И что?..
(Это поема была написана довольно давно. Для каждого, кто не живёт сегодняшним днём, рано или поздно составляется историческая книга всего человечества, или, если не так сильно замахиваться, одной страны. Рефлексия, наверное, одно из немногих, что нельзя отнять у нас...)
Вместо вступления
(и стал он герой,
но ради чего
и какой ценой?)
Что сегодня?
Лето?
Да...
ХХI века.
Третья тысяча шла
мира, после смерти
одного человека.
За спиной моей
автомат.
Иль машина.
Слов много на свете.
Зачем придираться к словам?
Всё равно не изменим
дряни мы этой,
которую с днями
едим пополам.
Она стоит
и манит меня.
Не решался долго
я
узнать, что было тогда,
для чего,
зачем,
и куда.
Отправлюсь туда,
где история ход
начала.
Туда,
где солнце и зной,
и потерянный нами покой.
Было жарко
Вот город.
Стоит.
Велик.
И был Его лик.
Рано, а люди идут
на площадь.
Пилат им кричит:
"Нет крови Его
на руках моих"
А на чьих?..
Смотрят, стоят.
Одни плачут,
другие кричат,
с умыслом
иль невзначай:
"Варраву,
Варраву,
Варраву отдай!"
Будь бы крики
потише слёз,
знай, не тащили бы
весь этот воз.
Пошли. Ведут.
Лучи пекут,
не песок, а стекло,
не кровь, а вино.
Всё было другое,
всё было не то.
Стук, стук.
Ни звука.
Как будто один молоток
и доска.
Мальчик
на это смотрел.
Волосы русые,
реки-глаза.
Не плакал он,
плакать не мог.
Чем больше горя,
тем суше грот.
Голгофа. Она.
Казалась больше,
а нет: три лба.
Тишина.
Кресты возвышались
горами над миром.
Над маленьким миром
жалких страстей.
И солнце закрыло,
и криком давило
Того, Кто жизнью
платил своей.
Крещение
Я в книге читал,
в Откровении,
простые слова:
"Дьяволу срок отмерен,
Царство Божье - навсегда"
1000 лет, как помню вчера...
Остаться мне здесь
на три дня
и увидеть
Его воскресшим?
Нельзя...
В мыслях должен Его
не видеть умершим,
иначе всё зря...
На холме
как будто братья
идолы стоят.
Их задумчивы глазницы,
бороды скрипят.
Смотрят зоркие глазёнки
в дали, в вышину;
скоро их не будет доле:
сбросят все в рекУ.
Приказанье было свыше:
"Идолов убрать".
И пошли
одни покорно
волю исполнять.
А другие
не хотели
тех богов срезать:
что такое ваша вера,
нужно ли принять?
Захотели сделать ново,
как - вопроса нет.
Будет всё для них готов:
меч,
авторитет.
Было принято насильем,
а оно слабо:
ничего не изменилось,
в головах темно.
Вера не в кресте зарыта,
не в иконах, нет.
Что от Бога и что свыше -
ищет человек.
И срубили всех мы братьев,
а мораль одна:
надо агнца заколоть нам,
Весть же не нужна.
Пляска
Я помню один
Грозный, кажется,
был.
XVI век.
Другой должен быть человек.
Колонный зал.
Огромный
как старый подвал.
По бокам огни:
тусклы они.
Красный свет
покрыл поворот;
так громко,
верно,- народ.
Смотрю
из-за угла.
Своим
не верю
глазам
я.
Иван сидит
с бородой,
шапкой старой,
на вид больной.
Вокруг они:
мужы
и сыны
своей страны.
Праздник огромный
в царском дому:
танцы безумные,
точно в бреду.
Пьяные, грязные,
дико кричат.
Баба соломой набита;
водят её
за бока, -
а голова разбита.
Рядом с царём
казначей?
Спутал -
Басманов Алексей.
Не случай,
он был бы ничей.
Что-то шепчет
на ухо ему.
Не слышу.
Подойду.
"Так-то и так-то,
батюшка наш,
верный защитник
от смуты.
В столице
нашли мы ещё
за час
зачинщиков
дутых"
"Сколько их будете
вы находить?"
