Борьба без правил
БОРЬБА БЕЗ ПРАВИЛ
2012 — 2023 г.
Это налетает, как тайфун,
мировая скорбь на человека…
* * *
Но жизни рубил топором непрорубное мясо,
рассматривал мёртвую воду, на Троицком стоя. А там
уехал под Выборг. О, время! Ну это ж такая зараза —
стояло отвесно, и Бьянка, чернее кащеева глаза,
вела на гнилушные топи меня
по медвежьим следам.
Шумели патрульные сосны, кричали пролётные гуси,
и бедное сердце смущалось от всей полноты бытия,
когда призовые маслята и крепкие грузди
ложились в бадейку. Отважная музыка грусти
звучала всё громче и громче.
И это был собственно я.
* * *
Мне кажется, было мне восемь,
когда я для смерти воскрес.
Осенняя хижина ветра —
сосновый танцующий лес.
О, клёкот какой-то раздался,
о, так далеко-далеко:
— Тебя ледниковое солнце
в непрочную плоть облекло.
Иди и не бойся печали,
и горя. Да что уж, оно
такое растит за плечами,
что птицам и то не дано…
Медовый колышется вереск —
лосиной тропой заплутать,
и вот он — болотистый берег,
озёра, холмы, облака.
Но бьётся недетское сердце,
но плачут глаза старика.
* * *
Куда уходит детство,
В какие города?
Я живу в городке, где единственный магазинчик
продаёт, посиневших от сырости, тощих птичек,
чьи холодные трупики варятся на дровах.
Ветер носит ночью по улицам снежный прах.
Ленинградец — меня называет сумрачная шпана,
но я не любитель кличек.
Господи! Оба-на!
Я случайно родился маленьким человеком —
у меня лежит огромная вселенная на плечах.
Дед ферзём атакует: «Попался! Шах!
Твоя карта бита! Пропал, как петух во щах!»
Я себя ощущаю не то испанцем, не то ацтеком,
далеко-далеко затёртым
зимой во льдах.
Засыпает землю январским снегом,
тает слово «родина» на устах.
* * *
Я рос на свете дикий, как репейник,
как пёс бездомный, грязный и блохастый.
Уже в семнадцать лет за-ради денег
на стройке трос тянул сквозь полиспасты.
Боготворили предки сковородки
и жирные готовили котлеты,
а про любовь болтали: «Идиотки
на эту чушь ведутся и поэты!»
И как они умрут? В моче и кале,
быть может, утопая и подушку
грызя зубами? Помню, на вокзале
горбатый бомж, налив себе чекушку,
мне говорил: «А ты наплюй! Не крыша
над головой важна, а то, что в сердце.
Давай-давай, закусывай, парниша!
От водки крепче делаются перцы».
……………………………………
Поймёт ли Он тот лепет бесполезный,
с которым, задыхаясь, обратятся
в агонии предсмертной? Там, над бездной,
вдруг прозвучит: «Вы много ели мяса!»?
* * *
«А вот и красный гриб! Здорово! Полезай-ка
в корзину!» Нет, как холодно и дико!
Рассвет. Болотных подберёзовиков стайка,
в глубоком сфагнуме чернеет водяника.
Опять родители кричали: «Ты — бездельник!
Зачем родился, а? Стихи твои никчёмны!»
И вот иду в тумане. Утро. Понедельник.
Сосновый лес угрюм, зеленоглазый, тёмный.
О, я вернусь домой — грибов таких нажарю,
что будет ясно всем, как я хорош и нужен.
Я палкой по траве ложноволосой шарю,
и забываю всё: «Ну, где ты, белый? Ну же!»
Я был рожден на свет из той же грубой почвы.
Вперёд бреду, чуть приволакивая ногу
(натёр сапог), и бормочу стишок неточный:
«Да будет новый день! Простой, и слава Богу!»
* * *
Что предложит память? Невыносим
даже лёгкий призрак её, намёк.
В Старой Руссе есть настоящий сын,
человечек взрослый уже, сынок.
Всё, что помню, — рожицу всю в пюре
и колготки рваные. А конца
нету слухам: жив он в такой норе,
что… Прости ты, маленький мой, отца.
Как носил тебя, помнится, на руках
и подгузник вовремя, да, менял.
Ан, судьба, как молния в облаках —
всё равно догонит. И вот она
разлучила, но не убила, нет.
Сколько раз о смерти её просил!
Будет время — встретимся через лет,
может, двадцать, ах, если достанет сил.
* * *
Деревья-призраки, осыпанные снегом,
и звёзды страшные в провалах небосвода.
О, злая родина, утешь меня ночлегом!
Пусть домик рубленый — колун стоит у входа,
в сенях лишь валенки да веник и поленья.
Ну что же делать, если жизнь — по меньшей мере,
нелепый фарс, нет, даже больше — преступленье?
В снегу следы — здесь проходили нынче звери
с тоской в глазах от нестерпимого мороза.
Напрасно самочка вытягивала шею.
Уже на станции не слышно тепловоза.
