ЕСЕНИН И РЫЖИЙ

Борис Ихлов

Есенин не разочаровывался

Можно всю жизнь проклинать темноту, а можно зажечь маленькую свечку.

Конфуций

Перестроившиеся литераторы оказались не в силах приписать Есенину разочарование в революциях, в социализме и в большевизме. Тогда литераторы, блогеры, юзеры и пр. зашли с другого конца: коль скоро не разочаровывался, так и поэт он никакой. И в подтверждение приводят мнение Ахматовой.

В воспоминаниях Ахматовой о Есенине, говоря юридическим языком, ничего нет, кроме «оценочных суждений»: «Говорили о С. Есенине — приблизительно в таких выражениях: «Сначала, когда он был имажинистом, нельзя было раскусить, потому что это было новаторство. А потом, когда он просто стал писать стихи, сразу стало видно, что он плохой поэт. Он местами совершенно неграмотен. Я не понимаю, почему так раздули его. В нем ничего нет — совсем небольшой поэт. Иногда еще в нем есть задор, но какой пошлый!» «Он был хорошенький мальчик раньше, а теперь — его физиономия! Пошлость. Ни одной мысли не видно… И потом такая черная злоба. Зависть. Он всем завидует… Врет на всех, — он ни одного имени не может спокойно произнести…» Описывая облик Есенина, АА произнесла слово: «гостинодворский»… «Он страшно жил и страшно умер».

Л. Чуковская: «21.3.1940 Анна Андреевна сказала: «Я только что его перечла. Очень плохо, очень однообразно, и напомнило мне нэповскую квартиру: еще висят иконы, но уже тесно, и кто-то пьет и изливает свои чувства в присутствии посторонних. …все время – пьяная последняя правда, все переливается через край, хотя и переливаться-то, собственно, нечему. Тема одна-единственная – вот и у Браунинга была одна тема, но он ею виртуозно владел, а тут – какая же виртуозность? Впрочем, когда я читаю другие стихи, я думаю, что я к Есенину несправедлива. У них, бедных, и одной темы нет».

Запись Чуковской от 15.5.1954:

– Вы давно не перечитывали? Я перечла. Не люблю по-прежнему. Но понимаю, что это сильно действующая теноровая партия. Известному кругу людей он заменил Надсона…

– А как вы думаете, – спросила я, – если бы он не погиб, быть может, и выработался бы из него настоящий поэт? Ведь было же в нем что-то? перестал бы перепевать Блока – перекладывать блоковский оркестр на одну струну – съехал бы со своей единственной темы…

– Не знаю. Не думаю, – ответила Анна Андреевна. – Слишком уж он был занят собой. Одним собой. Даже женщины его не интересовали нисколько. Его занимало одно – как ему лучше носить чуб: на правую сторону или на левую сторону?»

Казалось бы, если поэт плохой, зачем тратить время? Но Ахматова его перечитывала и даже посвятила Есенину стихотворение:

Так просто можно жизнь покинуть эту,

Бездумно и безвольно догореть.

Но не дано Российскому поэту

Такою светлой смертью умереть.

Всего верней свинец душе крылатой

Небесные откроет рубежи,

Иль хриплый ужас лапою косматой

Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.

***

Во-первых, уж если критикуешь, так не поливай огульно грязью, а докажи. Приведи строки из его стихов, объясни, почему они плохие. Но Ахматова, аки господь бог, вершит суд без объяснений. Она мерило всех мер. Во-вторых, определение «задор. но пошлый» есть ханжество. Как говорил Конфуций: если тебе плюют в спину, значит ты впереди. В-третьих, как могла поэтесса Ахматова проскочить мимо таких шедевров: «Собаке Качалова», «Отговорила роща золотая», «Клен ты мой опавший», «Край любимый, сердцу снятся…», «Не жалею не зову не плачу», «Над окошком месяц, под окошком ветер»? Или:

Нивы сжаты, рощи голы,

От воды туман и сырость.

Колесом за сини горы

Солнце тихое скатилось.

Дремлет взрытая дорога.

Ей сегодня примечталось,

Что совсем-совсем немного

Ждать зимы седой осталось.

