Сосновое море

СОСНОВОЕ МОРЕ

 

2020 г.

 

Небо кочует на наших плечах…

 

Яростных сосен лихой партизанский отряд

сгрудился возле палатки, согреться пытаясь,

и облака, словно райские птицы, парят,

ибо Господь украшал мироздание, славясь.

 

…смотреть на лес, где звери пробегают,

и заново давать им имена.

Н. Сивохина

 

* * *

Подруга Севера, озябла яблонька.

Летело облако оторопелое.

 

А речка Куземка такая длинная,

и соловьиная над нею музыка,

 

такая тихая, такая нежная.

А сердце тикает. А сердце тикает.

 

* * *

Где хлеба и неба хватает на всех,

над Лугой сижу на холме, и далёко-

далёко видать. Сопрягается верх

и низ — троецветная гнётся дорога.

 

Шагни! И тотчас навсегда растворит

сосновое море и тишь голубая.

Недаром же я, утомлённый старик,

хожу, головой облака задевая.

 

Как хочется жить! Как сияние звёзд

и солнечный свет побуждают молиться!

Скажи, человек — это всё-таки птица?

Скажи, эта радуга — всё-таки мост?

А время, как слово

бессмертное,

длится…

 

* * *

А палатка стоит у совхозных полей —

это я тут живу, горлопан, дуралей,

и варю на горелке супешник.

Прилетает ко мне зачарованный дрозд

и поёт серенаду хозяину звёзд,

и цветёт, как безумный, орешник.

 

Что же нужно ещё человеку, когда

изнутри он — вода и снаружи — вода,

всё подвижное, всё грозовое.

А забрезжит рассвет, и помчит ветерка

луговое дыхание вдаль облака,

чтобы время текло осевое,

многоярусное, шаровое.

 

* * *

Камешек брошу — пойдут круги,

словно прошёл по воде святой.

Слышь, ни болотников, ни слеги —

нимб ослепительно золотой.

 

Вот бы и мне босиком ступать

по непролазной седой тайге.

Я не святой — да и что ж, плевать —

компас надёжный зато в руке.

 

Серую утку спугну, как зверь,

и полетит, озерцо чертя.

Жизнь — это штука такая, верь:

тысячеокая

широта.

 

* * *

Птица кричит «чере-вяк, чере-вяк».

Под сапогами болотина «чвак»,

и выплывает валун из тумана.

Небо — в груди воспалённая рана.

Скрипнет сосна тяжело у ручья:

«Чья это чаща? Музыка чья?»

Господи, как же мне жить интересно!

Это же тысячеокая бездна,

полная запахов, звуков, дождей!

Хочешь — и целой вселенной владей

в космосе лета.

 

* * *

Через кроны прорвался отвесно

первый луч на лицо горячо.

Завела насекомую песню

птица мелкая — глупый сверчок.

 

Я прижался щекою к ребристой,

к смоляной и шершавой коре.

Кто-то серый, отчаянно быстрый,

затерялся в глубокой норе.

 

Покачнулась еловая ветка,

я увидел — кричи не кричи —

с топором олдувайского* предка

в грозовой, первобытной ночи.

 

*олдувай — эпоха каменного

века, когда появились первые топоры.

 

* * *

Посреди костёла сосновой чащи,

положив рюкзак на сырые мхи,

я лежал и думал свои стихи,

рифмовал рассветный туман бодрящий.

 

Я лежал: земля для меня чернела,

голубела, мирволила мне, и я

понимал всю музыку бытия,

всё, что множилось, пело и вновь мертвело.

 

Я, как брата, погибшего муравья,

осторожно тройчаткой прикрывши тело,

схоронил потому, что внутри болело,

потому, что плакали муравьиные сыновья.

 

* * *

Задремала сосна, потемнел верещатник.

Ёжик, ёжик, ну здравствуй, мой маленький братик,

ты куда убегаешь? Гляди,

я костёр ворошу и чаёк наливаю,

отгоняю рукой комариную стаю.

Ах, на свет одинокой звезды

притормаживай быстрые топалки-ножки —

я тебя угощу половинкой картошки.

Так бывает, дружок, иногда.

— Понимаешь, колючкин? — О да!..

