По птичьему умыслу

ПО ПТИЧЬЕМУ УМЫСЛУ

 

2021 — 2023 г.

 

* * *

Я люблю не огнями расцвеченный Невский:

сон-траву — отражение дали небесной —

и сосновую музыку сфер.

 

Не давайте мне премию, место в совете!

Я хочу только слушать над Ладогой ветер

и прибоя трёхстопный размер.

 

Не лечите мне душу кремлёвской таблеткой!

Дайте иву, в окно постучавшую веткой,

комариную сныть у ручья.

 

Подарите мне только избушку сухую,

да игрунью когтистую, тварь шерстяную,

и топор, да ручного сыча.

 

Может, буду замачивать ягоду-клюкву,

телогрейку латать, или вспарывать щуку,

или старые блёсны искать.

 

Стану плакать у печки, заваривать чагу,

изводить на кремнёвое слово бумагу,

чтобы дурочку-жизнь

приласкать.

 

* * *

Птица пересекает голубизну,

выгнутую над островом Койонсаари.

Ладога свой зыбучий живой глоссарий

пишет, раскатывая песок. И ну,

что говорить, когда на ветру поют

хмурые сосны? Сердце своё сиротство

осознаёт — о, как же светло ему!

И над кострищем серая струйка вьётся.

Что ещё нужно, если сегодня есть

«Normal» палатка и закопчённый чайник.

— Эх, красота! Не найдёшь огонька, начальник?

— Что же, закуривай.

Все мы — сухая персть.

Несокрушимый гранит сокрушится — стой,

в даль упираясь навек изумлённым взглядом.

Финские сосны пахнут почти как ладан,

«Фрейя» смеётся чайка и над водой

опережает ветер. И где-то рядом

всё, что кому-то белибердой…

 

О, тишина! О, музыка! Упоенье!

Вещие птицы: любая тебе — сестра!

Неуследима: от клювика до хвоста —

белое облако, белое оперенье…

 

Белое поле нетронутого

листа.

 

* * *

В тумане вечера синели острова,

костёр потрескивал, молчали дерева,

и в темноводье бледный месяц отражался.

Я в небо посмотрел, щекой к земле прижался

и аромат вдохнул какого-то цветка.

 

Мир покачнулся вдруг, и рухнул, и распался,

и вновь собрался весь, и, как божок индийский,

я обнял этот мир. Я, ворохнув слегка

уголья алые, подумал: «Мотылька,

пылинки легче стал и чую холод близкий,

чтобы словами сердце нежно облекло

и лес, и озеро, как дивное стекло,

и дикий крик совы, и ночи полог низкий,

все звёзды ясные, все тайны Бытия».

 

— Благодарю Тебя за всё! За то, что я

смотрю на этот мир, и мыслю, и страдаю,

и женщину люблю, и говорить дерзаю!

 

* * *

Когда совсем теряется душа

среди сосновых веток наверху,

где серебро Венеры и Ковша,

тогда лежу, как ягода, во мху,

и думаю: «Ты видишь ли меня,

любовь мою, и муку, и печаль?

Как я сижу, бывает, у огня

и говорю: “А всё-таки, как жаль,

что эта жизнь кончается! Увы,

я многое не понял о любви”?»

 

Так вырастает вересковый куст

из потерявшей имя головы.

Так дождик моет косточки мои.

 

Я ничего не знаю о любви —

я знаю только музыку и грусть.

 

Среди сосновых веток, высоко,

где серебро закрыли облака,

молчит Ланиакеи молоко.

 

— Огня и хлеба, кружку молока!..

Мне больше и не нужно ничего.

 

* * *

А рыжее солнце за Лысую гору — на северо-запад —

неспешно уходит озёрную даль целовать.

Цветущий багульник. Какой одуряющий запах!

Сосновое море волнуется, белые всадники

в небе летят.

 

Безумный охотник Сова*, забирая куда-то к востоку,

вперёд и вперёд я шагаю — о, сколько уже отмахал! —

рюкзак чугунеет, проклятый! Сапог черпанул. — Турухтан-

труха, — бормочу. Ну и что в этом, Господи, толку?

Сорву на заварку лесную сестрицу-яснотку,

и крикнет печально зырянка-болотница,

и покачнётся ольха.

