ТЫ НИКОГДА НЕ СМОЖЕШЬ ОБ ЭТОМ НАПИСАТЬ
ТЫ НИКОГДА НЕ СМОЖЕШЬ ОБ ЭТОМ НАПИСАТЬ
Из дневников Максима Спешилова
8.5.1996.
«Выброшен из физики, спасибо КГБ. Запрет на профессию. Орудие познания мира потеряно. Логика потеряна.
Кто, верно, смог бы работать на дому, вне университета, конференций, обмена литературой, без журналов. А я не могу. Да и кушать что-то надо. На поиск случайного заработка уходит полдня.
Публикаций нет. Написанные книги – в архиве. Устал. Будто нет вдоха. И никого рядом. Свое сорокалетие отметил пробуждением в КПЗ. Сомнений нет – бумаги мои менты посмотрели, дискету. И деньги выгребли.
Никуда не уехать. Работы нет. Рабочие шастают по митингам, собранным разными мерзавцами и недоумками».
Максим отложил авторучку. Доверять компьютеру – себя губить.
««... декабристы и Герцен, цитировал на память Максим. - Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа…» - писал Ленин в статье «Памяти Герцена» в 1912 году. Что тут скажешь? Счастливчики!
Есенин удивляется себе:
Вот так страна! Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
У Станюковича в рассказе «Побег» простой народ – с жизненной мудростью и добр. Даже арестанты.
И хоть мужик плевка не стоит, да бога слопает». Да? Всё это, увы, в прошлом. Никакого Стеньки Разина за синим морем нет в помине.
Что ж на самом деле?
В 1903 году Куприн возвращался из Финляндии с Буниным и Федоровым, на одной из станций их удивил буфет: нужно было уплатить 1 марку за шведский стол и есть сколько влезет.
«… с нами ехали два подрядчика по каменным работам. Всем известен этот тип кулака из Мещовского уезда Калужской губернии: широкая, лоснящаяся, скуластая красная морда, рыжие волосы, вьющиеся из-под картуза, реденькая бороденка, плутоватый взгляд, набожность на пятиалтынный, горячий патриотизм и презрение ко всему нерусскому – словом, хорошо знакомое истинно русское лицо. Надо было послушать, как они издевались над бедными финнами. «Вот дурачье так дурачье. Ведь этакие болваны, черт их знает! Да ведь я, ежели подсчитать, на три рубля на семь гривен съел у них, у подлецов… Эх, сволочь! Мало их бьют, сукиных сынов! Одно слово – чухонцы». А другой подхватил, давясь от смеха: «А я… нарочно стакан кокнул, а потом взял в рыбину и плюнул. – Так их и надо, сволочей! Распустили анафем! Их надо во как держать!»
А вот это осталось! Это в России осталось.
И дело не в генерал-губернаторе Финляндии Бобрикове, прославившемся жесткой русификацией, за что его убили в 1904-м. Не в том дело, что им в Финляндии были запрещены или ограничены в доступе врачебная практика и гос. служба. И даже не в том дело, что шовинистические «Новое время» или «Московские ведомости» подогревали антифинские настроения. За это финны, а не русские должны ненавидеть!
Помните, как богато жили прибалты в СССР? Больше всего русского мужика угнетало зажиточное состояние финских крестьян, тоже северных полей: и молока у них залейся, и кофе пьют. Читайте рассказ «За спичками» Майо Лассилы.
В том дело, что не только кулаки таковы. Теперь в России таковы и рабочие. Арестанты же теперешние – как в фильме «Мой друг, Иван Лашин». Обворовать им тебя – раз плюнуть.
Это было начало. С этого началось. Без этого ничего бы не случилось».
***
11.6.1996.
«Ложь. Везде и долго. Интеллектуалы молчат. Как это у Ремизова: «Человек человеку – бревно».
Фатально ничего не удается».
Одна еврейка влюбилась в него и замучила своими приставаниями. Сначала думал. Что он ее отвадит, указав на другую – но не подействовало. Когда негде стало жить, переехал к еврейке.
«Квартира на Голева. Судьба оттащила от свердловской стервы, и тут же влип в еще большую передрягу. Карты – утеха дураков. Кинул на картах – несколько раз выпало одно и то же: моя мечта – уйти от второй стервы. До конца года.
