Снегопад

(Театр теней)

 

Обыкновенное кафе. Даже не кафе, а рюмочная. Низкий, давящий потолок с грубой лепниной и подозрительно жёлтыми потёками, столики с дистрофичными иксобразными ножками, тяжёлый дух засорившейся водопроводной раковины, музыка с мигалочками, барменша (или как там, барвумен?) с профессионально сонным лицом, на заднем плане — синхронно жующие морды охранников-вышибал.

 

Этот, в полупальто, уже заказывает. Задержимся покуда, столиков свободных много, это хорошо. Мало народу — это тоже хорошо. Тот, в полупальто заказал коньячок, пятьдесят грамм, стакан минералки и шоколадку. Скромненько. Вот и моя очередь. Барвумен поднимает на меня жвачно-млекопитающие глаза, что означает: Говори, но по быстрому. «Мне пожалуйста водки, стакан минеральной. Ну и закусить. Что у вас, винегрет? Давайте винегрет». – «Сколько?» — «Винегрета?» — «Водки сколько, гос-споди! Сто, двести?» «Давайте... давайте двести...» Тот, в полупальто встал за самый дальний столик в углу. Как чувствует. Почему — как? Чувствует. Теперь со всей этой снедью надо плавно переместиться туда, к столику в углу. И не тянуть, не тянуть, а то ведь допьёт свой коньяк, сжуёт шоколадку и поминай как звали... А вообще утробное какое-то местечко, будто со страшной картинки в детстве. Были такие картинки. Они потом снились. И сейчас очень хочется — проснуться. И главное, ещё не поздно уйти отсюда. Навсегда, навсегда...

 

***

Когда Виктор Сергеевич переместился к столику, неподвижно стоящий за ним мужчина, не подняв головы отрешённо вертел в руках ополовиненный стакан с мертвенно пузырящейся газировкой. Неужто ждёт? Главное — как-то начать разговор. Как угодно, с любой глупости. Или уж выпить сперва? Половиночку... Ф-фф! А это ещё что? Ха, пуговица в винегрете. Дамская пуговка.

 

— Пуговица, — неожиданно громко хмыкнул Виктор Сергеевич, концом вилки брезгливо выбросил на столик маленькую жёлтую пуговицу. — Как говорится, пикантное блюдо.

 

— Это вы мне? — поднял голову сосед по столику.

 

— Да. То есть — вообще. Не в пуговице, конечно дело...

 

— Не в пуговице. А в чем тогда? Говорите, только поживее. Вы меня уже который час пасёте. Ну так вот, я вас слушаю. Что вы имели сообщить?

 

— Видите ли, — Виктор Сергеевич стиснул стакан, — мне действительно кое-что хотелось вам сказать. Вернее спросить. Вы только не удивляйтесь.

 

— Не удивлюсь.

 

— Дело в том, что вы очень похожи на одного человека. Вернее... Черт, дикость какая-то! Понимаете, это было давно, лет двадцать... пять тому назад. Как раз в декабре. У нас сегодня седьмое? Так вот, двадцать пять лет и два дня. Я тогда в армии служил... Это, простите, вам ничего не говорит?

 

— Не говорит.

 

— Но как же так! — воскликнул было Виктор Сергеевич, но тут же осёкся — получилось глупо. Но почему-то именно в этот момент он почувствовал, что не ошибся. Такого сходства просто быть не могло. Главное — голос! Это характерное «В» с прикусом. Больше похожее на «Ф». Эта манера поминутно закрывать глаза. Не моргать, а именно закрывать глаза. Ну и что теперь делать? Бежать? Ведь просто быть такого не может. Бред!!

