Хранительница-звезда

ХРАНИТЕЛЬНИЦА-ЗВЕЗДА

 

2020 — 2023 г.

 

А помнишь, я нажарил сыроежек,

и ты сказала весело: — Серёжик,

почти как в ресторане! Ублажил!..

И то сказать, я потому и жил…

 

* * *

Лес мой меня прокормит

хлебом неучерствимым.

Землю обнимут корни,

чтобы сосновым дымом

грелся, варил похлёбку

и помолился: — Боже,

мне бы жену и лодку,

пса понадёжней тоже!

 

Он отвечает: — Кошка

будет за труд, а кроме —

жёнушка-хромоножка.

Так и живи! Огромен

мир, и на всех не хватит

милостей неуместных…

— Ну, а слова? — Накатит,

и потекут из бездны!

 

* * *

Дорога. Птичий гвалт. В канавах отражён

неспешных облаков полёт, и недотрога-

сосна, и даже я, стоящий одиноко

со всем своим добром: корзиной и ножом.

Так ерунду пою какую-то пустую.

Конечно, о жене бормочется в такую

апрельскую теплынь, и, сам себе смешон,

безногую мою, слепую и любую,

отчаянно люблю. Хотя всё как-то так

идёт наперекос: война кругом, разруха.

Но ветер налетел — и лес шумит, простак,

шумит во все крыла, постанывает глухо.

К шершавому стволу прикладывая ухо,

я говорю: — Сосна, родимая, алло!

У нас тут о любви проходит совещанье.

Тут облака плывут — фигуры умолчанья,

и озеро зовёт — бобровое стекло —

в уютную страну

Любляндия.

 

* * *

В палатке дремал на вершине холма,

и бился комар о прозрачную сетку.

Но ты позвонила: — Медведюшко, ветку

сосновую мне привези! — Ну, она

не целый же лес… — Привези всё равно…

Комар успокоился, сосны молчали,

и сердце, скорбя, обратилось к печали,

и было ему тяжело и темно.

И тут я подумал: «А может быть, мы

живём для того, чтобы трудно дышалось!»

Услышал я: ветер, как тать с лошадьми,

промчался, а небо, фиал тишины,

светилось, и ветка

бесстрашно

качалась.

 

* * *

В тугую катушку совьётся берёста,

потянется дым через тёмную росстань,

и юркое пламя запляшет, гляди,

туда и сюда по сосновой сушине.

А тени обнимут руками большими

тебя и меня. — Никого не суди, —

насупишься ты. — Да и кто мы по сути?

Четыре четырки и что-то, что крутит

по свету без устали. — Милая Шу,

я больше не буду, клянусь, ну не буду…

— Да что с тобой делать? Такому якуту

долби-не долби… Ах, тогда подышу

на нежные руки твои, забирая

в ладони свои. Над планетой, от края

до края небес рассыпаясь, миры

летят в тишине, из которой ни слова.

Костёр ворохнёшь, и бескрайняя прорва

заметит тебя по круженью искры.

— Мы всё ещё живы,

о Господи!

 

* * *

Мы шли на поиски чего?

Возможно, смысла.

Пространство под ноги легло,

а Тётя Гися,

 

коляска наша, скрип да скрип —

катилась шустро.

Ах, на обочине то гриб,

то ягод буйство.

 

А ночью, сидя у костра,

мы что-то пели,

и ты была мне, как сестра.

Дрожали ели,

 

земля дышала, а ещё

ловилась рыба.

Ты говорила горячо

про сны Мадрида.

 

Про то, что вовсе никогда…

Что всё напрасно…

Но путеводная звезда

горела ясно.

 

Ещё всё будет хорошо.

С утра, короче,

я крикну: — Эврика! Нашёл!

Всё дело в почве.

 

Мы люди раненой земли,

планеты сложной.

А что касается любви,

то всё возможно.

 

* * *

Это счастье маленькое — большое:

облака, плывущие в никуда,

это небо, полное звёзд, чужое,

и одна хранительница-звезда.

 

Нужно жить. Куда ты, душа-сиротка,

собираешься, если покинешь мир?

На поляну ёжик притопал знобко,

подосиновик мокрый понюхал: б-р-р!

 

Постою, потрогаю ствол шершавый

воспалённой, выскобленной щекой.

Хорошо родиться пичужкой, жабой —

человеком хуже. Какой-такой

 

после смерти нам обещают садик?

Или это горы? Не знаю. Бред.

«Успокойся, — скажешь, — уймись, касатик.

Пей цейлонский терпкий, пока согрет».

 

* * *

А ветер подул, и белёсый пух

закружился в рассветном холодном луче.

— Иван-чай! — сказала, — А знаешь, Пух,

у тебя адмирал на плече.

Взглянул, и действительно — адмирал.

Счастливый такой момент,

как если бы Моцарта заиграл

оркестрик. И я в ответ

тебе улыбнулся, поправил рюкзак

и коляску в лес покатил.

А спросил почему-то (ну просто так):

— Устала, солнце?

— А я, как ты.

 

* * *

Вечер. Оплавлена синяя даль стрекозья.

Отплывающий выдохнет, стоя на той ладье:

«Даже лебеди нежные! Даже рябины гроздья!»

Безутешные лилии дрогнули на воде,

и туманные сосны плотней у реки сомкнулись.

