовать.
На Афанасьевом земельном участке уж три весны, как ничего не сажалось: ни картошка с буряком да морковью, ни лук с капустой да чесноком. «Ничего мне не надо» и этой весной снова разрослось бурьяном. Чего уж там, правды ради следует заметить, что минулыми вёснами дед Афанасий не давал огородным зарослям тихо засохнуть на корню (как, собственно, и себе) и время от времени махал косой, воюя с бурьяном. Этой же весной Афанасий изо дня в день лукаво посматривал на одомашненные джунгли и в полном равнодушии – на косу. «К чему бы это?» – вопрошали смекалку соседи. Ну да недолго думали – кумекали. Невзначай Василий (сосед через забор да по совместительству знатный любитель чужих огородов) сделал серьёзное открытие. В густом Афанасьевом бурьяне обнаружена была им тропинка. Причём явно по–пластунски проложенная. Смекнув что к чему да вечер/другой понаблюдав из засады (покосившегося нужника) за дедом Афанасием – Василий пришёл к выводу, что любовь–таки не морковь и на корню не вянет, ежели и Афанасий (в его–то годы) на пузе, по–пластунски, к Катерине!...
Растрезвонил Василий новость по всему селу. Да села–то уже к тому времени осталось – совсем ничего, что, в принципе, никак не помешало разговорам вырасти в целую скирду.
Поутихло село с годами ещё больше. И домов третьей частью – как не бывало. А про Афанасия всё ещё помнят. Не даром, видать, прожил старик…
