Молчать и любить (пролог)

Пролог

Летом 1989 года я в последний раз гостила у бабушки, точнее, у двух бабушек в деревне под Павлоградом. Сёстры Прасковья и Ольга всю жизнь прожили вместе. Двух кардинально разных по характеру и внешности женщин роднили только серо-голубые потускневшие глаза и судьба — одна на двоих до самой смерти.

Прасковья, моя родная бабушка, была утончённой, скромной и слишком молчаливой. Прожив на Украине всю жизнь, она говорила на чистом русском без акцента и почему-то стеснялась дворянского происхождения. Мы её называли бабушка Паша. Она занималась траволечением и работала после войны на ткацкой фабрике. А её сестра, бабушка Оля, была полной противоположностью. Она как раз из тех женщин, что «и коня на скаку, и в горящую избу»: пила самогон, ругалась матом, рубила дрова, косила траву, пахала огород и ходила на охоту. После войны работала трактористкой. В детстве она безумно любила няню Наденьку, чистокровную украинку, и с радостью переняла от неё родной язык. Конечно же бабушка Оля знала русский язык, но с детства предпочитала говорить только на украинской мове.

Однажды в тёплый июньский день бабушка Оля зашла в хату с самогоном, мы с бабушкой Пашей в это время связывали на сушку ромашку и пустырник. Вытирая пот со лба, баба Оля с грохотом поставила бутыль на стол и тихо сказала:

— Помянем.

Бабушка Паша тут же достала стаканы, нарезала ароматный ноздреватый ржаной хлеб и вытащила из пузатой банки сморщенные солёные огурцы.

— Кого? — уточнила я с любопытством.

— Тех, кого с нами нет, — бабушка Паша склонила голову. — Сегодня 22 июня. Знаешь, что это за дата?

— Знаю. Фашисты в этот день напали на нашу Родину.

— Та ти не така вже й маленька ¹, — с улыбкой сказала бабушка Оля и опрокинула стакан самогона не морщась, занюхав ломтём хлеба, налила ещё полстакана.

Бабушка Паша пригубила немного и заплакала. Они молчали некоторое время. Никогда я не слышала, чтобы бабушки говорили о войне, по крайней мере, в моём присутствии. А мне было интересно, хотелось о многом спросить, но я не посмела нарушать эту пропитанную болью тишину. Не знаю, сколько бы они ещё так сидели молча, если бы не зоркий глаз бабы Оли.

Она неподвижно смотрела в окно и вдруг резко вскочила как ошпаренная и вскрикнула:

— Да раз туди ж її коромисло! Яка наволоч! Зараз я тобі устрою, чорт клятий! ²

Мигом метнулась в кладовку, схватила охотничье ружьё и выскочила на улицу.

Мы посмотрели в окно. Над подросшими цыплятами зловеще парил, словно Весёлый Роджер, огромный чёрный коршун. Бабушка Оля выбежала в тот самый момент, когда флаг смерти опустился низко и уже собирался схватить цыплёнка. Послышалось тревожное кудахтанье кур, а вместе с ним оглушительный выстрел. Коршун попытался сделать рывок вверх, но рухнул наземь.

— Вот это да! — воскликнула я от изумления.

А бабушка Оля, как ни в чём не бывало, вернулась, повесила ружьë на прежнее место и крикнула нам из коридора:

— Нема коли мені, дівки, з вами сидіти. Піду, поки ще дощ не почався. Ти ба, як гримить!³

Я как вкопанная продолжала смотреть на безжизненное тело коршуна, который всё ещё напоминал чёрный флаг, но уже сорванный и поверженный справедливой силой возмездия. В окне появилась бабушка Оля. Она подобрала убитую птицу и отнесла за сарай, потом принялась, как ни в чём не бывало, рубить оставленные недавно дрова.

Я смотрела на неё с восхищением и думала: вот бы и мне так метко научиться стрелять! Но в моей голове неожиданно возник другой вопрос: а не напутала ли чего моя мама, когда говорила, что бабушка Паша была партизанкой во время войны? Уж кто бы из них двоих мог воевать, так это баба Оля. И я всё же спросила:

— Бабуля, ты действительно была партизанкой?

— О, Юленька, не совсем оно так. Эх, Ниночка-Ниночка, — бабушка с грустью вздохнула. — Характером в бабушку Олю пошла, надо же... Мамка твоя любит преувеличивать немного.

— А расскажи мне, — просила я с интересом.

— Внученька моя, ты ещё мала совсем. Что ж ты можешь понять в свои девять годков? Подойди сюда, — она позвала меня к сундуку, — вот глянь, тут три тетради в газете завёрнуты. Там вся правда, как есть. И про войну, и про другие события. Как подрастёшь, возьми их себе. Тебе завещаю, потому как ты, моя девочка, по характеру вылитая я, ты поймёшь.

Честно сказать, послушным ребёнком меня трудно было назвать, поэтому уже на следующий день я тайком забралась в сундук и достала одну тетрадь, через некоторое время — вторую, а затем и третью. Я прятала тетради под платье и отправлялась в сад, а иногда пряталась в бане или за стогом сена. Какое-то необъяснимое предчувствие толкало меня на этот шаг. Будто я знала, что читаю эти записи в первый и последний раз.

...Прошло тридцать лет.

Дом был давно продан, а весь «хлам» — выброшен новыми владельцами. Узнала я об этом не сразу, никто не посвящал ребёнка в такие подробности. Так я навсегда распрощалась с тетрадями моей бабушки, но прочитанная история, затронувшая детскую душу, хранилась в памяти свято.

Настал момент, когда захотелось поведать о ней. Однако мне не хватало фактов: все родные, кто был свидетелем того времени, покинули этот бренный мир. Только мои старшие братья и сестра могли подтвердить некоторые слова бабушки Оли. Та кое-что знала по рассказам местных жителей и пересказывала тайком от сестры своей любимой племяннице Ниночке (моей маме), а потом и её детям.

Сами же записи были сделаны нашей бабушкой семьдесят лет спустя.

Её жизненное кредо — любить, прощать и принимать жизнь такой, какая она есть. Но я выделила из её записей ещё одно — молчать!

 

Самая первая запись гласила:

«Я молчала 70 лет. Времена страха позади, сейчас всякий может говорить безнаказанно. Скоро мир станет другим, люди забудут прошлое, а те, кто вспомнят, переиначат его по-своему...

1987 г.».

——

1 «Да ты не такая уже и маленькая».

2 «Да раз туды ж её коромысло! Какая сволочь! Сейчас я тебе покажу, чёрт проклятый!»

3 «Некогда мне, девки, с вами сидеть. Пойду, пока дождь не начался. Гляди, как гремит!»

 

Продолжение: