Солидол на растительном масле
* * *
Меня зовут Баба-Нюра. Не знакомы? Это вам повезло. Мой недоумок-племянник говорит, что в прошлой жизни звалась я Миледи-Девиль – в афро-варианте, Факин-Грэндма. Не знаю, о чём он, и болтать мне некогда. С утра по графику кайфинг, потом уж шопинг и променад. Мне пятьдесят семь, но на вид – все семьдесят пять. Если согласны, лучшего комплимента мне не придумать. Почему, скоро поймёте. Ничего объяснять не буду – идите рядом, только помалкивайте. Фатера моя в ажуре, стены в коврах, ванна в кафеле, сберкнижка в поступлениях. Но жизнь – борьба, и бороться начинаем прямо сейчас.
Выхожу на облюбованную с вечера автостоянку. Джип с наглой кличкой «лендровер» поурчал-погрелся, разворачиваться планирует. Музыка орёт – это мне по сердцу, как вору тёмная ночь. Громче музыка, тише шаги. Я вся такая незаметная: бежевый плащик, суконные ботики типа «Прощай, таёжная молодость!», потёртый беретик, роговые очки, клеенчатая кошёлка с огромной блестящей пряжкой. Яркая деталь сообщает облику правдоподобие: сама додумалась, еще до выхода на пенсию по инвалидности. Инвалидность у меня третьей группы — расстройство всей поясницы. Врачи недолго сопротивлялись: всего три раза анализы сдавала.
Тьфу на вас… чуть не прохлопала с болтовнёй! Джип двинулся вперёд объёмистым задом. По этому заду я и хлопаю кошёлкой, потом аккуратно падаю навзничь, стараясь не угодить локтем в здоровенную лужу. Куда они только смотрят, дворники эти! Разговор с водителем мгновенный, как короткое замыкание: синяки, сотрясение, возможны переломы, шрамы и излияния. Короче говоря, ушиб всей бабушки. Три тысячи на примочки? Должно хватить. На этом с водителем расстаёмся: была без радости любовь, разлука будет без печали.
Мамаша, да не дёргайте так коляску! Дайте, я помогу. До чего же двери в подъезде узкие: кто так строит?! Мамаша вытаскивает коляску, а я вытаскиваю из-под коляски мамашино портмоне. И обе довольны. Ах, обронили на лестнице кошелёк? Какая жалость. Бегите назад, а я пока колясочку придержу… ага, разбежалась. Дитё, покараулишь себя? Нуте-с, мне некогда.
В универсаме я наполняю вниманием свою потребительскую корзинку — точнее, кошёлку. Пустяки там разные: шоколадик-сервилатик, халва-малва, шпротики-мротики... Чаю элитного не забыть. У меня от плохого чаю колики под подушкой... нет, под лодыжкой. Выбираю жертву, девочку лет семи.
Вот она. Полезай, девочка, на стеллажик, поищи бабушке внучку — с таким же белым помпончиком! Помогаю ей влезть, потом аккуратно роняю вместе со стеллажиком: ах, какая неожиданность! Слетается охрана, бегут администраторы. А я тихонько, бочком, семеня ножками – туда, где вход. И горестно помахиваю кошёлкой: ни на что денег бабушке не хватает!
Теперь, после променада, наступает час мести. Мой текущий враг — сантехник Мизюгин. Надо было набраться наглости: поменять унитаз старушке и требовать за это семьдесят рублей! Неделю ходил, потом стал писать на дверях: "Сквалыга, старая сука". Положим, здесь есть доля правды – так кто же на Руси за правду не страдал! Пришёл черёд и Мизюгина.
Достаю из бокового кармана две баночки: одну с прогорклым подсолнечным маслом, другую, тоже початую – с солидолом. Аккуратно мешаю одно с другим, как пьяница водку с пивом. И смазываю деревянной лопаточкой каждую ступеньку мизюгинского лестничного пролёта.
Скорая в этот подъезд выезжала за вечер трижды. Бабушка с внуком пострадали авансом: я еще выясню, в чём они провинились. С огорчением выясняю, что Мизюгин отделался сложным переломом голени. Ничего, впереди, как выражается племянник, ломовой кайф трёхмесячного выздоровления!
Вечером я с удовольствием пью чай. Наутро обретаюсь в суде. Договорчик расторгаем, трёхлетней давности.
— Суд постановил: в связи с неуплатой ренты расторгнуть договор опеки между гражданином Лавашкиным и гражданкой Миловидовой (это я)! — сообщает нам симпатичная женщина-судья. Я ласково киваю головой: поработали конфетки мои. Дорог не подарок, дорого внимание, потраченное на приобретение подарка! А дурачок-Лавашкин весь процесс безуспешно ругался матом. И не то чтобы Лавашкин совсем не платил: откуда тогда взяться коврам, поступлениям на сберкнижку? Но вот расписываться за переданные суммы он забывал, а я из виду не упускала. Доказать нечем — значит, и не платил вовсе! Сосите кеглю, Лавашкин, как выражается пострадавший Мизюгин.
Завтра вновь пойду в газету, дам объявление: «Почтенная дама предвоенного возраста передаст по наследству квартиру за скромную, посильную финансовую помощь. Голодранцев и судимых просьба не беспокоиться». Телевизор пора менять. Племянник говорит, сейчас все смотрят новости на жидких кристаллах.