"А много ещё:
народ ведь поганый.
Мужику
две вещи нужны:
вино да бабы"
"Не верю тебе.
Предатель
на счёт твой
каждый второй"
Слева,
я понял,
Федя стоял,
отца защищал:
"И меньше не может!
Подумайте сами:
сколько хотят
вас с престола прогнать
грязными руками.
Какая сила
и стать.
Один миг -
и хвать"
В это время
уже били стол:
бабу сломали,
в очередь - он.
"Как же,
царь-батюшка,
их обуздать?
Страх им внушать!" -
Сказал Алексей,
полубог
и помощник царей.
Подмигнул -
глазом кровавым сверкнул.
На стенах
тени плясали.
Шапки - рога.
Кафтаны - хвосты.
Странно так стало...
Пойду я дале.
Остаться могут
только они.
Россию поднял на дыбы
Шаг один
как тысяча ног.
Эхо в зале
словно фанфары.
Скучно, верно,
бродить одному
в клетке такой громады.
Россия, Россия,
Россия моя:
девушка милая
или свинья?
Быть может,
ответ у Петра?
Зал.
Как будто иначе...
а нет:
только богаче
и паче.
Такой же большой,
одинокий
и злой.
Много по комнатам
можно плутать:
и никого
не найти,
не узнать.
Вдруг раздаётся
пронзительный крик,
словно сервиз разбитый;
я бегу
на этот визг,
вместе со свитой.
"Нет, уходите!" -
Пётр кричит.
Алексей рядом стоит
и молчит.
Все удалились.
Остался лишь я
увидеть, как треснула
даже семья.
"Что ты уехал?
И бросил меня?
Предатель!
Изменник!
Как таких носит
земля?!
Я всё отдаю
за величье страны
и требую с русских того же.
Думаешь ты,
что сын
дел государства дороже?"
Алексей
потупил очи
прямо на ковёр;
а отец его,
к несчастью,
как пила остёр.
Красный бархат
и иконы
прямо на столе.
Будет долго Пётр с ними
быть наедине.
Свита быстро прибежала,
сына увела;
и смотрел уставший Пётр
прямо на Христа.
Слёзы брызнули,
глазёнки
стали как смола.
"Есть для нас
для всех спасенье...
даже для тебя."
Чёрный человек
Холодный ноябрь
дует в лицо.
Кто-то встаёт
на большое крыльцо.
Вечер глубокий,
слишком темно.
Кто там стоит?
Не пойму ничего.
Стучит. Ждёт.
Дверь открывают:
в доме
всегда светлей.
Моцарт выходит.
Подумайте сами:
сколько осталось
таких людей?
Что-то гнусавит
ему силуэт.
Просит,
почти угрожает:
"Должен ты мне
написать Реквием.
Одр смертный твой
близко.
Жизнь не стоит
таких страстей,
когда искусство
так чисто"
Он отсчитал
полсотни бумаг,
быть может,
и сотню:
не знаю.
Здесь
в темноте
всё умерло:
я ничего не понимаю.
"Не важно когда,
где
и зачем
ты будешь творить,
но знай же:
выбор один
у вас всех есть:
Богу служить,
или дьяволу - так же"
И удалился.
Как будто исчез.
Видение
из праха и дыма.
Дверь затворилась.
На улице тишь.
Стало тихо.
И сколько ещё раз
он к людям придёт
с своей
неснимаемой маской.
Но может
(как страшно)
его-то и ждёт
гений,
пусть даже с опаской?
Горят фонари.
Миловидный пейзаж.
Подходит к концу
эпоха.
Идти мне пора.
Пора мне идти.
Осталось ещё
так много!
Апоплексический удар
Тёмное утро.
Михайловский сад.
Тени гуляют чьи-то.
Что-то шептают.
Верно, хотят,
много сделать
и много выпить
крови,
пока все спят
и не помнят, кого ненавидеть.
Минута-другая -
они во дворце.
Не тени стали,
а люди.
Впрочем,
отличия не велики:
душат их
одинаково руки.
Раз,
два.
Ломается дверь.
Комнату съели
фонарные мухи.
Не император здесь,
а зверь, затравленный,
в муке.
Хочет бежать.
