Ведьма (Асары. Часть 2. Лада)

ЛАДА

 

Почему-то никак не мог подобраться к описанию этого эпизода кызылкумской экспедиции. Пришлось подъезжать к теме через пространное вступление и рассказывать про Костика, Андрюху, Вовца и прочих. Но, вот, теперь деваться некуда, пора начинать историю про ведьмочку Ладу.

 

Как я уже говорил, по субботам после обеда мы втроём, два Андрея и Вовец, брали минимум припасов и снаряги и шли в пустыню до воскресного вечера. Наша группа пробыла под Байконуром весь август, и ни разу не было не только дождя, но и мало-мальски приличного облака на белёсом небе не появлялось. Поэтому без малейшего беспокойства по поводу ориентирования на местности и ночёвки под звёздами, ходили налегке, без палатки, компаса, топора, костровых принадлежностей и прочих необходимых атрибутов похода в средней полосе России.

 

Вода, кумган, спички, чай, сахар, консервы и хлеб – продовольственный минимум. Спальник, штаны и рубашка – на вечер и ночь. По пустыне в пешем марше передвигались нагишом. Максимум одежды – трусы-слипы (мужские, конечно, самодельные, по выкройке из «Бурды»), головной платок или тропическая солдатская панама, рюкзак и кеды.

 

После второго, если не ошибаюсь, похода с ночёвкой под бескрайним звёздным бархатом космоса Андрюха был изъят из нашей слаженной команды скоропостижно случившимися матримониальными шашнями с Мариной. Когда мы с Вовцом, собираясь в очередной вояж, зашли в кухонную палатку за провиантом, там нас встретила Лада, белобрысая девица лет двадцати из Подмосковья. На раскоп Лада не ходила, её экспедиционные обязанности ограничивались кухней. Все в лагере знали о нашем хобби, но в компанию никто не напрашивался, а тут вдруг Лада, узнав, что мы на этот раз уходим вдвоём, неожиданно предложила взять её с собой.

 

Мы малость призадумались. Девица – это не плохо. Замутить оргию – это навряд ли, но чем чорт не шутит, и, по любому, веселее, новый человек в команде. Из минусов – придётся следить за базаром (хотя обсценом мы и так не злоупотребляли), но главное – это как справлять нужду на открытой во всех направлениях до самого горизонта местности. Заметив нашу нерешительность, Лада пошла с козырей, пообещала надыбать, кроме чая, пачку какао. Мы мгновенно согласились, и проследовали за ней в складскую палатку. После продолжительных, но безрезультатных поисков девица, нисколько не конфузясь, констатировала отсутствие вожделенного продукта. Несмотря на сей прискорбный факт, мы с Вовцом не сочли возможным идти на попятный, и кухонная дама была зачислена в состав отряда.

 

Наскоро покидав барахлишко в рюкзаки, мы двинулись в сторону ближайшего к лагерю асара. Выяснилось, что рюкзака у нашей новой подруги нет, дополнительные шмотки, кроме тех, что на ней, не требуются, а тащить километров 20 армейский спальник ей самой, разумеется, не по силам. Посему весь провиант достался моему вещмешку, а дополнительный спальник взобрался на рамена к могучему владимирскому качку (не в туне бо г-н Поль Бернар в Самарканде чествовал Вовца Гераклом).

 

Кос-асар (Двойной) находился метрах в пятистах от лагеря археологов. Взобравшись наверх того, который повыше, мы осмотрели горизонт, завуаленный тончайшей сизой дымкой. Названия дальних асаров нам были неизвестны, но мы на сей счёт не особо заморачивались. Все они, на наш взгляд, мало чем друг от друга отличались. Мы выбрали тот из семи, видневшихся на горизонте, к которому ещё не ходили, засекли по солнцу направление, и, ни мало сумняшеся, зашагали по раскалённому такыру в намеченную сторону.

 

Когда вошли в ритм и разговоры на ходу уже не несли особого риска сбить дыхание, Вовец попытался завести светскую беседу с нашей спутницей. Расспросил откуда она, как попала в экспедицию, почему на кухне, а не на раскопе, и плёл прочую малоинтересную чушь. Собеседница оказалась не слишком разговорчивой, отвечала кратко, а то и вовсе односложно, сама вопросами нас не отягощала, а посему Володин энтузиазм вскорости поостыл, невзирая на пятидесятиградусную жару. Тогда он решил переключиться на меня во избежание неизбежной и неловкой тишины.