А я что, хуже других?
Меня зовут Баба-Нюра. Не знакомы? Это вам повезло. Мой недоумок-племянник говорит, что в прошлой жизни звалась я Миледи-Девиль – в афро-варианте, Факин-Грэндма. Не знаю, о чём он, и болтать мне некогда. С утра по графику кайфинг, потом уж шопинг и променад. Мне пятьдесят семь, но на вид – все семьдесят пять. Если согласны, лучшего комплимента мне не придумать. Почему, скоро поймёте. Ничего объяснять не буду – идите рядом, только помалкивайте. Фатера моя в ажуре, стены в коврах, ванна в кафеле, сберкнижка в поступлениях. Но жизнь – борьба, и бороться начинаем прямо сейчас.
Выхожу на облюбованную с вечера автостоянку. Джип с наглой кличкой «лендровер» поурчал-погрелся, разворачиваться планирует. Музыка орёт – это мне по сердцу, как вору тёмная ночь. Громче музыка, тише шаги. Я вся такая незаметная: бежевый плащик, суконные ботики типа «Прощай, таёжная молодость!», потёртый беретик, роговые очки, клеенчатая кошёлка с огромной блестящей пряжкой. Яркая деталь сообщает облику правдоподобие: сама додумалась, еще до выхода на пенсию по инвалидности. Инвалидность у меня третьей группы — расстройство всей поясницы. Врачи недолго сопротивлялись: всего три раза анализы сдавала.
Тьфу на вас… чуть не прохлопала с болтовнёй! Джип двинулся вперёд объёмистым задом. По этому заду я и хлопаю кошёлкой, потом аккуратно падаю навзничь, стараясь не угодить локтем в здоровенную лужу. Куда они только смотрят, дворники эти! Разговор с водителем мгновенный, как короткое замыкание: синяки, сотрясение, возможны переломы, шрамы и излияния. Короче говоря, ушиб всей бабушки. Три тысячи на примочки? Должно хватить. На этом с водителем расстаёмся: была без радости любовь, разлука будет без печали.
Мамаша, да не дёргайте так коляску! Дайте, я помогу. До чего же двери в подъезде узкие: кто так строит?! Мамаша вытаскивает коляску, а я вытаскиваю из-под коляски мамашино портмоне. И обе довольны. Ах, обронили на лестнице кошелёк? Какая жалость. Бегите назад, а я пока колясочку придержу… ага, разбежалась. Дитё, покараулишь себя? Нуте-с, мне некогда.
В универсаме я наполняю вниманием свою потребительскую корзинку — точнее, кошёлку. Пустяки там разные: шоколадик-сервилатик, халва-малва, шпротики-мротики... Чаю элитного не забыть. У меня от плохого чаю колики под подушкой... нет, под лодыжкой. Выбираю жертву, девочку лет семи.
Вот она. Полезай, девочка, на стеллажик, поищи бабушке внучку — с таким же белым помпончиком! Помогаю ей влезть, потом аккуратно роняю вместе со стеллажиком: ах, какая неожиданность! Слетается охрана, бегут администраторы. А я тихонько, бочком, семеня ножками – туда, где вход. И горестно помахиваю кошёлкой: ни на что денег бабушке не хватает!
Теперь, после променада, наступает час мести. Мой текущий враг — сантехник Мизюгин. Надо было набраться наглости: поменять унитаз старушке и требовать за это семьдесят рублей! Неделю ходил, потом стал писать на дверях: "Сквалыга, старая сука". Положим, здесь есть доля правды – так кто же на Руси за правду не страдал! Пришёл черёд и Мизюгина.
Достаю из бокового кармана две баночки: одну с прогорклым подсолнечным маслом, другую, тоже початую – с солидолом. Аккуратно мешаю одно с другим, как пьяница водку с пивом. И смазываю деревянной лопаточкой каждую ступеньку мизюгинского лестничного пролёта.
Скорая в этот подъезд выезжала за вечер трижды. Бабушка с внуком пострадали авансом: я еще выясню, в чём они провинились. С огорчением выясняю, что Мизюгин отделался сложным переломом голени. Ничего, впереди, как выражается племянник, ломовой кайф трёхмесячного выздоровления!
Вечером я с удовольствием пью чай. Наутро обретаюсь в суде. Договорчик расторгаем, трёхлетней давности.
— Суд постановил: в связи с неуплатой ренты расторгнуть договор опеки между гражданином Лавашкиным и гражданкой Миловидовой (это я)! — сообщает нам симпатичная женщина-судья. Я ласково киваю головой: поработали конфетки мои. Дорог не подарок, дорого внимание, потраченное на приобретение подарка! А дурачок-Лавашкин весь процесс безуспешно ругался матом. И не то чтобы Лавашкин совсем не платил: откуда тогда взяться коврам, поступлениям на сберкнижку? Но вот расписываться за переданные суммы он забывал, а я из виду не упускала. Доказать нечем — значит, и не платил вовсе! Сосите кеглю, Лавашкин, как выражается пострадавший Мизюгин.
Завтра вновь пойду в газету, дам объявление: «Почтенная дама предвоенного возраста передаст по наследству квартиру за скромную, посильную финансовую помощь. Голодранцев и судимых просьба не беспокоиться». Телевизор пора менять. Племянник говорит, сейчас все смотрят новости на жидких кристаллах.
А я что, хуже других?
