Из черновиков 2024 г.
ЧЕРНОВИКИ 2024 г. декабрь.
* * *
1.
Господи!
Мир так велик и юн!
В росы оделась трава плакун.
Похолодало, и вот в долинах
над головой соколиный вымах
перистых и золотой обрез
неба над лугом, где бродят без
Пастыря, кем-то забыты, козы.
И надо всем голубеют звёзды.
Сосны Троады врастают в них.
А человек на холмах земных
думает: «Кто я? Зачем всё это?»
Кто же ответит такому? Лето
вот уже кончилось. Воздух пуст,
и молчалив
придорожный куст
огненный.
2.
Через бездну, где-то между Лирой
и Цефеем, мчится неживой
камень, и — лавируй-не лавируй —
всё равно у нас над головой
наша окончательная гибель:
огненная вспышка… А потом
звёздами безжалостными зритель
насладится в небе ледяном.
Там, на неприветливой планете,
одинок при свете Гесперид,
на чистейшем русском диалекте
пару строчек горьких сочинит:
«Кончено! И некого винить
в этой катастрофе, ибо, что уж,
так оно устроено не мной.
И падучей
огненной
звездой
любовались,
помнишь?»
* * *
Идём по Невскому. Колясочка скрипит:
— Тебе удобно так? А может, осторожней?..
Хватает горя нам, достаточно обид,
о сколько музыки спасительной, дорожной.
— Гляди, чудовище слепое Фальконе,
а дальше голая игла Адмиралтейства…
Что есть поэзия? Мерцание во мгле
какой-то нежности и выше Эвереста
душа летящая. Но, видишь ли, дружок,
всё это мелочи — в сравнении с жестокой,
внезапной, горькой, как мучительный ожог,
любовью огненной и смертью синеокой.
* * *
Как сердце лёгкое торопится в дорогу!
Ещё снега лежат, но плещет, горяча,
слепая кровь, и слёзы радости горчат,
когда ты говоришь:
«С тобой везде, ей-богу» —
«И где ты
такому научилась-то? Билеты
бери чупейные до станции Чупа!
Палатка, спички, и ножовка, и крупа.
А ты-то знаешь ли, какие там рассветы?»
Кому-то кажется: о, как любовь глупа!
* * *
Посмотришь на север — идут караваны
седых облаков, и холодное солнце
последним лучом зажигает вершины.
Темнеет. А гордое сердце смеётся.
Немного похлёбки с грибами и хлеба.
Фух, нюхает воздух медведь, размышляя:
«Тут, кажется, кто-то живой? Или небо
идёт шаловать, на двоих ковыляя?»
На ягеле ломком лежишь, утопая
в суровой безбрежности этой планеты,
и думаешь: «Кто я? Зачем, создавая
Вселенную, Бог устранился? О где Ты?» —
«Да здесь Я. Ты спи, отдыхай, человече!
До встречи на Южном кордоне! До встречи!»
* * *
А город глядит, как видение Ада, из рамы —
кто ночью опять на заборе «УБЕЙ» нацарапал?
Какой удушающий год! Возмутительный! Планы
сорвавший к чертям! Ну, поплакал?
И ладно.
Поплакал.
Окно отворилось, и ветер апрельский, как пьяный,
ворвался и сбросил вчерашнюю рукопись на пол.
А там, в пелене, разбредаются в парке деревья,
по лужам спешат, обнимая портфели, главбухи.
А бандерша-жизнь и не бандерша вовсе, а дева,
и ходят по городу так достоверные слухи,
что скоро сирень зацветёт и уже на подхвате
венгерка, а там комариное лето подвалит.
И сердце поёт, как татарка в цветистом халате,
так, словно ему до утра
миокард
целовали…
* * *
Поскрипывает тяжело горбатое дерево,
побулькивает в котелке нехитрое варево,
потрескивает костёр, моргает.
Жёнушка моя, моя дорогая,
разве мы с тобой не счастливые путники?
Хлебушек в огонь я протягиваю на прутике.
Птица кричит цвик-цвик-фьюти.
Ты, моя фиалка, колокольчик, лютик,
вон Венера зажглась над вершиной сосенки.
Видно, мы допоём до старости наши песенки.
И пускай так печальны они, угрюмы —
докричим до Вечности наши думы.