Если сбудется – некуда бежать. Все эти карты – чушь собачья, так ведь надо ж такому случиться - исполнилось. Самым чудовищным образом. Не я ушел, меня выбросили. В никуда.
Случайно устроила на свою вторую квартиру одна баба, журналистка из «Звезды». Раньше у ней пьяный филолог Ваня Толочко отлёживался. Ей за 50, и вид отвратный, а всё любовника свеженького хочется. Нет, не смогу. Придется подыскивать другой угол.
Детей жалко. С этой тупицей и с ее матерью, которая не лучше, займут свое место где-нибудь в торговле. Скучаю по детям. Тупица собирается в Израиль.
Краснодар… То же самое. И одновременно. Написала мне грубое письмо, ответил: если будет писать в таком тоне, больше никаких посланий от меня не получит. И приходит от нее конвертик: «Дорога в Краснодар тебе заказана…»
Уже не помню ее! И даже дочку Наташку порой забываю. Приснилось, как она просит: «Папа, купи мне чупа-чупс…»
И денег ни копейки. Не съездить, Наташку повидать, заодно хоть отношения выяснить…
Сошлись с ней самым глупым образом. Стараясь избежать участи семейного единения со свердловским чудовищем, принялся писать письма во все концы страны. Сотни писем! И надо же было такому случиться – одна-таки откликнулась.
Познакомились с ней в Москве на сходке неформалов-анархистов. Лица не запомнил, только длинные рыжие волосы. Написал ей все стихи, что знал, а она в ответ прислала письмо в виде дискеты с магнитофонной лентой. И легче было засыпать под ее голос.
Потом прислала фотографию. И так ее лицо оказалось похоже, так похоже, что голова закружилась.
И послал ей по почте гипнотическую книжку Ницше «Так говорил Заратустра», и еще надписал:
Я твердо, я так сладко знаю,
С искусством иноков знаком,
Что лик жены подобен раю,
Обетованному творцом.
Она звонила, клялась горячо по телефону, что никогда не предаст. Я верил.
Но утром, когда темнота развеялась над постелью, увидел совсем другое лицо, чуть маскулинное. Обманула, оказалось, это фотография ее подруги. Не удался мой побег.
На востоке говорят: мужчина любит двух женщин, одну создала его мечта, а другая еще не родилась.
И знаете, кто мне прислал ее адрес? Кретин и подонок Виталий Нейман, КГБ-шный стукач.
Может, если б не волочило меня по свету, если б не пытался сбежать – всё было бы по-другому?»
***
«Рабочее движение: состояние и перспективы». Как он это делал, кому писал, какие пороги обивал – Максим не помнит.
«Конференция, что собирал полгода, в университете провалилась, хотя доктора наук приехали со всей страны. Текст моего выступления – украли.
Макет газеты задержали самым подлым образом – у Женьки Королева в ПНИТИ разобрали копировальню. С газетой помогли придурковатые троцкисты, ошибки через слово… Да они еще и тексты поправили! Исказили стиль, смыслы.
Тошно. Месяц ничем не занят. Уже не могу столько работать, как раньше.
Как это в «Мертвых душах»: «Вся дрянь лезет в голову оттого, что не работаешь».
Доцент Сойфер прав – алкоголь иногда помогает, чтобы не свихнуться».
20.7.1996.
«Лютое одиночество. За окнами летают коршуны. Откуда они здесь, в каменных мешках на Юрша? Поубивают голубей, сожрут воробьев, комаров будет больше… Чушь какая в голову лезет.
Спился бы, да денег нет.
Аркаша, лучший друг, ударился в еврейство. Не могу больше его видеть. Почему я с детства окружен тупицами?
Горечь который день. Писать – да. Хоть и бестолку. Как же не писать. Город – дурной текст. Одна во все стороны память. Разноцветные прямоугольные параллелепипеды высоток на Садовом, над ними черно-серые навалы туч. Завтра нужно купить хлеб.
«Молодые – они все красивые», - говорил преподаватель политеха Валя Соловьев, мой сокурсник. Значит, и он один, как и я, уже много лет, и жена его не в счет. Оттого Валя и покончил с жизнью.
Как-то сидели с ним на кухне у него дома, пили водку, и Валя рассказывал, как его же друзья с его же красивой женой-торгашкой кувыркались в его же квартире. В свою очередь Валя клеил чужих жен и нанимал проституток.
