Внешний долг шулера Другораки

* * *

      Уберите со стойки эту пошлую надпись, или я спорчу вам табло. Что значит: «Пива нет и неизвестно»? Зачем торчать за стойкой, как поц? Ну вот ещё, ничего не поделаешь. Слушайте, что надо делать. Пойдёте на кухню и скажете Самику, что пришёл Ахиллес. Возьмёте четыре литра портера, миндальные орешки и шесть порций свеженьких раков. Портер вы принесёте со льдом, а раков с укропом и в кипяточке. Можете не извиняться, дядя Ахиллес уже прощает. Причем здесь, наливать в долг? Что вы знаете о долгах, юноша… я пью в неограниченный кредит. Вы же не мой банкир, зачем распускать пары! Скажите, какой вы танкер с Аделаиды… есть, есть у меня деньги. И совесть есть, особенно до завтрака. Однако в долг не даю. Почему называю Самвела Звиядовича – Самик? Хороший вопрос, и тоже о долгах. Сядьте здесь и слушайте сюда.

      Руки мои уже довольно не те, но заработали себе на обеспеченную старость, на это никчёмное и счастливое время, когда не терпится забыть всё, что претерпелось в молодости. Некому теперь припомнить старого Ахиллеса. Но в двадцатые годы имя Другораки вполне звучало, стоило только съехаться в катране у Тигуша игрокам по первому классу. Как, во что играли? В салочки, разумеется!

 

      Малыш, мы играем в покер. Правда, последние годы я обожаю бридж, но этот спорт не требует кисти – скорее, усидчивости разума… кисти руки бридж не требует, младенец, а не кисти художника. Ты сомневаешься, что карточный покер – вид спорта? Посмотрим. Есть у Самвела колода карт? Поищи там, в ящике, под несгораемой кассой. Одна нераспечатанная, кажется, должна быть. Дай сюда.             Рубашка цела? Пусть даже и нет: не графья, на кухне помоемся. Раздай колоду одной рукой. Не можешь? А перетасовать? А подложить… ну, скажем, парочку тузов лоху, что за столиком – третий справа? Наколдовать себе королевский покер? И чтобы на полном серьёзе! По-твоему, не спорт? Нет, это не штанга, идиёт! Может, цирковой фокус? Ты меня просто расхохотал. Да, я как раз смеюсь.

      А ведь тут только азбука. Арифметика начинается с угадать сумму червонцев, лежащих возле нужного клиента. И сбавить эту сумму практически до нуля. Почему практически? Надо же что-то дать взамен. Например, чувство обретённого житейского опыта. И капельку денег на утреннего извозчика. Смогли бы взять у человека немножко денег и подождать, пока он скажет спасибо? Вот видите. Вам не дожить до лучших времен, младенец. Считайте в уме хоть до тысячи, всё равно умрёте неучем. Конечно, если кому-то выпадет попасть в хорошие руки… порой и не такое случается.

      Мы с Самиком влипли как-то в хорошенькую переделку, когда Чека накрыла пару столиков у Доси Забегайло. Открылась беспорядочная стрельба, а я беспорядочность терпеть ненавижу. Начиная с предреволюционных времён, у меня убираются две домработницы — и обе соревнуются за лучший порядок, причём наравне со мной. Выигравшей плачу я, проигравшая платит мне. Об остальных подробностей помолчим, но я всегда при даме, как туз при короле. Что очень удобно за те же деньги.

      На четвёртой сдаче у Доси к столу подсаживается некий фраер, и пока я собирался с мыслями, он успевает не очень грамотно передёрнуть. Хрустя крахмальными манжетами. Смотрю внимательнее: ба! Да это Чугуев, комиссар из Ростова! Мы выросли с Чугуевым в одном дворе на Пересыпи. Тогда я звался не Ахиллес Другораки, а попросту Хиля. Чугуева кликали, как водится, Чугунком, но дрались-то мы как раз с огольцами из переулка Самвела. Потом Чугунок примкнул, по бедности и недомыслию, к красным, а я попал к картёжникам, и мы слегка разминулись. От его родной бабушки я слыхал, что Гоша-Чугунок с полгода как комиссарит с ростовского губчека. И вот ведь какая встреча!