 

Вовец знал, что в прошлом году, после ПАЭ (Поволжской археологической экспедиции) я по настоянию Андрюхи принял Святое Крещение. Я заканчивал в нашем Политехе металлургический, а они с Андрюхой учились в одной группе на радиотехническом (или электрофаке, чего то я уже призабыл). Андрей вступил в компартию ещё во время учёбы, а Володя был атеист, прагматик и такой педант, что твой немец угрюмо курит за гаражами. Ну, вот, и решил он выведать у меня, по какой такой нужде люди крестятся и в церковь Божию ходят. А я и сам неофит, без году неделя как храм стал посещать да некоторые молитвы почитывать. Так и так, мол, говорю, хожу, стою столбом, ушами хлопаю, глазами по сторонам зыркаю, лоб перстью крещу и ничего не понимаю, но старание с усердием имею, учу молитвы, катехизис изучаю. Вера, говорю, как музыкальный слух или чувство юмора, она или есть, или её нет, волевым усилием сей дар приобрести не получится. Разве что Сам Господь тебя, безверного, благословит и искру Божией веры тебе в сердце заронит.

 

Тогда Вовец говорит, а молитвы, мол, какие знаешь. «Отче наш», вот, говорю, выучил, да «Богородице, Дево…», а больше пока никаких. Ну, и зачем, говорит, ты их читаешь. Я отвечаю, мол, душу очищаю покаянием, сердце успокаиваю, благодарю Бога, что жив-здоров, пищу да кров имею, и всё такое, что в книжке вычитал, но если, говорю, у тебя сердце и душа окамененные, беседы с Богом не просят, то тебе молитва без нужды, слова без сердечного чувства – шелуха пустая, молитвеннику в тягость, Господу в печаль.

 

Прочитай, говорит Вовец, «Отче наш». Я прочитал. Меня, говорит, научи. Стали учить. А что? Дороге конца не видно, с Ладой беседа не склеилась, а так всё быстрее время пойдёт. Идём, повторяем слово за словом. «Отче наш…» – «Отче наш…». «Иже еси на небесех…» – «Иже если на небесех…» И тут я замечаю, что Лада стала от нас влево забирать и идёт уже параллельным курсом, но метрах в десяти-пятнадцати сбоку. Ну, думаю, прискучили мы девице своими «иже», «яко» да «паки», вот она и отрулила в сторону от столь «галантных» кавалеров. Заметить заметил, но особого значение сему факту не придал, а вспомнил только день спустя.

Долго ли, коротко, а часа через два завиднелась где-то в расплывчатой дали цель нашего путешествия. Идти по солнцу или по звёздам – дело вполне себе точное, но всё равно, когда появляется зримый ориентир, курс приходится подправить, да и шагать становится веселее, когда на пустом горизонте замаячит, наконец, вожделенная «морковка». Где-то ближе к заходу солнца мы были на месте. Сбросили на такыр рюкзаки и спальники. Жара уже спала, и мы с Вовцом облачились в смокинги, сиречь натянули штаны и рубашки, а Лада, не гонявшаяся за бронзовым загаром, и так шла одетая.

 

Осмотрели местность и руины. Асар как асар, глиняная гора конической формы. Чем асар старше, тем он сильнее подвергался разрушительному действию воды и ветра и больше похож на холм. У хорошо сохранившегося асара склоны крутые, местами почти отвесные, как в те поры, когда он был молодым городом-крепостью. Можно различить большие сырцовые кирпичи, из которых он сложен. Вершина асара всегда провалена внутрь, поскольку перекрытия помещений рухнули, и возвышенность городища стала походить на макет вулкана в сотню метров диаметром. В пустыне южнее Байконура более пятидесяти таких остатков древних селений. Алтынасар – самый большой комплекс, состоявший когда-то из нескольких крепостей, окружённых общей стеной, и покрывавший площадь в 17 гектар. Тот, до которого добрались мы, был сравнительно молодым, небольшим и высоким.