 

И вообще тут произошло нечто странное. Сначала будто совершенно исчез воздух. Его словно разом откачали, попросту вынули густой, продымленный туманный куб. Люди пропали, остались только колышущиеся тени вышибал. Потом он совершенно отчётливо с горячечной ясностью увидел себя со стороны, одинокого, привалившегося к столику с полупустым стаканом в руке. Рядом с ним никого не было. Ему вдруг стало жаль самого себя, словно он видел себя в последний раз. «Бред», — с непонятным ожесточением повторил Виктор Сергеевич, крепко зажмурился и вновь открыл глаза. Люди вернулись. Его собеседник был на месте и смотрел на него с любопытством.

 

— Что с вами? — спросил он с равнодушным участием. — Вам нехорошо?

 

— Нет, — Виктор Сергеевич с усилием рассмеялся. Он в самом деле немного пришёл в себя. Только голова ещё кружилась.

 

— Ну и что с вами приключилось четверть века назад? — с улыбкой спросил сосед по столику. — Если не секрет. Кого я вам напомнил?

 

— Да это долгая история, — начал было Виктор Сергеевич.

 

— Ой, тогда нет, — замахал сосед руками. — Тогда увольте. Давайте допьём и пойдём себе. Будем здоровы.

 

Виктор Сергеевич торопливо выпил. Водка показалась ему омерзительной, чтобы подавить тошноту, он шумными глотками выпил до дня стакан минералки.

 

— Что-то вы не в себе, — покачал головою сосед. — Нельзя же так. Ну обознались, ну бывает. Ей богу, вы меня заинтриговали. Может все же расскажете? Конспективно. Стойте, давайте-ка мы закурим. Я вообще-то почти не курю, но при себе имею всегда. Прошу...

 

***

— В общем, я тогда служил в армии. Вернее дослуживал. Наш призыв со всех рот уже разъехался, а нас все мурыжили. И вот наконец — железно! Послезавтра отправка. Вы представляете, что творилось! И тут — на тебе — меня в караул. Я Цурикову, это наш взводный, говорю: Товарищ лейтенант, какой ещё караул, служить осталось полчаса и две минуты! А он смеётся, это, говорит, мне решать, сколько тебе осталось служить. Захочу, до Нового года будешь тут кирзу жевать. Короче говоря, дембельский караул. Пост номер семь, сторожевой, трёхсменный, круглосуточный! Заступил я с двух до четырёх ночи, самое дурное время, спать хочется — невмоготу. . А мне ещё каптёр дал спирту в пузырьке два патрона для дембельского салюта. Пост-то мой, номер семь, сторожевой, значит, патронов часовому не выдают, ходишь с пустым автоматом, как пугало. Спирт я сразу выпил, снегом зажевал. Снег, я скажу, в тот день был особенный, прямо лавина какая-то. Просто, знаете...

 

— Это имеет отношение к делу? — нетерпеливо перебил его сосед.

 

— Имеет, — помолчав, ответил Виктор Сергеевич. — Имеет отношение... Значит, я говорю, снег был. В общем, стало мне после спирта сперва легко и приятно, зато потом и вовсе несносно спать потянуло. Ну спасу никакого. Ладно, думаю, погодит салют. Ну и залез в кабину ПАРМа. ПАРМы — это...

 

— Передвижные авторемонтные мастерские, — перебил его сосед по столику. — Знаю. Дальше.

 

— Ага. До смены времени полно. Подремлю хоть с полчасика. Сразу же уснул, и сон приснился — будто я у себя в городе, со Светкой, была у меня такая подружка до армии, идём, будто, по улице. А я почему-то в шинели да с автоматом. Зашли в кино. Я автомат-то на колени положил, сижу смотрю. Вдруг дверь в зал открывается, а оттуда — темень и жуть, и холод, я скажу, страшный. Я, будто бы, говорю: Свет, я пойду дверь прикрою, а то холодно, а она молчит и вдруг — раз! — с колен у меня автомат. Я ей хочу сказать, мол, ты не трожь, там один патрон в рожке, а сам не могу. А из открытой двери, из тьмы этой ледяной — голос Цурикова: «Ефрейтор Никитин, Кто вам дал право покидать пост?!» Я тут же проснулся, в кабине темень — стекла по самый верх снегом занесло, дверца открыта, автомата у меня на коленях нету, а у двери человек стоит, тоже солдатик, и на меня смотрит. Потом говорит...

