ПОЭМА КОНЦА
версия для печати. слова написаны специально - не ошибки;) - типа: разговорная речь
*
Ты биссектриса без угла, ты не похожа на людей,
Ты народившийся кошмар, ты симметрична и двупола,
Ты не нуждаешься в еде и не отбрасываешь тень,
Твоих примет нет ни в одном из отделений Интерпола.
Как сероглазый крокодил в шуршащей сетке дождевой ходами скрытно-потайными ты выбираешься наружу, дождь, переулки и дворы, сквозных подъездов светотень, и электрический фонарь, мгновеньем высветивший лужу, в разбрызгах маленьких сапог, взрывается хлопушкой детской, стеклом засыпав всё вокруг, не успевая перед смертью послать в эфир сигналы “SOS”, которые никто не любит из-за отсутствия следов и запахов, присущих людям, что моют ноги каждый день собачье-кошечным шампунем.
Я жду тебя не первый час. И метка сделана на двери огрызком белого мелка – всего лишь есть предупрежденье о том, что жертва – это Я, о том, что жизнь – и есть похмелье, наверное, сошла с ума и бродит где-то в отдаленье в ботинках большего размера… то с остановками в пути, то словно в бешеной запарке стремится к паркам и садам, пренебрегая Зоопарком, где идеальный вариант для игр веселых в смертопляску – хотя бы в клетке между львов есть долгожданная развязка.
И глаза нет – он убежал, пустая красная глазница не реагирует на свет, и на людей живые лица... Я жду тебя не первый час, а помощь, словно ступор в венах (бутылок нетоварный вид), успеет, как всегда, воврЕмя, то есть совсем наоборот.
Торчит небритый подбородок… похмельный рот, голодный кот, вдали – незапертые двери, и в телефонной суете, что пробежит через мгновенье по разноцветным проводам суицидальных настроений: усталый голос: адрес, вес, не сметь держать голодной кошку, на подоконник не вставать, укрыться в шкаф, и неотложка уже торопится, спешит на помощь врач – солдат бывалый, который сделает укол и взрослым, и больным, и малым.
Всё сделано, засады нет, но поздно и в проёме двери Я замечаю тень твою и горько-острый запах зверя, и маслянистый блеск плаща и острый скальпель наготове – Я замираю в тишине парадоксальной паранойи, и что-то мокрое бельё противно к телу прилипает, и, в дверь протиснувшись, сапог в разбрызгах грязи замирает.
А дождь, подлец, не прекратит до утра поливать портвейном, и доктор, прибыв, наконец, застыв столбом в недоуменье, глядит, на то, что много лет считалось получеловеком, и убедившись, наконец, и разразившись диким смехом, он мчит на кухню, где давясь и влив в себя стакан портвейна а может два, точнее восемь, он понимает: “Всё ништяк, уже давно настала осень…! Ну, а откуда соловьи и запах приторной сирени разносит календарный май ? не надо столько пить портвейна,” – решает он и, торопясь быстрее завершить работу, спешит обратно, в ту же грязь, где запах выцветших обоев смешался с запахом мочи и обесцененных помоев, где я таращусь в потолок единственным циклопьим глазом и жду обещанный укол и порошков веселых массу, в боязни жуткой умереть до появленья Айболита, который, кажется, застрял в своих портвейных лабиринтах.
Всё встало на свои места, в руке стакан, немеют руки, и горла скальпельный разрез идёт от уха и до уха... Вдох-выдох и разинут рот в попытке песню спеть шальную, но ясно слышен только хрип – следы прощальных поцелуев... твои отметины на мне – мои откушенные губы в помойно-мусорном ведре, в попытке танца буги-вуги вибрируют…ещё сюрприз: в растворе спирто-формалина кусочки счастья моего – нос, по-соседству с Господином задрюченным: “Ведь это член!” – воскликнет доктор изумленно, как будто я могу сказать про иллюзорную морковку и настоящий огурец, которым ты меня долбила, за неименьем долота или сапожничьего шила.
И краем глаза уловив у двери шелест макинтоша и непросохшие следы твоих резиновых сапожок, он, испугавшись и сопя, рванётся зайцем к телефону и вот ещё один звонок, и сразу десять неотложек (в кабинах десять негритят – блестят безжалостные рожи) и витаминов грузовик, – куски искусственнейшей кожи, бинты, штифты, электродрель, наркотики, канистра спирта, щипцы для дерганья зубов, литрорезиновая клизма...
Психоделические сны, психиатрические вязки…
А любопытнейший трофей завернут в грязную тряпицу – фаланга верхняя с ногтём от сокращенного мизинца ждёт тихо места своего в коллекции твоих засранцев, подарков и трофейных гильз – ведь пылкий норов негритянский позволил вовремя прилечь от лёта пуль из М-16. Тихонько движется луна по серой крошке небосклона,
Тихонько ускользает ночь – рыгает сонная ворона,
Тихонько шины шелестят – меня везут в анатомичку,
На крыше десять негритят, канистра спирта, рюмки, спички.
Тихонько ты в своём плаще, устало ноги продвигая, идёшь домой, к своей норе, в тени заборов и сараев, пока в пути мой бедный труп уже давно застыть удумал, анатомический актёр уже бумажечку придумал, назвал “Свидетельство о смерти” печать поставил, послюнявил и мне в отверстии анальном своё послание оставил.
А ты придёшь к себе домой, устало сморщив длинный носик, трофей повесишь на крючок и выкинешь из прошлой ночи, всё, что касается меня, моих проблем, моих ошибок – ведь завтра снова будет ночь, и завтра новую копилку, твоих очередных терактов, пополнит новая любовь...