 

Опытные археологи ночевать на вершине крепости, точнее на дне чаши или вогнутой линзы, которую представляет собой эта вершина, не рекомендуют. Ходят упорные слухи, что эта линза фокусирует тёмную энергию мёртвого города и расположенных поблизости захоронений. Будут, мол, дурные сны или страшные видения, и всё такое. Однако спать просто в пустыне совсем стрёмно. Змеи, ядовитые насекомые, и вообще, ничем не ограниченное горизонтальное пространство к безмятежному сну не сильно располагает.

 

Мы быстро набрали сухого саксаула, который легко загорается от одной спички, горит жарко и сгорает в пепел, практически не оставляя золы. Налив в кумган – узкогорлый металлический кувшин с тонкой ручкой, гнутым носиком и крышкой на петле – насыщенной солью и содой воды из фляги (воду привозят со скважины на Алтынасаре), обложили его собранными лёгкими дровами, и запалили весёлый костерок. Несколько минут, и вода кипит, звякая крышкой кумгана. Не скупясь, всыпали в снятый с огня кувшин заварку и загасили в нём горящую ветку, отчего вода опять бурно закипела. Чертовски крепкое пойло, ароматное, с дымным привкусом, но без той едкой кислинки, которую дают смолистые дрова наших лесов. Чтобы заглушить соль и соду, сахару тоже кладём много.

 

Достали хлеб и тушёнку, поужинали. Сумерки в пустыне короткие, ночи холодные, рассиживаться у костра некогда. Заниматься подъёмкой, то есть собирать с поверхности осколки керамики, а если очень повезёт, то монеты и украшения, оказавшиеся на такыре из могил, размытых уходившей века назад рекой, тоже будем утром. Забрались на асар. Чаша достаточно глубокая, поэтому на её дне ровного места не так много. Раскатали свёрнутые в рулон спальники, положили все три в ряд и стали, не раздеваясь, укладываться спать. Лада в середине, мы с Вовцом по краям. Недолго поговорили, делясь впечатлениями, и затихли.

 

Лежу, смотрю на звезды. Небо незнакомое, да и астроном из меня как из корыта парусный клипер. Я и в нашей-то местности кроме двух Медведиц и Марса других звёзд и созвездий в общей массе не различаю, но красота этой мерцающей холодными огоньками космической бездны завораживала меня с детства. В юности созерцание ночного звёздного неба оказывало на меня гипнотическое томяще-влекущее действие, до слёз и стеснения в груди – непостижимая бесконечность пространства и времени и ты, затерявшаяся в этой величественной безмерности пылинка со своими микроскопическими чувствами и мыслями. От попытки осознать эту неизъяснимую, невозможную противоположность вселенской бескрайности и собственной ничтожности просто разум мутился и сердце останавливалось. Но в 1990-м я был уже большим мальчиком, и юношеская романтическая чувствительность уже приугасла от понимания её банальности и всеобщности подобных переживаний.

 

Однако сна ни в одном глазу, чифир на ночь глядя – не самая лучшая идея. Плохо другое, от присутствия примостившейся с левого боку девицы начинают одолевать непотребные плотские движения, набегают скоромные мысли и фантазии. Прислушиваюсь к дыханию соседей – спят или не спят? Кажется, спят. Дремотная эйфория длится, длится и незаметно переходит в какой-то мечтательный транс. Краем глаза замечаю сбоку движение. Это Лада, приподнявшись, вылезает из своего спального мешка. Нагишом! Как так? Мы же ложились в одежде, и никакой возни в её спальники я не заметил. Улыбаясь, она прикладывает палец к своим губам и, полностью освободившись от спальника, садится на меня верхом.

 

Я в диком возбуждении, но почему-то не могу шевельнуться. Не потому, что руки в мешке, и он застегнут, а вообще, пальцем двинуть не в силах. Становится страшно. Лада закидывает назад голову, короткие волосы колышутся светлым нимбом вокруг её головы, похожей на одуванчик, с которого вот-вот улетят его семена-зонтики, рот у неё открыт в беззвучном смехе. Я, онемевший и скованный необъяснимым оцепенением, таращусь на её маленькие подрагивающие груди, плоский гладкий живот, стройную шею и нежные плавные очертания плеч и рук, упирающихся в мою грудь. И тут мой страх перерастает в каменный панический ужас – сквозь изящную фигурку сидящей на мне девушки просвечивают мерцающие звёзды черного казахского неба. Её руки тянутся к моему горлу. Я понимаю, что мне конец.