 

(Ефрейтор Никитин, ещё судорожно отделяя сон от яви, сперва с чумным недоумением, а после со страхом разглядывал незнакомца: в новеньком армейском бушлате, с погонами младшего сержанта, рослый, на полголовы выше его, смотрит спокойно, чуть насмешливо, но без угрозы.

 

— Гутен морген, герр капрал, — сказал он наконец полушёпотом и рассмеялся. — Хорошо ли почивали?

 

Никитин одурело мотнул головой, хоть давно уже очнулся, а лишь непонятно для чего изображал сонную одурь, напряженно, с опаской улыбнулся.

 

— Вот и я говорю, — продолжал незнакомец, — тяжкая у нас служба. Даже спим и то с автоматом. Да ты вылазь, что ты сидишь, как сыч..

 

Никитин, все ещё тряся головой и щурясь от ослепляющего после спертой мглы кабины снега, выбрался наружу...)

 

***

 

—... Я сперва ещё , ей богу, подумал, пусть хоть кто, хоть черт, лишь бы не Цуриков. Вылез, первым делом смотрю, где автомат. А он прямо рядом с ним, к колесу прислонён. Надо бы взять, а боязно, возьмёт да и треснет по кумполу. А в голове мыслишка глупая вертится: это ж надо, в самый последний день службы да такая хреновина! Даже не страх, а досада...

 

(... И ещё была надежда — вдруг обойдется. Ну хоть как-нибудь. Ведь служить-то осталось...

 

— Ну ты никак не проснешься, — покачал головой незнакомец. — Не трясись, я тебе все объясню. Короче, я тут неподалеку служу, в артполку. Наверное, знаешь. (Никитин молча кивнул.) Полтора года отслужил, мне к Новому году отпуск обещали. Дело и не в Новом годе, просто мне домой надо позарез. Хоть на пару дней. Короче. Я полкана вожу на газончике. Полкан у нас мужик ничего, но стрёмный. Я полгода отпуск выпрашивал, наконец уломал. И вот, представляешь, вчера ночью какая-то сучара у меня с «газона» противотуманку сняла. Это, знаешь, фары такие, жёлтенькие. Полкан мне давно мозги тёр — почему машину на стоянку не ставишь! Доиграешься. А мне лень было, дураку. Ночью приедешь, до стоянки петлять, ворота запечатывать, обратно потом... Ну и доигрался. Завтра мне полкана в штаб дивизии везти, представь, что будет, когда я на этой одноглазой дуре к нему подкачу. Тем более, что завтра он по моим данным будет с большого похмелья. Ясно дело, что отпуску моему — кистец. А мне, знаешь, ну позарез.... В общем так, герр капрал.. Давай, пока не смена не подошла дойдем до вашего пэтэо, у вас там машин море, и старья, и новья, Возьмем с какой-нибудь развалюшки противотуманку, а? Я ж у вас в пэтэо бывал, когда аккумуляторы менял. Да ты не бойся, я как из отпуска вернусь, так верну, у нас есть, я просто не хочу до отпуска шум подымать, понимаешь? А после отпуска — мне хоть трава не расти. Служить-то осталось! Так что через две недели я тебе прямо лично в руки...

 

— Через две недели? — Никитин через силу усмехнулся. — Меня послезавтра тут не будет, не то что... Дембель!

 

— Дембель?! Тьфу ты! Так о чем тогда вообще говорить. Тебе сейчас все до глубокой фени. А противотуманку я верну, не бойся, я с вашего пэтэо ребят знаю...

 

***

 

—... я, говорит, ваших ребят знаю. Ну Хочешь, говорит, я завтра же к ним приду и договорюсь. Меня ребята на КП пропустят. А я его слушаю, а сам на автомат смотрю. Стоит он, к колесу прислоненный, всего-то руку протянуть. Тут мне в голову стрельнуло: «Айда, говорю, поглядим. Он прямо расцвел, как хризантема в саду. А мне-то важно было его с места сорвать, от автомата отвести.. Он прямо галопом припустился...