Плеяды яркие на страшном небе тлеют,
и надо жить ещё, а умирать не надо.
Куда же я? Зачем?..
Жизнь — это чудо, правда?
* * *
За стеклом цепочкой огни, огни,
и один вдалеке, как живой магнит,
всё мерцает и волю мне обещает.
А на стрелках пыльный вагон качает,
как рыбацкую лодку во тьме времён.
То Андрей, то Павел, то сто имён
незнакомых слышится в перестуке
чугуна под полом, и тянет руки
карапуз к мобильнику моему.
Я даю карандашик: — Рисуй, ну-ну,
дым и домик!..
Но волка в тельняшке чертит,
а звезда в окно голубая светит,
и постель сползает, и стынет чай.
О, любовь, надейся! А ты, прощай,
прошлой жизни флисовая подкладка!
И дрожат стаканы, и сердцу сладко.
Шуша, Анечка, птичья лапка...
* * *
Я утешался, понял,
курицей, «дошираком»
в том плацкартном вагоне,
в мире смутном
и шатком.
Спал и читал записки
о жизни нашей контуженной.
Мчался поезд Бакинский
в ночь по степи завьюженной.
Доля такая выпала:
в полночь душа
заплакала.
Что-то скрипело, звякало,
дробью чугунной
сыпало.
* * *
За правдивое, точное слово
по сырым лабиринтам судьбы
я направлен в посёлок Житково,
не Жутьково хотя бы. Но ты
вспоминай иногда меня что ли,
потому что снега в январе
здесь глаза обжигают до боли,
— Будешь водку, Серёга? Харе,
ты ж не целка! — зовут дуроломы
краснорожие. Дикая стынь,
только сосны стоят, как колонны,
только звякнут стаканчики «дзынь!»
Не убьют — так, наверное, силой
выльют в глотку: «За родину! Пей!»
И какой-нибудь девочке милой
выйдет счастье
страдать
меж людей.
* * *
На Новый год Наташка прикатила,
и привезла шампусик и пирог,
ругалась: — Я таких ещё дорог
не видела! Етитетская сила!..
Я тазик оливье достал и пробкой
бабахнул в потолок: — Ура! Ура!
Мы выжили — теперь и жить пора!..
— Нет разницы, Шушу…
— Ну, ты селёдкой
закусывай… Земля везде сыра…
— А вот и кабачковая икра…
А в маленьком окне заиндевелом
бесился ветер, билась темнота —
безумный в лабиринте Минотавр,
что красный огонёк навёл прицелом
оптическим на каждого — ко мне
метнулся он, к Наташке по спине
и прыгнул на жену: как раз
под сердце!..
* * *
Но Рождество пришло, и замелькали
густые хлопья — горя завались:
под безднами беззвёздными бухали,
и вешались от скуки, и дрались.
Безгрешный снег старательно и трудно
похоронил посёлок, и тогда
зажглась одна, торжественно и чудно,
не Вифлеемская,
но всё-таки звезда!
* * *
Снег набился в ботинки,
и врубаешься — дзинь! —
как на две половинки
распадается синь:
справа поле, а слева
ни сосны не видать.
Термосок для сугрева —
остальное, как знать,
только грозные вихри,
ветер, бьющий под дых,
и простуженный выхрип,
эти звоны ледых.
По дороге метельной
поспешаешь домой,
человек со смертельной
чепухой
головной.
* * *
Снег заметает серебряный лес,
ветер-ушкуйник свистит у разъезда.
Снова гриппую — на горле компресс
водочный. Жизнь —
это всё-таки
бездна!
Счастье и беды — один к десяти,
краткая, да, но покажется длинной.
Чайник на кухне уютно свистит,
мазь, аскорбинка
и банка
с малиной.
Кто-то бредёт в пелене за окном —
тут не поймёшь, человек или нежить?
Думы и думы — да всё об одном:
можно ли музыкой
сердце
утешить?
* * *
О, если на столе стоит малина,
и чай дымится, бублики лежат —
считай, душа небесного притина
достигла и блаженствует. Я рад,
что ты со мной веселый этот ужин
разделишь, хромоножка. И дымит
массив седого ельника, завьюжен.
А мы сидим счастливые, а мы
глядим в окно на важные светила
и говорим: — Всё сбудется! Миры
нам не указ, етитетская сила!
Пока ты жизнь, мой свет,
не разлюбила,
всё пустяки: кто в землю не зарыт,
тому судьбы печальные дары,
как полкило ядрёного
тротила.
* * *
Мы, знаешь, Анечка, умрём,
но в этом нет беды —
следы ведут под фонарём
в небесные сады.
Там голубые, как слеза,
и звери, и трава,
а здесь любить нас будут за
печальные слова.
Назавтра (мир — всего лишь пыль),
взлетающий до звёзд,
покрытый патиной костыль
поставят в полный рост.
И скажут люди: — Встреча? Где?
— У бронзовой ноги…
Скамейки, скрипочка, студент,
две-три моих строки…
