И если я рождён в середине 90-х....
И если я рождён в середине 90-х, значит я не одинок.
Значит, где-то в просторно-тусклой комнатушке
Град сыплет как из ведра в неположенный срок,
А за стальной дверью меня ждёт подружка,
Подруга дней темнее ночи и ночей, схожих на глоток
Счастья…
Одни твои запястья,
На бледных и дрожащих от холода руках
Сдирают мою кожу под канонаду сладострастья
И тянет, тянет вверх от безмолвья на устах.
В моих густых стихах,
Найдёшь себя: строптивой львицей зашугаешь города,
Которые годами клепали в пустынных миражах
Инженеры счастья и любви мастера.
Ты скажешь: «чепуха».
А я ведь помню, как глубока безобидная водица,
Как Стасик-дурачок, приняв на душу греха,
Так глупо поддавался слепоте, самоубийца.
Нет же, полез, а лучше бы остался в своей уютной таблице,
Где тухнут лица.
Он смотрит как падает мокрый снег. Во сне на крыше
В тусклом свете на пару метров силуэты старых домов.
Он всё же думает, эта весна всё ещё дышит,
И пытается спрятаться среди ухоженных, но тёплых дворов.
На завтра скажет, что так лучше и накинет плащ-нишу,
В груди осколки сгорели осенью, и он не герой из книжек
Про любовь и счастье. Мы сами ведущие своих новостей,
Расскажем о том, что не ждали никаких гостей,
Что в сердце не убрано, кофе закончился, чай остыл,
И босым по улице, по лужам сухим, а в лёгких крик: «Я простыл!».
Утро вечера мудреней, вот и стало на утро потише,
Ни криков, ни звона посуды, а соседи повыше
Собираются на воскресную ярмарку, одевая годовалых детей,
Машеньку и Мишу.
Что им ещё надо? А нам? Только б выжить…
Значит, где-то в просторно-тусклой комнатушке
Град сыплет как из ведра в неположенный срок,
А за стальной дверью меня ждёт подружка,
Подруга дней темнее ночи и ночей, схожих на глоток
Счастья…
Одни твои запястья,
На бледных и дрожащих от холода руках
Сдирают мою кожу под канонаду сладострастья
И тянет, тянет вверх от безмолвья на устах.
В моих густых стихах,
Найдёшь себя: строптивой львицей зашугаешь города,
Которые годами клепали в пустынных миражах
Инженеры счастья и любви мастера.
Ты скажешь: «чепуха».
А я ведь помню, как глубока безобидная водица,
Как Стасик-дурачок, приняв на душу греха,
Так глупо поддавался слепоте, самоубийца.
Нет же, полез, а лучше бы остался в своей уютной таблице,
Где тухнут лица.
Он смотрит как падает мокрый снег. Во сне на крыше
В тусклом свете на пару метров силуэты старых домов.
Он всё же думает, эта весна всё ещё дышит,
И пытается спрятаться среди ухоженных, но тёплых дворов.
На завтра скажет, что так лучше и накинет плащ-нишу,
В груди осколки сгорели осенью, и он не герой из книжек
Про любовь и счастье. Мы сами ведущие своих новостей,
Расскажем о том, что не ждали никаких гостей,
Что в сердце не убрано, кофе закончился, чай остыл,
И босым по улице, по лужам сухим, а в лёгких крик: «Я простыл!».
Утро вечера мудреней, вот и стало на утро потише,
Ни криков, ни звона посуды, а соседи повыше
Собираются на воскресную ярмарку, одевая годовалых детей,
Машеньку и Мишу.
Что им ещё надо? А нам? Только б выжить…