Ах, и сам я в чаще звонкой

Увидал вчера в тумане:

Рыжий месяц жеребенком

Запрягался в наши сани.

Чехов не любил Достоевского, которым я восхищаюсь, Цветаева прохладно относилась к Толстому, считала, что только в «Крейцеровой сонате» он был самим собой. Игорь Северянин, король поэтов (для светской черни того времени) наотрез не желал признавать Пастернака поэтом.

В этом неприятии нет политической составляющей, есть лишь литературная составляющая. А вот в воспоминаниях Ахматовой – есть политическая составляющая. И смотрит она на творчество Есенина не просто через политическую призму, а через свою собственную оценку Октябрьской революции.

Человек, который написал, что желал бы, «задрав штаны, бежать за комсомолом», написавший посвящение Ленину, не мог, с точки зрения Ахматовой быть хорошим поэтом. Читаем это посвящение в поэму «Гуляй-поле»:

… Страна шумит, как непогода.

Хлестнула дерзко за предел

Нас отравившая свобода…

Все спуталось… Но понял взор:

Страну родную в край из края,

Огнем и саблями сверкая,

Междуусобный рвет раздор…

Суровый гений! Он меня

Влечет не по своей фигуре.

Он не садился на коня

И не летел навстречу буре…

Я не пойму, какою силой

Сумел потрясть он шар земной?..

Крути свирепей, непогода.

Смывай с несчастного народа

Позор острогов и церквей.

Была пора жестоких лет…

На поприще крестьянских бед

Цвели имперские сатрапы.

Монархия! Зловещий смрад!..

И продал власть аристократ

Промышленникам и банкирам…

И мы пошли под визг метели,

Куда глаза его глядели …

А те, кого оставил он…

Для них не скажешь: Ленин умер.

Их смерть к тоске не привела.

Еще суровей и угрюмей

Они творят его дела…

И уж, конечно. Гумилева Ахматова большевикам простить не могла. И знаете, кто дал отповедь Ахматовой? Ее политический союзник, антисоветчик Игорь Северянин:

… Естественно, что нам, взращенным на Шекспире,

Аристократам мысли, чувства и идей,

Неинтересен он, бряцающий на лире

Руками пьяными, безвольный раб страстей.

Ах, да не спорьте вы! Поэзией кабацкой

Не увлекусь я, граф, нет, тысячу раз нет!

Талантливым не может быть поэт

С фамилией — pardon! — такой… дурацкой.

И как одет! Mon Dieu! Он прямо хулиган!..

Вчера мы с Полем ехали по парку,

Плетется он навстречу — грязен, пьян;

Кого же воспоет такой мужлан?.. кухарку?!

Подробнее см. Борис Ихлов, «В защиту Есенина».

Надо заметить, что у самой Ахматовой, кроме гениальных «Разрыва» или «Это было, когда улыбался…» есть масса стихов о своих любовных приключениях, которые читать совсем неинтересно.

Девяностые

Я брел, засунув руки

В дырявые карманы,

И бредил про любое

Дрянное пальтецо…

Рембо

Были «сердитые шестидесятники», они приветствовали свободу. Затем «злые восьмидесятники», они восставали против несвободы, С одной стороны, это был поиск новых форм, с другой – возврат к Маяковскому, Пастернаку, Мандельштаму, у которых содержание порой передается через звукосочетание.

Конечно, это не всё. что можно сказать об их поэзии – но например.

Когда же на страну обрушилась демократия, когда начался беспредел бизнеса, в мир пришли люди 90-х, которых воспитывали на «Ассе», Макаревиче, видеомагнитофоне, бандитской малине и свободе рынка.

Пружина развернулась, движение, начавшееся в 1905-м, завершилось распадом. Распадом промышленности, распадом смысла, мыслей, чувств.

Поэты 90-х будто не знали восьмидесятников, но кое-кто из них удивительным и страшным образом сохранил преемственность – от Башлачова или Долматова. Они будто услышали стихи Кальпиди или Жданова: «Быть может, то, что станет с нами, / во сне осознано кустами / ещё осенними тогда».

Это их лица, это их речевой разворот.