 

* * *

А там, под ёлками, в низине

шумит ручей. Сижу, босыми

ногами трогаю колоду,

сосне придумываю имя.

Допустим, Юлия. Природу

понять — о счастье! И заботу

твою принять, о ёжик Нина!

А может, Фима? Обормоту

прости, колючкин.

 

* * *

…смотреть на лес, где звери пробегают,

и заново давать им имена.

Н. Сивохина

 

Сон бежит, звериный, чуткий,

и грибами пахнет тело.

Дождь и дождь вторые сутки,

всё в палатке отсырело.

 

Застегну мешок повыше

и лежу, читаю Брэма*.

Лес подрагивает, дышит,

ночь ломает об колено.

 

Он уснул бы тоже сладко,

да промокли ноги сосен.

Слышно: ёжик плачет — лапка

заболела. Скоро осень.

 

*Альфред-Эдмунд Брэм «Жизнь животных».

 

* * *

В палатке ночью не спалось —

включил фонарик.

Я записал: «Сегодня лось

тут государил.

 

Грибы стояли, как послы

иной планеты».

Меня созвездие Весы

спросило: — Где ты?

 

Хотел ответить, а вокруг

толпился ельник.

Я тишину кормил из рук,

простой отшельник,

 

любитель пить из решета

созвучий масло.

И, засыпая, прошептал:

— Земля прекрасна!

 

* * *

Через тонкую крышу палатки меня рассвет

разбудил. Я услышал гудение насекомых,

и какая-то птица свистела «кю-вет, кю-вет».

Так со мной говорил Элохим — о, на всех

знакомых

языках мироздания! Но, сон отряхнув, скатал

я брезентовый домик и вновь зашагал к востоку.

Мир не так уж велик — скорее, он даже мал:

трое суток пути до Будилово. Холодок. Туман.

У болотного бочажка занырнул в осоку

осторожный какой-то зверёк, покачнув ольху.

И зажглось утешительно

наверху

золотое Око.

 

* * *

Прислушался: дощатый шум сосны

и разговоры звёзд о невозможном,

о том, что между будущим и прошлым

мы только сны чужие, только сны.

 

Я зашагал на север. Почему —

не знаю сам. Куда — уже не помню.

Шёл по земле, а как по небосклону.

Грибные нёс туманы, тишину,

бруснику нёс, но приближался к дому.

 

* * *

Опять у палатки стоит запоздалая осень

в почти человеческих, горьких, внезапных слезах,

и хвойное братство могучих дорических сосен

уносит меня на зелёных своих парусах.

 

О, музыка ветра! О, вереска лёгкие волны!

О, ранние сумерки — залежи звёздной трухи!

А там, у костра, непостижный таится, огромный,

невидимый кто-то и робко диктует стихи.

 

* * *

Золото листьев и сосен медь —

здесь проходил молодой медведь,

голоден, весел, задирист, грозен.

Что же ты, соня, так любишь осень:

алой брусники костёр во мху,

возле болота сестру-ольху

и на берёзе зловещий вырост?

Глухонемая грибная сырость

в сердце проникнет, под куртку, за

пазуху. Чёрная полоса

жизни кончается, не начавшись.

Выйдешь к дороге из тёмной чащи

и, на лосиную вшу сердясь,

месишь ногами святую грязь.

 

* * *

Шагал я и думал: «О, сколько листвы намело!

Сокровища гибнут — а жаль — под подошвой ботинка».

И вдруг… Боже мой… заблестело, сошлось, повело,

ударило в сердце, как резкая сталь поединка.

 

Казалось, я робкую птицу в ладонях несу,

целую, шепчу: — Потерпи, и меня увяданье горюнит…

И было так тихо, как только бывает в лесу

у края болота, холодной зимы накануне.

 

* * *

Выходишь: волнуется лес,

как море, под ласками ветра.

Посмотришь на дерева срез —

так тело рождалось из пепла,

и робкое чудо синиц,

и света сквозь тонкое веко.

Садятся на копья ресниц

три белые бабочки снега,

как если бы ангелы вдруг

покинули облачный остров.

И сыплются зёрна из рук

послам желтогрудым и сёстрам.