И вот началось продолжение!»
9.8.1996.
Дальше – как во сне.
«Приснилась Лена. Сначала – будто хор в музыкальной школе, силюсь что-то спеть один для всех, очень высоко, ничего не получается. «Хотели петь – и не смогли. Хотели встать – дугой пошли через окно на двор горбатый». А потом будто пытаюсь написать ей записку, но буквы сами зажигаются: «Я тебя люблю». Затем новый сон, в момент после пробуждения кажется, что мы оба в Ленинграде, какое-то здание вроде Моссовета, она удаляется по коридору, я догоняю ее, хватаю за плечо, целую в кофту между лопатками: «Я люблю тебя».
«В полях под снегом и дождем… тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг».
Все ощущения, все чувства к ней – те же, что и в школе, не истерлись, а ведь наяву – пустота, забытьё…
Во сне и кофточка бледно-голубая на ней - как тогда, в 6-м классе. Такая благородная кофточка, с белым.
Что за ерунда. Ведь уже давно ничего нет. Истлело. Но мозг непостижимым образом хранит информацию о чувствах, которыми жил четверть века назад. Если так дело пойдет, научатся переноситься к ощущениям зародыша в утробе матери.
Мозг не просто хранит информацию Он ее еще и с чужими фотографиями сравнивает, сволочь.
И не только фотографии.
Ведь что хотелось? Иметь от нее ребенка и отдать за нее жизнь. А случилось: в свете Луны лицо этой чертовой художницы, Соньки-уголовницы, показалось таким похожим, я ее даже другим именем назвал, вот она и забеременела. Сбылось, прости господи! Назло. Попроси чего у высших сил, так они тебя так наградят, что свету белого не взвидишь.
Лена снится всегда, когда плохо. Когда умерла бабушка, когда в 1986-м умер отец. Значит, и сейчас грозит время, что еще хуже.
Бесплодье. Пишу через «не могу». И на старые работы смотреть страшно.
Случайно встретил Игоря Лазукова, в детстве вместе ходили в театральный кружок при телестудии к Березовскому, вместе снимались в фильме про Ивана Семенова. Он успешен, у него дорогая иномарка, изысканный костюм. Он служит в каком-то банке, о нем пишут газеты! Диалог – весьма… характерный:
- Безработный? Значит, себя не нашел.
- Да я вообще-то закончил аспирантуру МГУ…
- Если такой умный, что ж такой бедный?
- Не дашь взаймы?
- Не в моих правилах…
«А я уже 4 дня не ел… - Заставлять себя надо!»
Какая-то очаровательная про…дь, телеведущая с ОРТ, абсолютно искренняя, правдивая: «Как видите, мы даем возможность высказаться представителям оппозиции, потому всякие обвинения в необъективности телевидения во время избирательной кампании…»
Угу. Вся ваш оппозиция – куплена с потрохами.
И дальше, как из выгребной ямы: «Не принима-эм».
Искореженные лица рабочих, у молодежи - маленькие глазёнки из-под опущенных лбов и нависших надбровных валиков, сочащаяся плоть ларёчниц, отвисшие челюсти проституток, нагленькие, одурелые дети в автобусах. Человек человеку волк – это еще мягко сказано.
Жалобщик ты, Максим. И в стихах тоже.
Ну, почему. Просто пишу, что чувствую, что вокруг, как есть. Что еще остается.
Пушкин: «На свете счастья нет…» «… Обоих ожидала злоба слепой Фортуны и людей на самом утре наших дней»
Лермонтов: «… нет у вас родины, нет вам изгнания…» «Прощай, немытая Россия…»
Бёрнс: «… в горах мое сердце, а сам я внизу…»
Мандельштам: «Петербург, я еще не хочу умирать, у меня телефонов твоих номера, Петербург, у меня еще есть адреса, по которым найду мертвецом голоса. Я на лестнице черной живу, и в висок ударяет мне вырванных с мясом звонок. И всю ночь наполет жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных»
Дура Пугачева изуродовала текст.
Ахматова: «Я пью за разоренный дом, за злую жизнь мою, за одиночество вдвоем и за тебя я пью. За ложь меня предавших губ, за мертвый холод глаз. За то, что мир жесток и груб, за то, что бог не спас».