И преемственность - не только с 1980-ми, но и с 1920-ми. Тогда новое, которое приветствовали и Цветаева, и Бабель, и Нарбут, столкнулось с едва возникающим адом, когда смешивались два потока истории, тогда миру был явлен хулиган Есенин.

Именно так, поскольку нет документов, удостоверяющих, что Есенин жил в «Англетере», а единственный, кто описал следы борьбы, порванную рубаху и ссадины не теле поэта, свидетельствовал уже после того, как прошел сталинские концлагеря и отбыл за границу. Считать его писания беспристрастными не приходится. Ясно только одно: в те годы чекистам было не до поэтов, Гумилева прихватили исключительно из-за его участия в Таганцевском заговоре. Ни на верующего Клюева, ни на врага Ленина Брюсова, ни на противника Октябрьской революции Северянина, ни на Волошина, исавшего про «бесноватость большевизма», ни даже на Георгия Иванова, участника того же Таганцевского заговора - внимания не обращали. А Ходасевич еще и помощь от Горького получал.

Нельзя огульно переносить эпоху Сталина на время, когда едва закончилась Гражданская война. Напомню, графиня Панина украла общественные деньги, за это суровый революционный трибунал приговорил графиню к «общественному порицанию». Ленин отпускал на свободу даже тех, кто покушался на свою жизнь. Так что, скорее всего – именно самоубийство, на 31-м году жизни.

Поэты 90-х сохранили преемственность – будто поднялась волна, которая уже затухает, но где-то на краю еще что-то продолжает плескаться.

Один из представителей 90-х – хулиган Борис Рыжий. Не могу сказать, что мне нравятся его стихи. Я находил немало плохо написанных. Рифмы, за небольшим исключением, банальны. Говорить, что он мастер слова, тоже не приходится, хотя есть замечательные находки. Кроме всего, атмосфера его стихов (его жизни!) порой мне чужда, не родная. Объяснять это нынче затруднительно, т.к. для современности любая бездарность, любая халтурка – высокая поэзия. Я выбрал те стихи, которые мне нравятся.

Я на крыше паровоза ехал в город Уфалей

и обеими руками обнимал моих друзей -

Водяного с Черепахой, щуря детские глаза.

Над ушами и носами пролетали небеса.

Можно лечь на синий воздух и почти что полететь,

на бескрайние просторы влажным взором посмотреть:

лес налево, луг направо, лесовозы, трактора.

Вот бродяги-работяги поправляются с утра.

Вот с корзинами маячат бабки, дети — грибники.

Моют хмурые ребята мотоциклы у реки.

Можно лечь на теплый ветер и подумать-полежать:

может, правда нам отсюда никуда не уезжать?

А иначе даром, что ли, желторотый дуралей -

я на крыше паровоза ехал в город Уфалей?

И на каждом на вагоне, волей вольною пьяна,

«Приму» ехала курила вся свердловская шпана.

***

Если в прошлое, лучше трамваем

со звоночком, поддатым соседом,

грязным школьником, тётей с приветом,

чтоб листва тополиная следом.

Через пять или шесть остановок

въедем в восьмидесятые годы:

слева — фабрики, справа — заводы,

не тушуйся, закуривай, что ты.

Что ты мямлишь скептически, типа

это всё из набоковской прозы, —

он барчук, мы с тобою отбросы,

улыбнись, на лице твоём слёзы.

Это наша с тобой остановка:

там — плакаты, а там — транспаранты,

небо синее, красные банты,

чьи-то похороны, музыканты.

Подыграй на зубах этим дядям

и отчаль под красивые звуки,

куртка кожаная, руки в брюки,

да по улочке вечной разлуки.

Да по улице вечной печали

в дом родимый, сливаясь с закатом,

одиночеством, сном, листопадом,

возвращайся убитым солдатом.

***

Над саквояжем в черной арке

всю ночь играл саксофонист,

пропойца на скамейке в парке

спал, постелив газетный лист.

Я тоже стану музыкантом

и буду, если не умру,

в рубахе белой с черным бантом

играть ночами на ветру.

Чтоб, улыбаясь, спал пропойца

под небом, выпитым до дна, –

спи, ни о чем не беспокойся,

есть только музыка одна.

