4-я корейская центурия

Кулик Валерий

Какая родина ни будь, все всё равно её...

К строительству моста через Ханган

приложено достаточно усилий.

Я с детства неестественно усидчив,

и знаю почему — заслуга мамы!

Сосед провозглашал: "Стране хана! —

и брёл голосовать за суховатых,

а я, потехи ради, — за щекастых. —

Правительство пропишет щелбана,

а я не буду знать как защищаться".

Я еле уболтал родной минздрав

затариться прививками от оспы.

Впоследствии в Европу был отослан

племянник предводителя минздрава.

Министры раззадорились: "Мы — за!

И мысль такая, в общем-то, мерцала!"

Вверху, на фоне полной атрофии,

одобрили программу, что мерзка —

программу превращенья в андрогинов.

Наврали нам о космосе: "Мы — там!" —

но вылетов не слышал и не видел.

Система расшатала мне нервишки,

пустивши в бесконечные мытарства.

Правители не гибнут за металл,

но гибнут за идею стать металлом.

Я часто порывал с семьёй и домом,

но если демократия мертва,

хлебнуть бы анократии и сдохнуть.

В былое мне надолго довелось

присесть за пропаганду христианства.

Подлог был коллективный — хрипы с астмой, —

поэтому расстрел сменила ссылка.

"И там коньки отбросит!" Долг и злость

соседствуют с натугой, как и сытость

с эмпатией, что всюду жидковата.

Империя на деле — дохлый слон,

но смрад не позволяет жить нормально.

Здоровье оказалось не фонтан:

в неволе регулярно простужался.

Не жалость вызываю — просто жалко,

что молодость зарыта у бараков.

Но зная, как страдали на фронтах,

я счастлив, что мне выпали: баланда,

работа в мастерских, созывы билом,

вся лагерная бедная родня —

поэты вперемешку с гордым быдлом.

Хотелось оказаться на столпе

с бутылкою у кромки океана:

подумать хорошенько, оклематься,

впервые написать о них как хочешь,

отделаться от выпадов ста бед,

равняться по количеству калорий

на них — остервенелых супостатов.

Просил у небожителя совет,

но всякий небожитель скуп под старость.

Наследники престола невпопад

роптали, самый младший в мемуарах

выпрашивал добро на месть у мамки:

"Кажись, мамаша, батю порешили!"

А я тогда, бросая невод в пасть

гнилого моря, думал — полон жизни! —

и гнал свою тоску прощальным жестом.

Мне многое хотелось наверстать,

но более всего — по части женщин.

Я в юности ходил за трын-травой

прекрасно зная, лгали фольклористы.

На родине писать о формах риска

тотального бесправия, безумство.

Война препроводила в тыловой

посёлок, где командовал безусый,

но грубый лейтенант — урод уродом,

где к родине вскипала то любовь,

то ненависть в подкорке и утробе.

В лихие времена, чего таить,

зависим был от нюхательной соли.

В Европе к слову делали на совесть:

бодрила литераторов что надо.

Правительство повысило тариф

для пишущих, непьющих, неженатых.

Вся жизнь была гнетущей и рифлёной.

Побои получали за троих,

а кашу — за трёхлетнего ребёнка.

Я страстно обличал и произвол,

и рвачество повальное, и свинство,

но всё же призываю, зубы стиснув,

подумать о поломке "целой вещи".

И как там выше сказано? Мол, вонь

не даст нам никогда — по-человечьи

в какие б реформаторы не пёрлись.

Но наше дело малое — молоть

на жёрнове в груди хулу и подлость.

Меня по выходным сажали в чан

с кишками пустолаек, запрещали.

Любой заместо срока за плечами

хотел таскать намёки на свободу.

Не плакал, как другие, не кричал,

назло тирану жертвовал собою,

писав ему с позиции плебея:

у вас для вечной власти два ключа —

враньё и унизительная бедность.