Цветаева: «Мне совершенно всё равно, где совершенно одинокой быть, по каким камням домой брести с кошелкою базарной в дом, и не знающий, что мой, как госпиталь или казарма».
Эдак всех в жалобщики можно записать. И арию Надира из «Ловцов жемчуга» - туда же.
Да что ж мне в стихах – «долой» и «да здравствует» писать?
Может быть, всё началось с того вечера у Васи Мальцева, 14 января. Уголовник Вася Мальцев показывал он мне свою новую пассию, всё хорохорился, мол, старый, а мужик еще. Или с того началось, что это убожество, что на Голева, указало мне на дверь, и я стал бездомным. Казалось бы, ничего особенного – но что-то всё-таки произошло. Или с того момента, когда я 8 марта перебегал Шоссе космонавтов с букетиком алых гвоздик для Ольги, преподавательши из 2-й музшколы. Меня сшибла белая «директорская» «Волга», лежу, на меня наезжает немецкий автобус… Подбегает водитель «Волги» в кожаной куртке, хватает за рукав и тащит оглядывать его машину, не поцарапал ли я ее своим телом при столкновении.
Подъехала ГАИ, менты дали водиле отмашку… А затем понеслось: международная конференция, ее провал. И еще одна конференция в Москве, и снова моё выступление украли, и снова КПЗ – сразу же по выходу из МГУ, и снова менты украли деньги.
Мама спросила: «Она красивая?» Резануло…
Да-да… Ничего у меня с ней, замужней Ольгой, не выйдет. Даже флирта».
22-23.8.1996.
Шли одинаковые дни.
«Город, страна, мир – переполнены продуктами кишечного гидролиза…
Вчера с мамой ходили искать Эву, врачиху. Ее дом в Верхней Курье стоит неподалеку от нашей дачи.
- Здравствуйте, Вера Ивановна!
- А?
- Здравствуйте, Вера Ивановна! Вы меня помните?
- А кто… кто Вы?
- Зоя Александровна!
- А?
- Зоя Александровна!
- А… так вы все там живете? А я слепая стала, ничего не вижу. Кто это с Вами?
- Сын.
- О, большой! САдите?
- Да, немножко посадила…
- Надо, надо садить, А Борька-то, что на углу жил – сгорел. Жалко мужика, хороший был мужик.
- А где Эва, не видели ее?
- Кто?
- Эва!
- Не знаю. Где живет? А, Ева… первая женщина.
Вера Ивановна порой жала траву на болоте, на зиму для коровы, жала, скрючившись эллипсом. 22 года назад к ней в лесу пристал Пашутин, мой дядя, член КПСС, капитан-наставник речного флота. Дядю я бил по морде ногами, за то, что издевался над моей бабушкой, топил ее в ванной. В милиции отнеслись с пониманием – отделался легким испугом.
К середине перестройки, когда всем всё стало ясно, дядя сдал вой партбилет: «Он мне ни к чему». Уговаривать его никто не стал – ни в КПРФ, ни в коммерцию он не играл, да и знали все, что он невменяемый. Ему, женатому, и гонорея сошла с рук, партком пароходства на него плюнул. Жаден до маразма, куркуль со стволом по сравнению с ним – Филарет Милостивый. Ограбил свою жену, когда разводились и делили квартиру. Осев на сельской даче, дядя стал зюгановцем и стал печалиться о развале СССР.
Так вот, 22 года назад лесу Пашутин набрел на 70-летнюю Веру Ивановну и говорит: «Делай мне!» Она: «Иди, кобель, щас серпом перекрещу!»
Случай стал известен тёте… Собственно, дядя регулярно ходил налево, тётка знала… А после развода снова сошлись.
Почему? Потому что тётушка – под стать дядюшке. Родила сразу после войны, двоих. Оба ребенка умерли в раннем возрасте. Тетка говорит – от голода. Думаю – просто плохо ухаживала, недоглядела. Она ведь привыкла жить для себя. И по миру ездила, и с мужиками баловалась. Ей повезло – дед-орденоносец устроил ее в облсовфпроф. До того работала учительницей начальных классов. И ни одной книжки за всю жизнь не прочитала, и дома у нее никогда не было книг. В разговорах со мной клеветала на маму.