 

— И про автомат забыл? — усмехнулся сосед по столику.

 

— Какой там забыл! Он мне сам на ходу крикнул, не оборачиваясь: «Автомат не забудь, капрал. Начальник заругается!»

 

— Ну и дальше что?

 

— Дальше? Дальше я автомат взял в руки. И так мне спокойно стало, скажу вам, в жизни так спокойно не было. А потом ещё зло разобрала неимоверная. И непонятно, за что...

 

(...за обморочный, обессиливающий, едкий, как похмельная рвота, страх, за пересохший рот, за отвратительно мокрые ладони, за свою жалкую, дёрганую улыбку, за плоскую хитрость. И ещё за его спокойную, беззлобную самоуверенность и доверчивость. За то, что сам он никогда не смог бы так...

 

— Стоять! На месте стоять!

 

— Ты чего? — незнакомец поражённо обернулся.. — Мы же, вроде...

 

— Я сказал — стоять!! — кричал ефрейтор Никитин, с тоскливой ненавистью осознавая, что кричит-то он, собственно, не от злости, а для того лишь, чтоб их услышали. — Теперь назад! К стене, к стене!

 

Незнакомец покачал головой и шагнул обратно.

 

— Даешь ты, капрал, —усмехнулся незнакомец. — Ты же дрых, как сурок вонючий, я бы мог вообще тебя не будить. Просто подводить тебя, козла, не хотелось. А лучше всего — спрятал бы твой автомат и ты бы мне эту противотуманку сам бы снял и принёс. Гадёныш ты, вот что...

 

И Никитин почувствовал, что сгинувший было страх вновь проник в него откуда-то снизу и словно разжижил внутренности, выдернул из него какой-то стержень. Он даже толком не мог понять, чего он, собственно, боится. Вдруг со слезливой злобой подумал о своих товарищах по караулу, сидят себе сейчас в тёплой, протопленной караулке, курят, болтают о бабах, ржут, у них все в порядке, на них никто не смотрит с насмешливой, презрительной угрозой, они ещё могут вообразить себя невозмутимыми храбрецами. Это почему-то именно ему, Никитину, выпал этот полночный бред, причём в самый последний день службы.

 

— Да убери ты свою тухлую берданку! — незнакомец зло обернулся, — а то я не знаю, что у тебя пост сторожевой. Пустышка твой автомат!

 

— Ты думаешь? — ефрейтор Никитин позволил себе улыбнуться. Он вспомнил про тот дембельский патрон.

 

И тут что-то мелькнуло в лице незнакомца, что-то мелькнуло. Он словно почуял перемену, внезапную и опасную, ощутил невидимый, жёсткий порог, обжигающий холодом, от которого все живое цепенеет и скручивается в бесконечную ледяную спираль. Но не от этой же насупленной, обмирающей от страха твари...

 

— Дурак ты, капрал, определённо дурак, — сказал он сдавленно, словно кто-то невидимый силился ему помешать. — Я вот возьму сейчас лопату подлинней и ты со своим автоматом...)

 

***

 

— ... Я, говорит, сейчас возьму лопату и хана тебе. Пикнуть, говорит, не успеешь. Да... Позвольте что ли ещё сигареточку. Странные они у вас, куришь и не чувствуешь. Это чьи такие? Польские? Интересно, откуда в Польше табак?

 

— Не знаю. Так что дальше?

 

— Дальше? Интересно, значит. Дальше? А давайте мы с вами ещё по чуть-чуть.

 

— Я не буду, — сосед накрыл ладонью стакан. — Да и вам хватит.

 

— Ну-у, хватит, когда волна откатит, — подмигнул Виктор Сергеевич и, оттолкнувшись от столика, легко, как аквалангист, добрался до стойки.