 

В голове тяжёлая, сжавшаяся в судорожный комок пустота. Решаюсь закрыть глаза, чтобы избавиться от этого прекрасного, оседлавшего меня наваждения. И …ничего. Вернее, всё – то же. Ничего не изменилось. Я её вижу! Голую, манящую и прозрачную! Опять поднимаю веки. Сидит, сжимая моё одеревеневшее тело бёдрами и упираясь в него руками где-то выше ключиц, в мёртвой для моего зрения зоне, смотрит мне в глаза голубыми и холодными, как две больших звезды, живыми кристаллами и хохочет без малейшего звука, без тени человеческого веселья.

 

Тону в океане ужаса и беспомощного отчаяния. Мысль панически мечется в поисках спасения и не находит выхода, никакой соломинки, за которую можно было бы ухватиться. Вдруг из глубин памяти, столь же скованной параличом, как и тело, всплывает смутное воспоминание, рассказ одной знакомой о её жутком сне. Появившись из ниоткуда, к ней приближалось некое существо, похожее на большой ком мокрых перьев, на бескрылую, безголовую и безногую мокрую курицу. Это несущее смертный страх нечто опустилось ей на лицо и перекрыло дыхание, а она, оцепенев, не могла сопротивляться, и знала только, что ей нужно прочитать хоть какую-нибудь молитву, и не могла вспомнить ни одной, даже самой короткой. Тогда она, задыхаясь, в отчаянии произнесла мысленно мантру «ом мани подме хум», и наваждение исчезло. Утром моя знакомая позвонила своему гуру, но он уже ничем не мог помочь своей ученице – ей сообщили, что этой ночью он умер от асфиксии. Понятное дело, в тот момент воспоминание не было связным или как-то определённо оформленным, единственное, что я понял, мне нужно любым способом и какими угодно усилиями освободиться от оцепенения.

 

Возможно, вы скажете: воспоминание ясно давало понять, что требуется молитва, а ты хорошо знал, как минимум, две. Не могу объяснить, как и почему, но это простое понимание от меня ускользнуло, движение мысли в эту сторону будто заблокировали. Я попытался позвать на помощь Вовца, но горло было сдавлено, а язык не шевелился, будто распух и занял собой всю полость рта. Я напрягался повернуть голову или поднять руку – бесполезно. Сосредоточился на одном единственном пальце ноги, и, кажется, он едва заметно шевельнулся.

 

Что-то изменилось. Я всё так же мог с закрытыми глазами видеть ночное небо, но прозрачной девицы, сидевшей на мне мгновение назад, уже не было. Она лежала в своём спальном мешке и тихо посапывала во сне. Вовец тоже дышал глубоко и ровно. Я был совершенно обессилен. Такой усталости я не испытывал даже после разгрузки вагона, под завязку нагруженного мешками с цементом. Я снова обрёл способность двигаться, но в этом уже не было ни нужды, ни смысла. Меня слегка потряхивала какая-то внутренняя вибрация, а может, это была мелкая, едва ощутимая мышечная дрожь после отступившего судорожного напряжения всего тела, и мне всё так же не хотелось спать.

 

Страх ушёл, оставив смутное, тревожное ожидание какого-то нового эксцесса или возвращения ужаса и паралича. Я долго размышлял, глядя на звёзды, что же такое со мной произошло. Сон? Наваждение? Галлюцинация на почве перевозбуждения от крепкого чая и внезапного приступа плотской похоти? Или местные духи, о которых предупреждали археологи, решили надо мной посмеяться и припугнуть незваного пришельца из чужих земель, чтобы не был столь самоуверен и самонадеян, не относился с легкомысленной, непочтительной беспечностью к чужому опыту, древним руинам и забытым могилам исчезнувших племён. Усталость, однако, взяла своё, мысли стали путаться, и я таки заснул тяжёлым сном, на сей раз без каких-либо видений.