***

…День добрый, это наша остановка,

знакомый по бессоннице пейзаж.

Кондуктор, на руке татуировка

не «твой навеки», а «бессменно Ваш».

С окурком «Примы» я на первом плане,

хотя меня давно в помине нет.

Мне восемнадцать лет, в моём кармане

отвёртка, зажигалка и кастет.

То за руку здороваясь, то просто

кивая подвернувшейся шпане,

с короткой стрижкой, небольшого роста,

как верно вспоминают обо мне,

перехожу по лужам переулок:

что, Муза, тушь растёрла по щекам?

***

Ты помнишь тёмную аллею,

где мы на лавочке сидели,

о чём – не помню – говоря?

Фонарь глядел на нас печально –

он бледен был необычайно

тогда, в начале сентября.

Кусты заламывали кисти.

Как слёзы, осыпались листья.

Какая снилась им беда?

Быть может, то, что станет с нами,

во сне осознано кустами

ещё осенними тогда.

Коль так, то бремя нашей боли

мы им отдали поневоле,

мой ангел милый, так давно,

что улыбнись – твоя улыбка

в печаль ударится, как рыбка –

в аквариумное стекло.

И собирайся поскорее

туда, на тёмную аллею –

ходьбы туда всего лишь час –

быть с теми, кто за нас рыдает,

кто понимает, помнит, знает,

ждёт. И тревожится за нас

***

Благодарю за всё. За тишину.

За свет звезды, что спорит с темнотою.

Благодарю за сына, за жену.

За музыку блатную за стеною.

За то благодарю, что скверный гость,

я всё-таки довольно сносно встречен.

И для плаща в прихожей вбили гвоздь.

И целый мир взвалили мне на плечи.

Благодарю за детские стихи.

Не за вниманье вовсе, за терпенье.

За осень. За ненастье. За грехи.

За неземное это сожаленье.

За бога и за ангелов его.

За то, что сердце верит, разум знает.

Благодарю за то, что ничего

подобного на свете не бывает.

За всё, за всё. За то, что не могу,

чужое горе помня, жить красиво.

Я перед жизнью в тягостном долгу.

И только смерть щедра и молчалива.

За всё, за всё. За мутную зарю.

За хлеб, за соль. Тепло родного крова.

За то, что я вас всех благодарю

за то, что вы не слышите ни слова.

Рыжий - из золотой молодежи, сын доктора наук. В 1994 году окончил отделение геофизики и геоэкологии Уральской горной академии, в 2000-м – аспирантуру Института геофизики Уральского отделения РАН. Опубликовал 18 работ по строению земной коры и сейсмичности Урала и России, работал младшим научным сотрудником Института геофизики УрО РАН, состоял в штате журнала «Урал», вёл рубрику «Актуальная поэзия с Борисом Рыжим» в екатеринбургской газете «Книжный клуб».

Счастливо женат, воспитывал сына Артема.

Курил по четыре пачки в день, пил запоями: полгода трезвой жизни, потом «свободный полет».

7.5.2001 Рыжий повесился, оставив записку: «Я всех любил. Без дураков».

Ему было 27, на 4 года меньше, чем Есенину, но на 7 лет больше, чем Полетаеву и на 6 лет больше, чем Диме Долматову.

Я знал людей этой породы. Мой однокурсник, сын доктора наук, поклонник западной эстрады и мирового кинематографа, и даже видел во всём этом особую философию. Учился в элитной 7-й английской школе, и с того возраста отстоял право носить длинные волосы.

Это были алкоголь, шальные деньги, красивые девочки, видеофильмы с порно. Словом, «вечно молодой, вечно пьяный». Романтика.

Закончил физфак университета, работал на кафедре высшей математики политехнического, защитил диссертацию, родил сына и выбросился из окна с 9-го этажа.

Рыжий – вполне в системе, «упакованный» хулиган. Но не хотел считаться системным. А иных путей к восстанию он не ведал. С другой стороны… Рыжий своим существованием не застал перелом, он жил после перелома. Однако катастрофа настигла и его.

Ноябрь .2024