 

А там и на вешку прибитую выйду. Хорошее дело:

чернеет кострище, заилен серебряный ключ.

Да вот уже робкий закат, а душа полетела,

и золотом сосны зажёг угасающий ласковый луч.

 

Угрюмо дымит костерок, и звенит комариная стая.

От первой, такой одинокой, высокой звезды

светлеют глаза, молчаливое небо прощая

за горькое счастье моё и за белую смоль бороды.

 

*Серая Сова — герой произведения М. Пришвина

«Королева бобров»

 

* * *

К западу раскинулась Медвежья гарь,

заросла ивановой травой густой,

а по краю, смотри, лесная бунтует ярь,

где сосна целовалась вечером со звездой.

 

Говорю тебе, это любовь, да не просто так.

Чу, шуршит полёвка, ищет вороний глаз,

и ручей бормочет: «Динь-дон, приляг!»

По ночам слышнее

голос Бога,

зовущий нас.

 

* * *

Вылез и без паники по тенту

пальцами прошёлся: не прольёт?

Бьёт и бьёт по мокрому брезенту

непогода сутки напролёт.

 

Заварил я корень белокрыльник,

посидел немного у огня.

Пусть шумят серебряные ливни,

накатило счастье на меня.

 

Помню, сосны стряхивали хвою,

и черника таяла во рту.

Ты же говорила: — Ну, с тобою

можно целоваться на ветру.

 

Говорила, плакала красиво,

за руку держала: — Посмотри,

всё сошлось: дорога у Залива,

валуны, цветные фонари.

 

Посижу, достану из пакета

пеммикан домашний. Это ты!

Здорово готовишь! До рассвета

ждать ещё — читать себе из Фета,

вспоминать прекрасные черты.

 

Пусть шумят серебряные ливни!

Чтобы сердце ближе к облакам,

заварил я корень белокрыльник.

Вся природа —

светоговорильня,

Божий Храм.

 

* * *

Стрекоза в зелёной комбинации —

женская такая красота!

Сложные ведут коммуникации

от подземной части до листа —

 

слабые, они сильнее сильного,

тонкая древесная душа.

Там, среди богатства хлорофилльного,

усиками сытыми шурша,

 

дерево обжив многоэтажное,

бабочки ютятся и жуки.

Тенькает синица что-то важное,

молятся грибы-трутовики.

 

Всё живое дышит, изменяется:

то ли станет пламенной звездой,

то ли вдруг личинкой извивается,

то солёной капает слезой,

то душа чему-то улыбается,

то ли просто ветер порывается —

яростный, осенний, грозовой.

 

Я щекой соленой, как бессмертие,

к белому шершавому стволу

припадаю: «Я тебя люблю!»

Из меня когда-нибудь симметрия

мировая сделает золу.

 

Это ли не божье милосердие —

к морю по течению реки?

 

* * *

Ночью проснулся от холода — в небе горит Орион,

тучи уходят на запад, и серпик луны серебрится.

Встал и большую сушину с дороги убрал топором —

знатно погрелся, жирок порастряс, как шутя говорится.

 

После сидел до рассвета и думал о жизни всерьёз:

«Кто я?.. Куда я иду?.. Задерёт косолапый Михалыч,

или затянет, причмокнув, трясина… Ну полно! Ни слёз,

ни сожалений! Природа, она — инженер, а не сволочь.

 

Впрочем, о Господи, мне ли тебя за судьбу упрекать?

Даже я более счастлив, чем гордые братья другие —

время несёт меня вдаль, как былинку живая река,

звёзды пылят надо мной, живоносные звёзды нагие».

 

Вещи собрал на рассвете, к востоку пошёл по тропе,

резал грибы, собирал человеку потребные травы,

и улыбался чему-то, и песню печальную пел,

той правотой несравненной

по птичьему умыслу

правый.

 

* * *

Опущенные в землю головой,

деревья — перевёрнутые люди:

как мы, поют высокое о чуде

и думают системой корневой.

 

Их разговор сложнее, чем латынь,

таинственная речь вневременная.

А люди ничего не понимают,

с огнём играют, жарким, золотым.

 

Деревья улыбаются и дым

зелёными руками отгоняют…

 

Когда-нибудь мы станем заодно —

на языке, понятном только птицам,

заговорю, и дуб ко мне склонится,

и выпьет примирения вино.