Спасать свою жизнь
(а кто умирать
вот так хочет?)
Поздно.
Уже разошлись.
И чья-то рука,
наверно, случайно,
а может, в испуге,
табакеркой на раз
замахнись!..
и нет императора -
труп на блюде.
Лёгкая струйка
на пол потекла.
Глаза закатились
за веки.
"Что делать?
Куда?" - вопили
заговорщики эти.
"А нечего делать.
Надо идти.
Народу мы скажем
просто:
Умер наш батюшка
налегке
от удара
быстро
и жёстко"
И удалились.
Рассвет дребезжал.
Лучи упадали
на пол.
А он,
несчастный,
лежал,
оболган
и всеми обманут.
В комнате Павла спокойно,
ни велика, ни мала;
да, точно покойно,
жаль, что так навсегда.
Комета
Века начало
совсем неспокойно...
в марте... как и всегда.
Очень Россия не любит,
когда наступает весна.
Но век XIX, верно,
не мог начаться не так,
странно и скверно...
двенадцатый год... тик-тик-так.
Снег. Пустыня из льда.
Морозы ударили крепко.
Река. Над ней моста
давно гнилые поленья.
Худые рядочки идут
великой когда-то громады.
Срезали её
два вечных врага:
время
и мысли о славе.
Он шёл впереди,
ничего не поняв,
а может,
узнав слишком много.
Есть в мире
такие места,
что глубже и топче болота.
Один рядовой,
смертельно устав,
упал,
как падают брёвна.
Никто его
не мог подобрать:
было всем очень больно.
Масса текла.
Березина
уже готовилась хлопать.
И вдруг!..
два-три ядра.
Всё кончено.
Можно топать...
Когда уходил
первый консул в закат,
и дни доживал
на Елене,
подумать ли мог,
что он смог,
многих сдержать
в своём плене?
И мог ли кто догадаться,
когда прогоняли врага,
что будет
навеки
в России
страшное царство кнута?
Скрипач дьявола
Этот век богат на личность.
После смоет всё волна
и заменит на безличность.
Масса будет велика...
Эта комнатка простая:
пол есть,
стены,
потолок.
Рядом тумбочка.
И скрипка.
На кровати - смерть и рок.
Кудри смялись,
кожа будто из олив,
пальцы длинные валялись:
начался уже отлив.
Не возьмёт маэстро в руки
свой любимый инструмент;
все затихли в мире звуки,
только струн гудит квартет:
Соль...
Вынес ты всю эту боль.
Ре...
Забывая о себе.
Ля...
Делал это ты любя.
Ми...
И ко мне, мой раб, приди.
Почему его назвали
дьявола слугой?
Неужели звуков чистых
нежный строй
не от Бога?
Неужели
это клейма:
их несчастные несут
и фанфары поднебесья
и чертята
их зовут?
За каприсы платят жизнью,
что полным-полна страстей.
Свет художникам запретен:
лишь покой в закате дней.
Луна
В день июльский,
на закате,
прямо пред грозой,
много с нетерпеньем ждало,
что уйдёт долой.
Для чего нужны дуэли?
Можно... но сейчас
не до соловьиной трели
в столь угрюмый час.
Два стояли.
Один с злобой
(что ещё умел?),
а другой -
глаза блестели -
всё уже успел.
Что-то крикнул
злобный малый,
так ему ответ:
"Из пустяков
я не стреляю"
"То не мой запрет!"
Целил, целил,
точно хищник
или шимпанзе
в грудь сопернику...
отлично...
вот сейчас...
уже.
И грохочет пистолетик,
и стреляет гром:
свален человек не этих -
будущих времён.
Просверлила его пуля,
кончено житьё;
пробежала мимо буря -
снова забытьё.
Кто-то плакал,
поднимая
мёртвого певца.
Кто-то фыркал
недовольный:
"Снова ерунда..."
Назовут потом собакой,
гадиной,
ослом:
много сплетен,
к сожаленью,
на горбу несём.
Так, верно, всегда
в нашей жизни бывает:
уходит тот рано,
кто много узнал,
а кто не желает -
тому продлевают
пропуск
на жизни большой карнавал...
Убежали все отсюда,
только часть серпа
шла по небу одиноко,
капала слеза.