      Чугуев загодя чует, что я его немножко спалил, и семафорит: я тут не с частным визитом… ну ясно, пасёт комиссар кого-то. Так ото ж, но ведь игра есть игра! Я взял за этим столиком примерно двести лимонов, однако денег у Чугунка не случилось, и комиссар заявил, что ставит американку. Это значит, проигрыш на желание победителя. Я только кивнул, боясь, что голосок мой выдаст какого-нибудь козла. До хрипоты, помнится, хотелось обнять комиссара и врезать Досиным канделябром по белобрысому кумполу: куда сдуру лезешь, чертяка?!             Ещё и передёргивать тянется, щучий сын... Но тут Самвел хватает Чугунка за руку, и из-под чугуевского лацкана падает к ногам трефовая краля. Эх, били бы катранщики чекиста до полусмерти, когда бы не шепнул я Самику два-три словечка… в общем, оттащили мы Чугуева в сторону и снова сели играть. Он полежал-полежал и очухался. Глянул на часы, да как крикнет: «А ну, стоять! Работает угрозыск!»

      Ну, дураков нема – все ломанулись в окна. Беспорядок начался, говорю я. Семерых положили сразу. Чугунок кого-то рукоятью нагана свалил на пол. Мерно, как по нотам, опустил ему почки, потом выкрутил локти, приговаривая: «С полгода я тебя вываживал, Кобчик!» Тоже мне, рыболов хренов! Нас с Самиком вывели к стеночке и, как классово бесполезных, собирались шлёпнуть по холодку, на лёгком катере — к такой-то матери… но комиссар сказал: годи до рассвета! Я жду указаний из штаба округа. Или что-то в этом роде, не помню.

      По правде сказать, он ждал, когда под утро хорошенько стемнеет. Когда в катране затихло, зашёл Чугунок в кладовку, где мы с Самвелом связанные валялись, и говорит: «Ну, Хиля, что там с американкой? Есть пожелания по внешнему долгу?» Я говорю: «Есть одно. Выпусти отсюда Самвела». Самвел сказал… нет, я не буду это повторять. Нехорошо он сказал. Но Чугуев молча вытолкнул его за ворота. А потом вернулся и говорит: а тебя я, горе моё, собственной рукой завтра шлёпну!

      Я много размышлял, до рассвета. Пытался понять, почему мама больше так и не объявилась, уйдя на Привоз за рыбой, когда мне было три года. И в какую из октябрьских ночей зарезали батю турки возле баркаса с контрабандой, когда мне только годик исполнился. Сироты – дети Божьи. Грех жаловаться, если жизнь так удалась, как моя. Хороша была песня, да вся и спета.

      А наутро лязгнули засовы, повели парнишку на расстрел… часа через три конвоиры вывели меня и прислонили лбом к каменной ограде. Птички там надрываются, цветочки и все дела, но мне природа, словно прошлогодний расклад. Лоб покрестил, помолился… короче, убил на всё пол-секунды. Прикрыл глаза – в последний раз по собственной воле – и говорю: – Чугунок, целься в затылок! Не хочу смотреть в глаза: боюсь, захочется плюнуть…

      Ничего на это комиссар не ответил. Скомандовал: пли! Пуля ударила в верхнюю часть спины и ушла куда-то под правую ключицу. После чего я сразу и без провожатых покинул чёртову юдоль бесконечных скорбей… но таки выяснилось, что ненадолго.

      По приказанию Чугуева конвоиры весело промахнулись, а для солидности комиссар аккуратненько прострелил мне плечо. И поставил в отчете птичку. У Чугунка, как я в больничке услышал, имелся приз за пулевую стрельбу – именной маузер от командарма Сорокина. Ну, дважды у нас ни за что не расстреливают, списали меня из лазарета через две недели. И отпустили домой за полной ненадобностью. Но с правой кистью с тех пор беда. Вот почему – бридж.

      Отчего меня не выпустили вместе с Самвелом? Ну, тогда бы к стеночке поставили Чугунка, и вряд ли кто-то из расстрельщиков промахнулся! А так про Самвела, на радостях да под самогоночку, чекисты и подзабыли. Сам-то он ничего не забыл. И вряд ли уже забудет. А ты говоришь, кредит…

      Так где мой портер, младенец? Или ты тоже собрался меня байками забавлять?!