Неизбежность и нежность

НЕИЗБЕЖНОСТЬ И НЕЖНОСТЬ

 

2016 — 2019 г.

 

Мой гроб еще шумит в лесу.

Он — дерево. Он нянчит гнезда.

Франтишек Грубин

 

* * *

Встала сосна, лохмата

и на одной ноге.

Помни меня, солдата

с ножиком в сапоге!

Звёзды, костёр, картопля.

Ох, недалече смерть —

с неба упала — опля! —

на луговую желть,

синий осколок бога,

камешек небольшой.

Дайте ещё немного

порисовать клешнёй

правой слова: дорога,

дым, озерцо, осока…

Пусть я такой смешной!

 

* * *

Дивный, странный мир! Я думаю: «На Земле,

о, любовь — поразительно — всё, что надо!»

Утопает сосновая тишь во мгле,

роща — стройная, древняя колоннада.

Потому, что ты — это свет, отрада,

как на каждый выдох приходит вдох,

соловей выводит коленца, ох…

 

Неизбежна жестокая старость, печаль, утрата.

Мир — суровое место, но всё же совсем неплох.

 

Лик луны отразила речная гладь,

в майской кипени яблоня у излуки.

А покамест на брёвнышко рядом сядь,

согревай, как тысячи-тысячи лет назад,

кружкой чая озябшие, в цыпках, руки —

буду, буду я нежные целовать!

 

* * *

Мой ангел — ах! — моя Шушара,

мы пара, в общем-то, как пара

и даже ссоримся… Лежит

роса холодная на ветках,

и небо греется на веках,

и капля горькая дрожит,

когда я так ворчу беспечно:

— Да, я люблю тебя, конечно,

но ты… нет выбора, увы…

И всё же лес шумит волшебно,

и смотришь ты, как царства Шеба

царица Савская. Прости,

я доверять отныне буду

земному маленькому чуду,

когда не то что к десяти,

а к миллиону шанс последний.

И птичий хор звучит победный,

и ель, как свадебный шатёр,

над муравейником ожившим.

Вот мы стоим и трудно дышим

туманом Севера. Простёр

Господь свою над нами руку,

и сердце к сердцу льнёт, по стуку

в груди живое находя,

и замирает... О, так туда

вживляют муку!

 

* * *

За что болезни, боль и смерти неизбежность —

не спрашивай меня, любимая, не знаю.

Июльское тепло, лесная безмятежность

и ельник молодой с берёзками по краю.

А дальше — озерцо, густой зелёной ряской

подёрнуто. Смотри — уютная скамейка,

где можно посидеть, забыть, как ты коляской

унижена, увы. А белка-лиходейка

спустилась со ствола, протягивает лапку,

орех давай, мол, ну, а то спугну удачу!

Я выскажу сейчас весёлую догадку:

не стоит плакать здесь. Вот видишь, я не плачу!

Я говорю тебе: — Всё видится нечётко.

Я говорю тебе: — Душа не умирает.

И облачко плывёт, как парусная лодка,

в небесной бирюзе, где ласточка мелькает.

2016 г.

 

* * *

Умер Васька — это кот. Мышь теперь на небе бьёт.

Жрать любил неимоверно — яд подсыпали… ну вот…

 

Жалко очень — это да! Птица, облако, звезда…

Жизнь приходит ниоткуда, жизнь уходит в никуда…

 

Ничего нелепей нет. Это горький белый свет.

Васька-кот звездою станет через много-много лет.

 

* * *

И робкой берёзовой почкой, и вещим дождём,

и песней скворца, и летучим пушком тополиным

мы станем когда-нибудь, но поживём, подождём,

а там и душа обернётся доверчивым дымом.

 

Тогда высоко-высоко, где сияет Мицар,

космический ветер, лучась, полетит меж мирами,

и скажут, наверное, люди: «Воистину Царь,

кто был человеком! Воистину

не умирает!»

 

* * *

Доконает мокрушница, допечёт

злая жизнь проклятущая, недавалка.

Говорит эта рыжая: — Ну а чё,

буйну голову жалко тебе? Не жалко…

 

И давай трясти меня и крутить,

лихоманка свирепая, козья морда.

Я очнулся и выдохнул: — Ну итить,

до чего же напориста и упёрта!

 

А потом осторожно малину пил,

чуял смерти касание ледяное.

— Ничего, ничего —

говорил, —

седьмое

ожидает небо тебя, забыл?

 

* * *

Я — сын Земли от звёздного осколка.

Из дикой плоти я, из крови — горяча!

Что говорит осина у ручья?

Что ветер плачет в поле? Что немного

и мне осталось — тёмная дорога

да восковая душная свеча.

О, кто же Ты?.. А я… а я…

меня зовут Серёга.

Встречай!

 

* * *

Финские сосны — хмурые молчуны,

вереска волны катятся отрешённо.

Остановился. Капает с капюшона.

Вытащил термос, ломтики ветчины.