***

Утром, свернув лагерь, спустились с асара, и, заварив свежий чай, позавтракали остатками провианта. Когда наша дама отошла за руины попудрить носик, Вовец, посмеиваясь, сказал, что слышал ночью какие-то оргазмические стоны и решил, что мы с Ладой всё-таки занялись любовью, но боясь быть замеченным и чтобы ненароком нас не потревожить, а главное, из врождённой деликатности даже не попытался повернуться и посмотреть в нашу сторону. Я, не решился на этот раз углубиться в тему и, усмехнувшись, только неопределённо буркнул себе под нос: «Если бы…»

 

При свете солнца ночной кошмар уже не казался таким гнетуще страшным. Намертво напечатлевшиеся в памяти видения, хоть и не утратили своей отчётливой, зримой яркости и потрясающей, более реальной, чем бывает наяву, силы ощущений, теперь не вызывали панического ужаса или других, столь же разрушительных для психики и нежелательных для повторного опыта отрицательных эмоций. Скорее всё стало казаться занятным приключением, с неприятным привкусом леденящей, но благополучно оставшейся в прошлом прогулки по краю пропасти.

 

Приготовив рюкзаки и прочий скарб для обратного пути, мы некоторое время без особого энтузиазма побродили по окрестностям в поисках интересных находок. Ничего реально стоящего среди редкой россыпи битой керамики не нашли. Несколько круглых бусин из стеклянной пасты, – желтые египетские и синие сирийские, – пара продолговатых из розового коралла, несколько плохой сохранности ракушек каури, ходивших вместо денег в Древнем Китае, позеленевшие обломки бронзовых украшений с сердоликом, и всё. У меня на шее и запястьях уже болтались тонкие бечёвки, унизанные такими же «драгоценностями». Объектом моих поисковых интересов были золотые бляшки в форме полусферы, которыми украшалась женская одежда, обувь и конская сбруя, но мне не везло. Чтобы не затянуть наш обратный переход до сумерек, стали собираться в дорогу.

 

Поначалу шли рядом, в том же порядке, что и на ночлеге, я справа, Лада посередине. Поколебавшись, я всё же решил продолжить тему, которую не поддержал утром, и рассказать свой «сон». Будучи полон совсем ещё свежих эмоций, повествовал красочно, в деталях и подробностях. Вовец слушал внимательно, с возгласами и восклицаниями, иногда задавая уточняющие вопросы. А вот, ненароком глянув на Ладу, я вдруг понял, нет, на меня будто тяжёлое прозрение снизошло: почему она не проявила ни малейшей заинтересованности или удивления, не проронила ни слова? Сохраняя вполне отстранённый, чуть ли не скучающий вид, она в действительности обозлена моей откровенностью, ей крайне неприятно, что я разглашаю то, что касается только нас двоих, живописую в красках нашу, так сказать, «интимную» историю. У неё просто на лице было написано: «Зачем ты всё это говоришь? Я знаю, ты знаешь – этого довольно, это – между нами. Зачем посвящать постороннего, Вовца? Кто тебя тянул за твой длинный язык?» Я замолчал, но поздно, всё уже было рассказано.

 

Некоторое время шли молча. А может, Володя и говорил что-то, но я погрузился в размышления о случившемся и вдруг вспомнил, как накануне Лада ушла в сторону, когда мы с Вовцом учили «Отче наш», и у меня внутри неприятно ёкнуло – ведь это не было случайностью. А ночные дела – не месть ли это злого духа за мучительство, доставленное ему многократным повторением Господней молитвы? Размышления бесплодные, а длительная размеренная ходьба по пересеченно местности прекрасно очищает душу от смуты, а голову от ненужной мысленной деятельности.

 

Когда пришли в лагерь, меня захватила вечерняя воскресная суета с кострами, пением под гитару, чаем из кумганов и спиртом из эмалированных кружек, в употреблении которого я в той экспедиции не участвовал, впечатлений и так хватало.

 

В следующую вылазку Лада с нами не просилась, и вообще, было заметно, что она стала нас сторониться.

***

По приезде домой я как-то зашёл к той знакомой, которой снился страшный сон про «мокрую курицу», и рассказал ей, среди прочего экспедиционного асарского, и свою историю с наваждением на ночлеге в пустыне. Едва я закончил, она, не колеблясь, выдала резюме: «Ваша Лада – ведьма, однозначно!»

 

Для меня это не было столь очевидно, однако возражать или спорить я не стал. Знакомая была, как никак, секретарём Общества по изучению Аномальных Явлений.

 

Несколько лет спустя в Софрониевой пустыни под Арзамасом я приобрёл ещё один странный опыт воздействия на меня тёмной силы через, казалось бы, обычную женщину. Но это, как в подобных случаях говорят завзятые рассказчики, совсем другая история.

 

 

(На фото: Вовец. Владимир "Качок" Лампасов)