И смотря на это небо,
видел я Тебя:
космос бесконечный
и Твоё дитя.
Сверхчеловек
Кабинет.
Простой.
Удобный.
В центре он сидит
и в окошко
мельком смотрит,
что-то говорит.
Кажется: чего такого?
Человек он свой.
Лишь усы надел моржовьи
да и рот с слюной.
"Этот век
подходит к краю:
я его певец.
Всё на свете умирает -
этого я чтец"
Это личность.
Только очень
любит уж себя.
Впрочем,
даже эгоцентрик
правит иногда.
"Человек родится новый,
будет он умней.
Я сказал,
пускай не первый,
но погромче всех:
'Мир Бога убил'"
Не удивил...
Потекла слюна обильней.
Покатился смех.
Неужели это новый,
свыше человек?
И потом
возьмут на веру
этот афоризм.
А затем,
забыв про совесть,
выдумают -изм
столько,
что уже не вспомнишь:
есть ли человек?
И настанет
самый страшный,
самый жуткий век.
Сваленный дуб
Маленький домик.
Обычный совсем.
На улице год десятый.
И холод такой,
что справится с ним не всякий.
Я в дверцу вхожу.
Солнечный свет
из окон ложится ровно:
в центре лежит человек,
сделавший очень много.
Точно титан,
что прикован к скале,
он думает,
мыслит,
и плачет.
Один с собою
наедине:
что это значит?
Век уходил.
Уходили года.
И жизнь побеждала
снова.
Так было,
так есть,
и так будет всегда,
хотя совершенно не ново.
Он вечно искал.
И боролся
со всем,
с чем можно.
Но в этом всём
остался собой,
а это почти невозможно.
Себя брал в штыки,
подставлялся всегда,
и это совсем без боязни.
Нашёл он те
два вечных крыла:
ненависти и приязни.
На них улетают
искатели прочь,
они заслужили награду.
В мире нельзя
сделать что-то точь-в-точь,
нельзя это сделать и сразу.
Будут потом
у нас игроки,
поменьше,
конечно,
и тоньше,
но знайте, что вы
искупили грехи
и сделали даже больше.
Chair à canon
Жаркий день.
ЗасУха, поле
удобряет гниль:
чей-то труп лежит,
обглодан,
и поёт ковыль.
По земле стремятся змеи
из воды и глин,
перед ними тянут стены
стали разных пил.
В брюхе змей
сидят солдаты:
грязные, в пыли,
с трубкой, без,
одни с слезами,
а другие - пни.
Кто-то высох,
точно губка,
с свитками морщин;
пролетает раз голубка -
радость для общин.
Может, вспомнят
на минутку:
жизнь не здесь нужна,
проглотила всех их скука,
и сидят зазря.
День за днём,
одно и то же:
бум-гум,
гум-гум-бум.
Никому совсем не нужен
этот глупый шум:
"Отвоюют завтра метр,
послезавтра - два.
А на каждый километр
где-то три полка.
Арифметика простая:
можно и мильон.
Что один?
Один немного,
что же может он?
Написать одну картинку?
Иль один стишок?
Лучше нацепить такому
на башку горшок.
Интересы государства
будут посильней.
Ты забудь идеи братства
и умри скорей.
Нам не нужен ты.
Нисколько.
Нация?
Всё бред.
Мы хотим от вас
лишь дела:
это наш совет.
А вопросы вы оставьте;
тысячи две лет
мы решаем: что опасно
и за что - ответ"
Шокотерапия
Но пришлось
солдатам с края
дома горя взять:
есть одна страна такая,
где не надо отвечать.
Только ждать...
Лето шло,
глаза уставя,
в улицы поток:
шелуха
от края к краю,
сбредивший народ.
Кто-то нёс
большую тряпку,
с надписью на ней:
"Власть Советам!
Всю Советам"
до скончанья дней...
Мыслил, верно,
в этой куче
каждый из людей:
"Я решаю,
что здесь будет;
власть не для царей"
Кто бы знал,
как дальше будет...
надо нам понять:
здесь словами
не решают -
можно в морду дать.
Всё б оставили как прежде
эти чудаки,
да стена совсем прогнила -
пальцем только ткни.