Мама как-то предупредила: «Будь с ней поосторожнее. И не дай бог денег у нее занять».
Всё из-за этого, всё из-за этого!
А Борька, что жил «на углу», напился пьяный и сгорел. Дом починили, там живет мальчик, один, ходит в школу. Приезжают его сестра да тетка, а мать – нет. Они с Борькой жили плохо.
Оказывается, Паганини, как и художник Брюллов-Брылло, помогал деньгами карбонариям.
Той ночью, после того, как мы напрасно искали Эву, снова приснилась Лена. Тут уж я всё знал, тут уж… И к Эве ходили, как утопающий за соломинку хватается. И приводил домой экстрасенса Василия, и режиссера Березовского притащил для поднятия настроения, и в народную медицину ударился, всё салатики из подорожника готовил да чеснок с молоком варил… Думал, чистотел поможет. Еще «Веторон» покупал. Диагноз? – Нищета.
Снова приснилась Лена, будто снова ее люблю, а она всё так же – не любит. Еще снилась вторая дочка Глаша, будто она с накрашенными губами и злая.
Но недобрый рок хотел еще раз прояснить дело для тех дураков, кто его не понял. Приснилось, что выпали зубы, а еще – запах духов. Так ярко приснились, что решил глянуть в сонник. Сонники – глупый обман, конечно, а написано было так – получу наследство. Бред: нет у меня никаких богатых родственников за границей! Бред, бред, не хочу! Слышите?
Что же было потом. Потом будто потерялся смысл. Забыл бритву, с утра до вечера бродил по улицам, пил горькую где попадется и с кем попадется, приходил домой, падал на диван, и с утра – всё то же».
На губах твоих спёкшийся лед -
В горла фьордов падым потянулся
И тромбона колодезный стон.
Дрожь на паперти синей, дождливой.
24.10.1996.
«Дождливые, медлительные дни, дни треснувших зеркал, потерянных иголок, дни тяжких век ограде горизонта, часов безликих дни, глухого плена дни».
«Господи, как же я любил тебя сегодня ночью. И не думал, что это обязательно должно выветриться утром. Ты сидела слева от меня. Твой профиль, ты запускала пальцы в прическу – с обеих сторон. И безысходное отчаяние – ведь не вернуть. Тогда я понял, чем стихи отличаются от музыки.
«Материал, - писал Уайльд, - употребляемый музыкантом или живописцем, беден по сравнению со словом. У слова есть не только музыка, нежная, как у альта или лютни, не только краски, живые и роскошные, как те, что пленяют нас на полотнах Венецианцев и Испанцев, не только пластичные формы, не менее ясные и четкие, чем те, что открываются нам в мраморе ил бронзе - у них есть и мысль, и страсть, и одухотворенность. Всё это есть у одних слов».
Всё не так. Уайльд не понимает. Стихи не надо писать, когда можно смотреть, но можно – иногда – слушать, будто жесты – в ритме контрапункта. Жесты - это и есть музыка. «Настоящее – не называемо».»
17.12.1996.
Последний день уже случился.
«Какой-то новый русский купил в подъезде подвал и устроил там пилить металл. В пяти квартирах затрещали счетчики, у меня взорвался телевизор, а потом монитор. На выходные остался без работы.
Странный год. Сподвижники? Да ведь их у меня никогда не было. Ладно, пусть не друг, но хоть бы один умный, талантливый, честный, смелый. Был в аспирантуре Марк Пискарев, так его убили КГБ-шники.
Остались тонны писем от Куклиной, врачихи из Челябинска, они позволяют выжить.
Пусто, ни женщин, ни славы, ни страны, ни мировой революции. Остался стыд, что не сумел спасти маму, равнодушие ко всему, да еще злоба. А еще за этот год – нет, за шесть лет – появилась аллергия на помощь людям.
Можно описать любовь, высоко, щемяще, как Гюго, Мериме, Тургенев, Стендаль, Толстой, Хемингуэй, Ремарк, Фолкнер или Тарковский. Можно описать войну, чудовищные зверства и фантастическое самопожертвование, как Барбюс, Симонов, Ромм, Пикассо, Шолохов, Василь Быков, Берггольц, Гудзенко А как описать это?
Не старайся. Не сможешь. Да и зачем. Писать, чтобы только не сойти с ума».
