Моление всё ещё молодого хабиру о лёгкой смерти

Над головой моей мороз небес подобен крышке гроба.

Сродни тискам, меня воды и неба тверди обнимают.

В дыму башки рекой облупленной искрится мыслей прорва.

Я разрываю ткань пугливых сновидений, будто Ма́гид.

 

Твердит из зеркала Надюха, что над нею жёстко шутят, –

и сны в моей души клозет уютный вкрадчиво вползают.

Они царапают сознание, и всё же в них не будет

ни свежих тёплых п**дюлей, ни свитка, что лучами за́лит.

 

Мы только граждане с тобою, оглушительная Надька.

Желает век, чтоб пеленали, оплетали пряди молний

дотошно нас. Мои сухие губы лепят в непонятках

слова теней, но не могу тебя я всё ещё промолвить.

 

Мои земные губы собирают из деталек-звуков

слова, которые пространство, как котёнка-кроху, гладят,

а боль в потешной голове – существования порука.

В уютный ватничек любви твоей хочу зарыться, Надя!

 

Я как Генбек Хамзи, что шкерится в турбине самолёта,

как Чебурашка, в апельсинах окопавшийся коварно,

Хоттабыч, что в бутылку вкачан Шломо бен Давидом плотно.

Я перемалываю тонкие года нелучезарно.

 

Я продаю хромую молодость, как рухлядишку – Уотто,

а немота души и воздух мне за выручку канают.

Я гоблин, чей сосед по книге или фильму – Гарри Поттер,

но мне родной земли седые пряди сочиняют наледь.

 

Лежит Россия там, где чёрные врата, в дыму и гари,

и понял я, что каждый атом моего смешного тела

под звон циничной пустоты искусно осквернён богами.

Ключицы памяти безжизненно белы, подобно мелу.

 

Я здесь чужак, болтун, а значит, нарушать порядок снежный

негоже мне, пусть даже отдаётся общество гангрене.

Зимой у вечности корявой лихо замерзают клешни,

и, как ни едки холода, вот-вот заплесневеет время.

 

Однажды ночью снег укроет расколбашенные крыши,

и будет в городе светло от снега и от прочной, твёрдой

луны, в лучах которой призрачно, подспудно, бледно дышат

нестройно выпитые ею подзаборные аккорды.

 

Тогда, постигнув снега азбуку, бесшумно растворяясь

в кристально-строгой геометрии зимы, что души вертит,

ещё не старый, но усталый шасу залпом выпьет радость

ни с пробуждением, ни с муками не сопряжённой смерти.