Вот они идут. Потешны.
Добрые глаза.
Шапки набекрень.
Невежды?
Нет, то простота.
Убегал кто поумнее,
у кого нет сил
против вечной
в нас надежды
счастье обрести...
Мы встаём
всегда повсяку:
вдоль
иль поперёк.
Надо прекратить кривлянья
и идти вперёд.
Есть четыре направленья.
Два уже нашли.
И вперёд не захотели.
Так куда пошли?..
Устоял!
Купола. Сияет солнце.
Блещут вдаль лучи.
Храм стоит. Красивый очень.
Только сгрызли
часть стены.
Чей-то крик:
"Давай, товарищ!"
Что он за шутник?
"Щас рванёт!"
Да что такое?
Что это за вид?
Бум!..
Всё оглохло.
Звуки съело
разрывной волной...
перепонки перебило -
храм стоит горой.
"Как его
не разорвало?" -
говорит шутник.
"Я не знаю...
давай новый
спросим динамит"
Ведь действительно.
Так просто
поджигать фитиль.
И кровавить чьи-то руки,
но не делать жизнь.
Вековой постройки чудо,
верили тогда:
непогоды и невзгоды -
вере нет врага.
И давно
снесли иконы.
Колокол разбит.
Да мочиться все готовы
на Иисусов лик.
Всё, к чему коснулись,
сгнило.
Верно, то чума:
наступает нова веха -
царствие жлобья.
Это царство
ещё ново.
Вот и дело - вжиг.
Вместо старой,
жалкой веры,
есть свой прототип.
Но на то и жлобье царство:
хоть и велико,
но стоять огромной массе
очень тяжело.
Ja, ja, ja
После войны, конечно,
было им всем нелегко.
Поле сгорело... не маком:
всё полыньёй поросло.
Ящик пандоры открыли.
Лёгкий сумрак
был до него.
Но теперь уже
всё позабыли:
свет исчез
и стало темно...
На площади малой,
между домов,
в центре,
на эшафоте,
мальчик стоит.
Лет тринадцати вроде,
волосы вьются,
будто из льна,
глазки большие
и жизнь на излёте.
И надпись висела на нём
для всякого сброда:
"Я сказал фюреру нет.
Я предатель народа"
Рядом фигуры
в касках,
с ружьём,
верно, приказ исполняют.
Это так просто:
сказали: "Убить",
и они стреляют.
Одни потешались,
другие корили,
третьи молчали,
и плакала мать.
Этого, впрочем,
совсем не любили
и говорили:
"Можно потише рыдать?"
Перед толпою
фотограф стоял.
Камеру к кадру готовил.
Время пройдёт.
И кто-то найдёт
эту улику
с пятнами крови.
Мальчик
спокойно глядел.
Сияющий весь
и как будто доволен.
"Последнее слово", -
раздался треск,-
"и мы тебя приготовим".
Молчали.
Улицы нет.
Только дискант
нарушал
бездны визг,
и треск
половиц.
"Не важно,
как долго
и как хорошо
вы будете жить
на свете.
Есть у нас всех
лишь одно:
выбор по совести,
или боязнь
вот этих
(здесь он склонил
головушку вбок).
И может,
вы будете
вечно себя зарывать,
и жить по лжи
и обману.
Значит...
забыв про себя,
за всех вас стану!
Я сделаю так
чтоб вспомнили нас
хоть немного,
хотя бы на час,
и сказали
потомки вдали:
'Плыли
и тогда корабли'"
Устали все слушать.
Всем надоел.
Очередь... раз...
и готово.
Были мысли
и много дней,
а стало
так пусто и плохо.
Когда все ушли,
осталась лишь мать,
стояла над сыном
и кляла Бога...
Не надо, старушка,
ещё много вам
придётся увидеть...
так много.
Раскаяние?
Наверху
покой суровый.
Ночь.
Диск ползёт
на всё готовый.
Прочь.
Всё желтит
фонарь метровый,
то ли старый,
то ли новый,
огоньки в окне.
Повелитель всего мира
там наедине.
Курит трубку
раз за разом,-
в угол из угла:
всё слетело,
запотело,
кругом голова.