 

Дикая штука жизнь — половина тьмы

и половина света. И восхищённо

я наблюдаю

за приближением

Тишины.

 

* * *

Я хожу по земле, по которой нельзя

человеку ходить без ножа и ствола,

и меня принимают, такие дела,

за какого-то, что ли, козла.

 

Но в карманах всегда только серая пыль,

только кукиш да мелкая медь.

Потому, может быть, не боюсь умереть,

в придорожный свалиться ковыль.

 

Утомлённое сердце чечётку свою

отстучит, я короткую жизнь допою,

и меня, как заблудшего сына,

примет новый какой-нибудь радостный мир —

высоко-высоко, где звезда Альтаир

разгорается возле Дельфина.

 

* * *

Когда душа рванёт на все четыре

из грубой плоти, гибнущей бесславно,

ничто не переменится, и в мире

всё так же будет холодно и странно.

Не заиграет радио Шопена,

соседка сигаретку не закурит,

и будет небо так обыкновенно —

слепящий купол гибельной лазури.

А ты, мой ангел, ты не плачь, не надо,

и руки не заламывай, не бойся —

мы всё же птицы облачного сада.

Ты пледом нашим клетчатым укройся,

и кофе пей, читай стихи построчно:

любовь, как что? Как смерть! Левкои, калла,

пять-семь гвоздик, и в запахе цветочном

горчинка тленья, привкус аэртала.

 

* * *

А по небу полуночи спустятся прямо в окно

ошалевшие ангелы, чтобы сказать: — Посмотри,

для чего тебе это нелепое счастье дано,

и болезное тело, и совести жилка внутри?

Ты один остаёшься ещё не привитый у нас

от смертельной улыбчивой хвори по имени жизнь…

 

И тогда я пойду по лучу, преломляясь, клубясь,

чтобы после уже не вернуться в юдольную стынь.

 

Ты меня вспоминай иногда потому, что зимой

человеку всегда одиноко, и я как-нибудь

с молчаливых небес подмигну незнакомой звездой.

— Ты же так далеко! —

улыбнись,

и свечу погасить не забудь.

 

* * *

Глиной размякшей под сильными пальцами Бога

станет моё тростниковое, хрупкое тело,

станет звенящим кувшином — хорошее дело:

узкое горло тихонько поёт, и потрогать

 

можно изогнутый греческий профиль, и даже

плоское крепкое донышко, тонкое донце.

— Свет незакатный! О, ты — моё нежное солнце! —

ветер залётный тебе, моя девочка, скажет.

 

Помнишь холодные, грубые зимы?.. Меж ними

чуткое сердце распахнуто — всё наизнанку.

Помнишь, какими мы были? Немного смешными —

мёртвую ветку сирени поставили в банку!

 

Думали: нет ни печальной разлуки, ни смерти.

Шутка ли, так оно, в общем-то, и оказалось.

Мягкую глину по кругу небесному вертит

щедрый весёлый гончар.

Хороша его спелая трудная старость!

 

* * *

Поле моей ладони —

как бы чего не вышло —

вытянуто, раскрыто, и, завершая круг,

ах, мотылёк садится ласково и неслышно.

Жители неба только

так и садятся —

вдруг!

 

Клёны роняют листья

щедрой рукой небрежно —

только бы перед смертью веянье ветерка,

лёгкое, словно сердце освободило нежно

прикосновенье крыльев

ангела-мотылька!

 

* * *

Как земля и небо, воистину, неделимы,

словно плод и семечко сердцевины.

После смерти не очень-то разберёшь —

под ногами месиво жирной глины

или прах святителя. Ну и что ж,

вырастает дерево из могильной,

потерявшей имя своё, земли.

Только сердце это принять бессильно,

и горит всю ночь на столе светильник —

угловатой нежностью изобильна,

вяжет речь свои алхимические узлы.

 

* * *

Николаев Сергей Анатольевич — без

имени, человек-никто.

То ли ангел страдающий, то ли свирепый бес,

а скорее всего, ни то, ни то,

но звучащая пустота — сплошное «о-о-о»,

уходящее в синеву. «О-о-о», — осенённый перьями,

узкий шорох январского снегопада,

крыльями мотылька, июльскими яблоками нагретыми

выкликающий влажные звёзды голос ночного сада.

А фамилия человека была Серебряный

и постепенно забылась, да ладно!

 

* * *

Над серебристой ажурной оградкой

плачет берёза. Смотри,

горькая жизнь, а кончается сладкой

близостью смерти-сестры.

 

Как я ходил под нечаянным солнцем,

дождик случайный ловил,

кашлял надрывно, похлюпывал носом,

женскую ласку любил.

 

Как я стоял над речным перекатом,

как я ломал сухостой.

Клён, узнавая меня по заплатам,

прятал за тенью густой.

 

«Смерть — это то, что бывает с другими»,

но не со мной. Не со мной?

О, назови ж моё честное имя,

холмик топча земляной!

2017 г.