 

— Вам еще? Двести? — с лица барвумен сошла хрящевая маска и изобразилось удивление. — А плохо не будет?

 

— Наливай, — снисходительно подала голос златозубая челюсть вышибалы. — Будет плохо — вылетит на улицу, нынче снежок, остынет.

 

Тем же плавным толчком Виктор Сергеевич воротился к столику.

 

— М-да, — прохрипел он, с трудом выпив, — не пойму, с чего я вам все это рассказываю. Очень уж вы... Так на чем мы остановились?

 

— На лопате, — напомнил сосед по столику и прикрыл глаза. — Кстати, откуда там лопата?

 

— Лопата?.. А черт её знает. А, ну так там же был щит пожарный! Ну и лопата. Он берет эту лопату... То есть он хотел. Но тут...

 

(... Он успел заметить, как рвано вспучилась его новая, только со склада шапка. («Офицерская», — почему-то подумал он), успел увидеть боком, как зарылась в снег выброшенная гильза. Самого выстрела он не слыхал, был лишь толчок и дробно отщелкнувшееся в ближнем лесочке эхо. ещё он увидел, как незнакомец неловко остановился, резко подался вперед, словно силясь освободить увязшую в снегу ногу и медленно завалился набок. Упавшего тела он тоже не увидел, лишь смутно услышал судорожный, влажный всхлип выгнувшейся, цепенеющей плоти. Вот и все. Остальное сытно сглотнул снегопад...)

 

***

 

— Потом я его спрятал. У нас там за проволокой...

 

— Зачем спрятали? Вы же часовой, лицо неприкосновенное. Доложили бы по всей форме, установили бы нападение на пост. Благодарность была бы, письмо на родину. Школу бы в вашу честь назвали.

 

— Иронизируете... Зачем спрятал? Сам не пойму. Испугался. Жутко стало, вот и спрятал... Там у нас за проволокой ручей метра два шириной, за ним лес. Неподалеку, шагах в десяти — яма. Я ту яму сам и рыл, когда салагой был, в порядке наказания. Хорошая такая яма, вместительная. Ее ещё снегом не успело занести. Я его сперва туда, а потом ветками завалил, ветки рядом лежали, мы их весной обрубали, чтобы подступы к заграждению очистить. А потом снегом завалил, следы заровнял. Делал все спокойно, как дурной сон досматривал. Даже ствол автомата вычистил, чтоб разговоров не было, гильзу подобрал. Смотрю — все ровнехонько, будто не было ничего. Ни-че-го! Будто сон досмотрел и проснулся. Вот тут мне жутко стало. Когда тащил, забрасывал — все нормально, следил даже, чтоб кровью не замараться. А как увидал, что — ни-че-го, — страшно стало...

 

(... мертвенно-белое слепое пространство, лавина бессильного, нескончаемого снега, изломанные тени, пронзительно осязаемая тишина — он вспомнил, именно так очень давно воображал он себе смерть, конец света. Он понял, что именно так оно когда-нибудь и будет. Ему даже почудилось, что он уже умер, а вместо него — жалкое подобие, дурно сработанный двойник, он ещё будет некоторое время ходить по свету за него, пока не сгинет, уже окончательно, в таком вот снежном тумане).

 

***

 

— Да, — сосед по столику покачал головой, — впечатляющая история. И чем она кончилась?

 

— Через минут десять пришёл разводящий со сменой. Иди, говорит, Никитин, в роту, меняют тебя. Совсем, понимаешь. Отправка не завтра, а сегодня, в десять утра. До меня, кажется, только с третьего раза дошло. Пришел в роту и спать завалился, как мёртвый. Утром погрузился в автобус и...

 

— А куда второй патрон подевал? — снова перебил его сосед по столику. У тебя же их два было.