"Что сегодня?
Двадцать третье?
День!
Всего лишь день...
Это, верно,
пошутил он,
друг мой
милый
и злодей.
Как он мог!?
Ему поверил...
руку Иохиму
жал,
Я б своих
всех перевесил,
он своих -
пересажал...
Неужели
всё оставить?
Скипетр... мой мир.
Для чего я их,
подонков,
под собой растил?
Все просрали!
Недотёпы!
Как они могли
допустить такое горе
для моей страны!..
Что мешало
жить нам дружно:
раскроить лоскут.
Я бы красным всё замазал,
он - в коричный струп..."
Пепел падал;
кольца дыма
словно грязный нимб.
Вождь совсем,
совсем унылый
снял свой воротник,
и шинельку
в угол бросил.
Про себя забыл...
Плакать начал...
точно диво...
к счастью, победил.
За пределы
День апрельский;
очень свежий,
ранний час утра.
Слышу где-то с "Байконура"
голоса.
Вот уже.
Совсем немного.
60 секунд.
И увидят,
как герои,
в небеса идут...
Да...
Он летит.
Покидает твердь.
Сколько было горя,
чтобы так лететь!
Сколько дней прошло
в шарашке,
сколько было смут,
и сгоревших хаток,
и угроз "Капут!"
Ведь хотят
уйти ж отсюда?
Значит неспроста:
надоела человеку
грязная земля...
Что-то забренчало сзади...
ай, да ерунда:
девушки несут
с усильем
краски два ведра
"Галя, долго ещё будет?
Нет, Маруся, нет!
Нам ещё пролётов пару,
и ещё потеть!"
Вот зачем минута эта?
Жизнь совсем странна:
люди берегут ракету,
и плюют в себя.
Первый, да.
Никто не спорит.
Чудо, не страна:
всё на радость человеку,
слава есть, семья,
только воли к жизни нету...
верно, не нужна.
Улетай скроее, друг наш.
Это всё не зря:
холод космоса милее
тёплого жлобья.
И потом мы сменим место,
будем дальше жить...
а себя не поменяем:
краску станем лить.
Разложение
Улетели так мы в космос,
и войну вели,
но должны к концу когда-то
все дела прийти.
Год, казалось бы, известен,
и известен час.
Но, конечно,
разложенье,
не тревожит нас,
до тех пор,
пока не колет,
и не станет ныть.
А потом совсем отстанет
палец или кисть.
Белый снег. Пушистый очень.
Красный реет флаг.
Скоро будут долги ночи
из советских дрязг.
Слёзы шли из глаз стоящих,
плыли облака.
День обычный. Настоящий.
И кругом тоска.
По красивым представленьям?
Иль борьбе отцов?
Горше нет для всех утраты,
чем потеря снов.
Нужен был социализм?
Вряд ли. Всё не то.
Есть всегда удобный -изм,
но он ничего.
Люди любят, к сожаленью,
счастье и комфорт.
Нет для них сложнее шага,
чем растить зерно.
Как резвились раньше в детстве,
то им и милей.
Не нужны глубоки мысли:
радость дай скорей.
Все хотят, чтоб было просто:
выбрали за вас,
и куда пойти придётся -
всем назначен час...
Выбор делать очень сложно,
что вину нести?..
Но уже тогда ошиблись.
Значит, не смогли.
Вместо конца
Что такое?..
не пускает.
Дальше мне нельзя.
Путь закончился распадом...
но ведь так нельзя?
Тот же стол.
И те же окна.
Сколько я там был?
Верно час.
Шестнадцать только.
А ушёл я в три.
Было это
очень горько
Для чего?
Зачем?..
Понял вещи
две я только,
только вещи две.
Места нет живым героям;
всё решает смерть.
И с товарищем по цеху
нужно вместе тлеть.
Но растут грибы на трупе,
споры разнесёт,
и окажутся герои
там, где их всё ждёт.
Не хотим
и не желаем
ничего узнать.
Только хочется пожить нам
да поесть,
поспать...
Но если бы мы
чуть-чуть
да понимали:
с кем живём,
зачем
и для чего,
наверное,
побольше бы узнали,
а так не знаем вовсе ничего...