Ты молчала, зверушка моя, полевой цветок,

и какие-то бабочки крыльями нас коснулись,

и какие-то ангелы к западу потянулись

и засыпали звёздами тёмный, седой восток.

 

* * *

Листва облетает, желтеет орляк,

опятами пахнет. — Серёжик, приляг, —

ты мне говоришь. — Ох, немного

давай отдохни… А дорога

уходит куда-то за дальний лесок.

Мы термос достали и хлеба кусок,

и ты улыбнулась: — А правда,

мы странные люди?

— Так надо!..

 

Ну вот, закусили, и снова скрипит

коляска, и снова цветные грибы

стоят, как цыгане хмельные,

у самой дороги. Иные

совсем, как тарелки. И мы по земле

идём, как весёлые люди во мгле,

как некие боги

земные.

 

* * *

Огнезарное небо в озёрном краю

облака затянули, и дождик внезапно

зазвенел бестолковую песню свою.

И, безбашенным птицам подобны, зверью,

мы лежим — хромоножка и старый кацап — но

говоришь: «Повезло же!» А мокрый брезент

в темноте одиночные капли роняет.

Я читаю тебе наизусть документ

о любовных объятьях, и может быть, нет

ни звезды — только ветер листву обрывает.

 

* * *

Глядишь на меня: — Хорошо тебе нынче?..

А тёмное небо настойчиво хнычет,

и ёжик домой осторожно идёт,

свой носик в грибницу растерянно тычет,

какие-то корни глубокие ищет,

какие-то травы сухие плетёт…

 

— Спасибо тебе, моё сердце, за мёд,

за гордости яд, за короткое лето…

 

Осенняя гулкая хижина ветра

шатается — точно вот-вот упадёт!

 

Но сухо в палатке! О, мы заберёмся

под ветхие спальники. Ты, моё солнце,

расскажешь, какие чудные дома

бывают с балконом, роскошным камином.

А лес прокричит улетающим клином:

— Прощайте, прощайте!

Родные, зима…

 

* * *

Сколько было счастья? До фига,

и ещё тележка небольшая!

Но звенит над полем пустельга,

ягодное лето провожая.

 

Запах человечьего жилья

на губах останется, и сердце

тихо отзывается: моя!

Жёнушка, ну как ещё согреться?

 

Ветерком сосновым, грозовым,

разлохматит волосы, и даже

«пазик» подберёт — за лобовым

маленький чертёнок чёрный пляшет.

 

Ох, как мы зверёнышу сродни

жаждой неги, той же грубой мукой!

Только бы ещё повременить

с этой окончательной

разлукой…

 

* * *

О, не бойся печали! Она — средоточие жизни,

исцеляющий корень, сладимая горечь земли.

За излукой желтеют изорьские влажные пожни,

золотым забросало глубокие две колеи.

 

Я в зелёной палатке лежу на сосновом обрыве —

высоко-высоко облака, словно тающий парусный флот.

Хорошо мне внизу, одинокой задумчивой рыбе,

что на этих глубинах тревожную песню поёт.

 

Допишу эти строчки, раздую костёр понемногу,

заварю веронику, целебную шлемник-траву,

и подумаю: «Что же, однажды лицом на дорогу

лягу прахом во прах, а пока я люблю, я люблю и живу».

 

* * *

По небу седые бредут носороги, верблюды, олени,

расправили гордые сосны тугие свои паруса.

Я пледом твои, дорогая, укрою больные колени,

костёр ворохну, и ленивое пламя оближет поленья,

а там и вино из баклажки развяжет угрюмые наши уста.

 

— Родные, прощайте! Прощайте! — кричат перелётные гуси,

и в этих волнующих звуках душа узнаёт о себе.

Лети за моря, моя радость! Немного возвышенной грусти,

и, полные влаги, стоят осторожные чёрные грузди,

и бедное сердце болит, как последняя точка в судьбе.

 

* * *

Идёшь по дороге и молишься: «Отче наш...».

И ноги болят, и хочется пить. А сверху

сияет звезда, и думаешь: «Как не дашь

за всё человеку хотя бы любовь, утеху

красивую всё-таки. Не говоря о тех,

кто, да, из поэзии делает физкультуру».

Шагаешь. Светает. И вдруг разбирает смех —

вот было же как-то: Михалычу-балагуру

сказали: — Да брось ты старуху свою! — Эх ты,

чего захотел! — отвечал деревенский Будда.

Шагаешь и молишься: «Господи, красоты

пошли мне в избытке! А можно добавить чудо!»

 

Шагаешь. Светает. Туман серебрит кусты,

и золото сосен, как письмена Талмуда.

 

* * *

Где ветер-зверюга вчера бушевал,

там сосны вповалку лежат.

А я выживаю — всегда выживал —

сушу отсыревший бушлат.

 

Святая прилипла болотная грязь

к нелепым его рукавам.

А знаешь, какая же странная связь

меж Тут и космическим Там!

 

Чу, ветер поёт в обнажённых корнях!

Чу, ёжик заплакал в лесу!

Но держится мир на хороших парнях:

тебя-то я точно спасу.

 

Я даже готов за тебя умереть —

мне хочется небо обнять.

Как яростно точит сосновую медь

янтарное сердце огня!

 

* * *

Для чего же всё это? Не спрашивай. Просто так —

чтобы звёзды мерцали, и сердце тревожно билось,

и любовь исцеляла и мучила, и на всяк

человеческий мусор небесная музыка находилась.