 

— Второй? — Виктор Сергеевич запнулся. — Н-не помню. Выбросил, наверное. Когда мимо КП проезжали, все кричат ура, обнимаются — Дембель! И я как все. А там после КП дорога резко вправо берет, оттуда то место хорошо видать. Ну — то... И мне тут показалось... Не помню что, только стал я рваться из автобуса, еле удержали. Но три года прожил, как в горячке. От каждого звонка потом покрывался, как обмылок. Никто, однако, не пришел, не спросил.

 

— Так вы. Значит, решили, что я — это он? — сосед по столику затрясся от смеха.

 

— Не то чтобы... Но вообще — потрясающее сходство. Я в этом городе случайно, в командировке. Увидел вас сегодня утром в автобусе, ходил за вами полдня. Как тень. Бред какой-то... Но с другой стороны...

 

— Что с другой стороны? — лицо соседа по столику внезапно преобразилось, надвинулось. Виктор Сергеевич в ужасе отшатнулся, прижался затылком к сырой извёстке. — Дурак ты, капрал, точно дурак. Что с другой стороны, если ты убил наповал. Ты же аккуратно в затылок выстрелил. И лопаты никакой не было. Он повернулся, чтобы уйти, ты выстрелил. А потом, уже в яме, добил его вторым патроном. Зачем стрелял-то? Со страху? Или убить захотелось?

 

— Не знаю, — сипло выдавил из себя Виктор Сергеевич, — не помню, давно было... Снег, не видать ничего... Уйди отсюда! Не знаю я ничего...

 

И вновь показалось Виктору Сергеевичу, что из подвала вытек воздух. Он вновь увидел себя со стороны, одинокого, вжавшегося в стену, окруженного безмолвными тенями. Когда он снова открыл глаза, рядом с ним не было соседа по столику, лишь недопитый стакан, недоеденный винегрет, его же мокрые шапка и перчатки. Перед ним, мелко переминаясь, стоял вышибала.

 

— Что, отец, крыша съехала? — сказал он отрывисто и недобро. — Дуй теперь отсюда, закрываемся.

 

— А где — этот, в полу... — Виктор Сергеевич с трудом ворочал отекшим языком, ощущая неожиданно набухшую волну хмеля. — В полупальто, — выговорил он наконец.

 

— Какое полупальто, — лицо вышибалы исказилось. — Что ты бормочешь! Стоишь тут целый час, губами шлепаешь, чудо-юдо. Вали, говорю, отсюда, — он резко схватил Виктора Сергеевича за локоть.

 

— Не трожь, ты! — выкрикнул он в неизъяснимом бешенстве, не зная, куда деваться от душившей его боли. — Не трожь, пацан, сопля!

 

Удара в лицо он не почувствовал, лишь многопудовый, ослепляющий удар затылком о стену. Потом какое-то железное, многопалое существо схватило его за шею, грудь, причиняя сильную, но какую-то размытую боль, поволокло зигзагами куда-то в сторону, на мгновенье послышался из тьмы удивительно знакомый голос, он окликнул его по имени, коротко и приветливо, Виктор Сергеевич хотел было попросить его о помощи, или хотя бы сказать что-то в ответ, нечто очень важное, спасительное, но не успел, так как оказался втянутым в ровно пульсирующую волну холода, тогда он снова открыл глаза, увидел совсем близко холодный, темно-синий мир, намертво исполосанный снегом, но этот мир был добр к нему, ему стало легко, холод и снег выветрили из него колючую болевую накипь, снег, как огромное, рыхлое, но живое существо, подхватил его, он снова услышал голос, на сей раз совсем близко, и понял, что отвечать ничего не надобно, с изумлением ощутив, что сознание полностью послушно ему,, он может сделать с ним все, что пожелает, и он пожелал позабыть наконец все, что с ним было, и позабыл, пожелал забыть названия, имена, предназначение всего, что его окружает, и забыл, и мир вновь, как когда-то давно, превратился в хаотическое скопище предметов, теней и звуков, но он был свободен от них, свободен, потом он забыл себя, в конце концов он пожелал исчезнуть, и он исчез, бесследно пропал в сумасшедшем кипении снегопада.