ДАНТЕС
1895 год, имение Сульц, Эльзас-Лотарингия.
Старею… и ходить уже тяжеловато…
Ну, что за глупость — жизнь! И грустно, и смешно.
Вот, скажем, я — барон, пожизненный сенатор,
Мэр Сульца, кавалер французских орденов,
Почетный гражданин Эльзаса и Парижа,
Честнейший человек, прославленный в боях…
А в русском далеке меня зовут бесстыжим
Убийцей… подлецом… Да!.. облик мой двояк.
«Беспутный бонвиван, авантюрист, повеса,
Любимец зрелых дам, смазливый негодяй,
Жуир, бисексуал, ценитель политеса…
И тут же — карьерист, сквалыга, скупердяй…».
Ах, как легко быть тем, кого хотят в нас видеть!
Подыгрывать, смеясь, безнравственной толпе
И презирать — в душе… и даже ненавидеть…
Но — соответствовать, стараясь быть… тупей!
Вы думаете, я пришёл с душой открытой
В Россию, чтобы в ней решать свои дела?
Вы думаете, встреча двух иезуитов
В германском городке случайною была?
Да! Я — иезуит. И даже — коадъютор:
Я принят в Орден был уже в семнадцать лет.
И это Орден нам определил маршруты
И точный пункт назвал для встречи tete a tete.
Я — якобы больной (несчастный, но красивый)
И будущий «mon père» (родному не чета!)…
Вы думаете, мне нужна была Россия?
Вы думаете, я всю жизнь о ней мечтал?
Но… делать нечего. Мы — в северной столице.
А там — «Cherchez la femme!» — помог прекрасный пол,
И я представлен был самой императрице…
И вмиг зачислен был в её гвардейский полк,
Который, à propos, был развращён… повально:
Любой, в кого ни ткни — распутный содомит…
И мнимая моя, pardon, бисексуальность
Была, как пропуск к ним, — не греет, но дымит.
Я — в свите… на балах… флиртую, без опаски,
В гвардейские цвета, как шлюха, разодет…
Легко получен был, в те дни, Престолом папским
В России — при дворе! — удобный резидент.
«Mon diplomate-papa» был выдан мне «в аренду»
Для помощи, как связь, надёжная всегда.
Всё остальное — вздор!.. красивая легенда
Для умилённых душ сентиментальных дам:
«Красавец-инсургент, преследуемый властью,
Бежавший, чтоб спастись, в российские снега,
И благородный друг, в судьбе его участье
Принявший, как отец»… Пошлейший балаган!
Мой скромный тайный труд потомки не оценят:
Им не ясны мои падения и взлёт.
Я — лишь звено в цепи, кующейся для цели,
К которой Орден наш столетия идёт.
Какие там любовь и страсть — вблизи от трона —
К родившей трех детей красавице пустой!..
Вы думаете, мне нужна была матрона,
Беременная вновь, на месяце шестом?
К чему бы мне молва?.. и ярость рогоносца?
Но ясен был приказ, а это — не пустяк!
И я прикрыл собой интрижку венценосца,
Скандалом скрыв скандал — внебрачное дитя.
Интриги… вызов… брак… — всё это изменить бы!..
Кричали, что я трус… хотя, не в этом суть.
Вы думаете, мне нужна была женитьба,
Чтоб с глупой клушей жить в своём именье Сульц?
Но я — иезуит, и права не имею
Опасности — любой! — свою подвергнуть жизнь
Без разрешенья тех, кто рангом покрупнее,
Поскольку жизнь моя не мне принадлежит.
Но уж когда вконец зарвавшимся штафиркой
Был нагло оскорблён приемный мой отец,
Я право получил в штафирке сделать дырку,
Ему, как дворянин, ответив, наконец.
Иезуит иметь стальные должен нервы
И должен сделать всё, чтобы остаться жить.
А раз уж должен жить — стрелять обязан первым.
Спокойно. На ходу нахала уложив.
Пройти пяток шагов — не так уж это много.
И в несколько секунд конфликт был разрешен.
Я не хотел убить: стрелял не в грудь, а в ногу.
Проклятая судьба!.. он слишком быстро шёл.
Я понимал, куда ревнивец будет метить —
Он целился в меня, на грязный снег упав —
И, ощущая взгляд, дуэльным пистолетом
Я прикрывал не грудь, я прикрывал свой пах.
Он — неплохой стрелок. Меня он ранил. В руку.
И недоволен был. Но, честно говоря,
Я думаю — с лицом, скривившимся от муки,
Он не в меня стрелял: он целился в царя.
И что же? Мне теперь раскаиваться в этом?
Подумаешь — поэт! Да что мне до того?!
Достаточно вполне, что я свою карету
Данзасу предложил, чтоб увезти его.
Конечно же, арест с дознанием — не праздник:
Дуэли со времён Петра запрещены, —
Но вам не странно ли, что вместо смертной казни,
Я был освобождён и выслан из страны?
Уехал д’Аршиак, меняя службы место,
А секундант Данзас — бесхитростный сапог —
Спокойно отсидев два месяца ареста,
Без наказания в родной вернулся полк.
Забавные судьба отмачивает шутки!
Я знаю, что меня в России не простят:
История всегда юлит, как проститутка,
И пишут её так, как выгодно властям.
Давайте, господа, представим, для примера,
Оставив в стороне всю эту канитель,
Как развернулась бы тогда моя карьера,
Не состоись в тот день злосчастная дуэль?
Обременён семьёй, в безденежье и грусти,
Мечтая обрести заслуженный покой,
В каком-нибудь глухом российском захолустье
Командовал бы я задрипанным полком.
А здесь — во Франции — мне все кричали: «Браво!», —
Я, как двойной агент, политик, дипломат,
Работая на две великие державы,
Помог им, в трудный миг, их дружбу не сломать.
Я был полезен им в большой игре без правил.
И нужен был всегда! — я честно говорю.
Ведь именно меня Луи-Филипп направил
Посредником в Потсдам к российскому царю.
И я был принят им. И выслушан… с вниманьем.
И мой визит весьма достойно протекал.
Я убедил его. И выполнил заданье.
И был доволен мной далекий Ватикан.
И Орден, как всегда, следил за мной исправно
И направлял меня уверенной рукой,
Я тружеником был, и лишь совсем недавно,
Как некогда «mon p;re», отправлен на покой.
Нет!.. вы в моей душе сомнений не найдёте —
Прекрасную судьбу мне случай подарил,
И я живу теперь в достатке и почёте…
А, впрочем, я уже об этом говорил.
Вот видите — забыл. И, значит, — заболтался:
С годами, mille pardon, мы многословны… все.
А Пушкин… Пушкин — что ж… Он где-то там остался.
У речки. На снегу. Невидимый совсем.
Хотя, вот, дочь моя, в дурные книжки глядя,
«Прозрела», и теперь его боготворит,
И, чуть ли не молясь на «дорогого дядю»,
Уже который год со мной не говорит.
Её разубеждать — бессмысленно и скучно.
Как говорил в стихах мой незабвенный враг?
«Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспаривай…»? Ну, что ж: да будет так!