И тихо солнце осветит дворы, сады и марсианский весь в разрисовках от дождя в весенней мгле забытый мячик, и тихо в морге городском меня впихнут в железный ящик
*
Ты биссектриса без угла, ты не похожа на людей,
Ты народившийся кошмар, ты симметрична и двупола,
Ты не нуждаешься в еде и не отбрасываешь тень,
Твоих примет нет ни в одном из отделений Интерпола.
Как сероглазый крокодил в шуршащей сетке дождевой ходами скрытно-потайными ты выбираешься наружу, дождь, переулки и дворы, сквозных подъездов светотень, и электрический фонарь, мгновеньем высветивший лужу, в разбрызгах маленьких сапог, взрывается хлопушкой детской, стеклом засыпав всё вокруг, не успевая перед смертью послать в эфир сигналы “SOS”, которые никто не любит из-за отсутствия следов и запахов, присущих людям, что моют ноги каждый день собачье-кошечным шампунем.
Я жду тебя не первый час. И метка сделана на двери огрызком белого мелка – всего лишь есть предупрежденье о том, что жертва – это Я, о том, что жизнь – и есть похмелье, наверное, сошла с ума и бродит где-то в отдаленье в ботинках большего размера… то с остановками в пути, то словно в бешеной запарке стремится к паркам и садам, пренебрегая Зоопарком, где идеальный вариант для игр веселых в смертопляску – хотя бы в клетке между львов есть долгожданная развязка.
И глаза нет – он убежал, пустая красная глазница не реагирует на свет, и на людей живые лица... Я жду тебя не первый час, а помощь, словно ступор в венах (бутылок нетоварный вид), успеет, как всегда, воврЕмя, то есть совсем наоборот.
Торчит небритый подбородок… похмельный рот, голодный кот, вдали – незапертые двери, и в телефонной суете, что пробежит через мгновенье по разноцветным проводам суицидальных настроений: усталый голос: адрес, вес, не сметь держать голодной кошку, на подоконник не вставать, укрыться в шкаф, и неотложка уже торопится, спешит на помощь врач – солдат бывалый, который сделает укол и взрослым, и больным, и малым.
Всё сделано, засады нет, но поздно и в проёме двери Я замечаю тень твою и горько-острый запах зверя, и маслянистый блеск плаща и острый скальпель наготове – Я замираю в тишине парадоксальной паранойи, и что-то мокрое бельё противно к телу прилипает, и, в дверь протиснувшись, сапог в разбрызгах грязи замирает.
А дождь, подлец, не прекратит до утра поливать портвейном, и доктор, прибыв, наконец, застыв столбом в недоуменье, глядит, на то, что много лет считалось получеловеком, и убедившись, наконец, и разразившись диким смехом, он мчит на кухню, где давясь и влив в себя стакан портвейна а может два, точнее восемь, он понимает: “Всё ништяк, уже давно настала осень…! Ну, а откуда соловьи и запах приторной сирени разносит календарный май ? не надо столько пить портвейна,” – решает он и, торопясь быстрее завершить работу, спешит обратно, в ту же грязь, где запах выцветших обоев смешался с запахом мочи и обесцененных помоев, где я таращусь в потолок единственным циклопьим глазом и жду обещанный укол и порошков веселых массу, в боязни жуткой умереть до появленья Айболита, который, кажется, застрял в своих портвейных лабиринтах.
Всё встало на свои места, в руке стакан, немеют руки, и горла скальпельный разрез идёт от уха и до уха... Вдох-выдох и разинут рот в попытке песню спеть шальную, но ясно слышен только хрип – следы прощальных поцелуев... твои отметины на мне – мои откушенные губы в помойно-мусорном ведре, в попытке танца буги-вуги вибрируют…ещё сюрприз: в растворе спирто-формалина кусочки счастья моего – нос, по-соседству с Господином задрюченным: “Ведь это член!” – воскликнет доктор изумленно, как будто я могу сказать про иллюзорную морковку и настоящий огурец, которым ты меня долбила, за неименьем долота или сапожничьего шила.
И краем глаза уловив у двери шелест макинтоша и непросохшие следы твоих резиновых сапожок, он, испугавшись и сопя, рванётся зайцем к телефону и вот ещё один звонок, и сразу десять неотложек (в кабинах десять негритят – блестят безжалостные рожи) и витаминов грузовик, – куски искусственнейшей кожи, бинты, штифты, электродрель, наркотики, канистра спирта, щипцы для дерганья зубов, литрорезиновая клизма...
Психоделические сны, психиатрические вязки…
А любопытнейший трофей завернут в грязную тряпицу – фаланга верхняя с ногтём от сокращенного мизинца ждёт тихо места своего в коллекции твоих засранцев, подарков и трофейных гильз – ведь пылкий норов негритянский позволил вовремя прилечь от лёта пуль из М-16. Тихонько движется луна по серой крошке небосклона,
Тихонько ускользает ночь – рыгает сонная ворона,
Тихонько шины шелестят – меня везут в анатомичку,
На крыше десять негритят, канистра спирта, рюмки, спички.
Тихонько ты в своём плаще, устало ноги продвигая, идёшь домой, к своей норе, в тени заборов и сараев, пока в пути мой бедный труп уже давно застыть удумал, анатомический актёр уже бумажечку придумал, назвал “Свидетельство о смерти” печать поставил, послюнявил и мне в отверстии анальном своё послание оставил.
А ты придёшь к себе домой, устало сморщив длинный носик, трофей повесишь на крючок и выкинешь из прошлой ночи, всё, что касается меня, моих проблем, моих ошибок – ведь завтра снова будет ночь, и завтра новую копилку, твоих очередных терактов, пополнит новая любовь...
И тихо солнце осветит дворы, сады и марсианский весь в разрисовках от дождя в весенней мгле забытый мячик, и тихо в морге городском меня впихнут в железный ящик
