Записки участкового плотника
Я был плотником.
Но я был не таким плотником, каких много. Я был участковым плотником – и это подтверждено в священных папирусах, спрятанных под руинами Храма.
О да! Мистика присутствовала.
Только не надо уподобляться моему доброму другу – летописцу ростовского андеграунда, стороннику предопределённости и последовательности событий.
Он однажды предположил:
– Ты, наверно, стал плотником, руководствуясь высшей целью?
– Какой же? – я как раз вглядывался в бульон высших целей, неторопливо вскипавший в моей голове.
– Ну, например, подражать Иисусу Христу?
Да уж, имя Христа непременно всплывает в разговорах про плотницкую специфику. Можно подумать, позитивные трюки с топорами и пилами – Его второе призвание. Можно подумать, двенадцать апостолов были призваны в плотницкую артель! Прямо сейчас, начиная писать данный опус, я решил наконец разобраться в Его пролетарской, так сказать, акциденции. Поискал в интернете что-нибудь про Его достижения в рабочей профессии. Догадались? Не нашёл ничего. Некоторые утверждают, что Он вообще был не плотник, а каменщик. Хотя многие соглашаются, что маленький Иисус должен был помогать своему отцу (или отчиму?) плотнику Иосифу.
Но я оказался в плотницкой гильдии совершенно случайно.
Перед тем, как всё началось, я жил у своей мамы, перебрался к ней после развода. Прошло достаточно времени, как уволился с последней работы, но жизнь на хлебах маминых не располагала к новому трудоустройству. Она меня в тунеядстве не упрекала – кому-то это покажется странным, но это и есть справедливость, suum cuique! Были, конечно, трудности... Но напряги если случались, то быстро рассасывались или попросту забывались, так как мама достаточно часто пропадала в командировках. С удовольствием путешествовала, оставляя мне деньги на пропитание.
В целом, благодать, а не жизнь.
– Бондаревский, можно я поживу у тебя немножко? – в телефонной трубке раздался голос великого ростовского поэта и барда Геннадия Жукова.
– Как ты узнал?
– Что узнал?
– Что моя мама вчера уехала на всё лето?
– Я ничего не знал. Просто подумалось...
– Нет, Жуков, это не просто подумалось. Это божественное наитие. Приезжай!
Через пару часов мой проблемный братец-поэт, основатель странноприимной Заозёрной Школы поэзии, в коей и я состоял, возник на моём пороге вместе со всем своим скарбом, разместившимся в паре карманов, качественно вшитых в чехол гитары.
Он объяснил, что в Танаисе, самом добросердечном из всех выкопанных из степной земли городов, наступили трудные времена. В музейной администрации взяла верх клика моралистов, учинившая очередные гонения на величайшего танаисского рапсода. Злопыхатели утверждали, что благодаря Жукову музей превратился в проходной двор, по территории шляются посторонние лица, юноши и девушки, равнодушные к музейным ценностям, приехавшие лишь для того, чтобы испить напитков, запузыренных окрестными бахусами, а потом всю ночь тусоваться возле костра, исполняя под гитару Геннадия песни и пляски народов мира. К тому же свои трудовые обязанности (он был электриком на полставки) гитарист исполнял якобы только в нетрезвом виде. Шельмы! Генка решил отсидеться в Ростове.
Вот так в очередной раз мы объединили усилия, чтобы жить припеваючи. Вместе пялились в телек и возились с домашней хренью. Вместе ходили в гости – в основном в творческие мастерские, где работали наши многочисленные друзья: гончары, художники, скульпторы... Вместе принимали гостей – в основном девушек.
Но здесь я поставил своему квартиранту условие:
– Гена, у нас, конечно, отдельные комнаты, но давай не будем никого оставлять на ночь. Сам знаешь, мигом наскучат, а потом как выпроваживать?
– Так и сделаем! – бодро пообещал Жуков, – я и сам думаю, что ночью лучше стихи сочинять.
Я глазом моргнуть не успел, как он нарушил своё обещание. Симпатичная девушка ни в чём не была виновата, но я готов был её убить. В их первую псевдобрачную ночь я даже заткнул уши ватой, чтобы не слышать, что у них там, за стеной.
У меня в тот период тоже была девушка, хотя с ней я встречался от случая к случаю, отношения были так себе, нестабильные. Меня это устраивало, стабильность вызывала известные опасения. Но судьба не оставила выбора. Страх перед уготованной мне участью жалкого вуайериста оказался сильнее, и я предложил своей девушке влиться в наш коллектив.
Ангельские силы не подсказали красотке причин для отказа, и дальше, как говорил классик, жить стало легче, жить стало веселей. Наутро после приезда моей избранницы я проснулся от воркования, несшегося из кухни. Протерев глаза, я увидел: подружившиеся принцессы что-то готовят к завтраку. Обе в дезабилье, точнее, одеты по минимуму. Впрочем, выглядели по-деловому, минимум оказался единообразным и как бы официальным: белый верх, чёрный низ.
Я решил разбудить Генку, пока видение не исчезло:
– Просыпайся, ты должен это увидеть! У девушек Заозёрной Школы появилась своя униформа!
Чепуху написал, скажете? Не спорю, но за милую чепуху тоже можно жизнь положить.
Развлекая друг друга, мы взвивались над крышами и реяли стайкой стрекоз над мегаполисом муравейников.
Понятно, подобное легкомыслие не могло продолжаться вечно. Неожиданно (как всегда неожиданно!) произошло предсказуемое: деньги, оставленные мамой на пропитание, кончились.
Будь мы с Жуковым только вдвоём, мы смогли бы перетерпеть или, на крайний случай, вписаться во что-нибудь малодоходное, но и не слишком обременительное, наподобие домашних концертов. Но с нами были наши Прекрасные Дамы, наша мужская гордость! Проклиная невесть откуда взявшуюся принципиальность, я спросил Гену:
– Ты заметил, что мы теперь пьянствуем только в гостях, на халяву, а наши девушки стали приносить нам передачки с едой?
– Ну и что здесь такого?
– Как что? Это не жизнь, а позорище! Давай устроимся на работу!
Что-то в моих словах зацепило моего друга. Дня, кажется, два он избегал скользкой темы, но в итоге ответил:
– Ты правильно мыслишь, давай поищем что-нибудь подобающее.
Искать мы стали не где-то, а на Пушкинской улице. Там, на бульваре в центре старого города, не было никаких предприятий или заведений с приличествующими вакансиями, зато в потоке прохожих было немало знакомых, любивших, равно как мы, пролагать свои городские маршруты по улицам с правильными достопримечательностями. Мы всех останавливали и загружали своей проблемой.
Увы, никакой наводки! Рабочие руки в каких-то местах требовались, но как бы отдельно от всего остального. (Я имею в виду мозги, душу и всё такое.) Третий день мы бороздили бульвар из конца в конец безо всякой пользы.
– Гена, мы, наверно, слишком спокойны, слишком лениво двигаемся. Никто не верит, что нам так уж сильно нужна работа. Отшучиваются, потому что думают, что мы сами шутим.
– А ты знаешь, что в Древнем Риме патрициев штрафовали, если видели их куда-то спешащими?
У него на всё был ответ.
Во мне уже закипало отчаяние, когда пророчество кого-то из нострадамусов (кому было дело до наших судеб) дозрело, чтобы воплотиться в реальность. Мы повстречали Тамару.
– Мальчики, не хотите ли пошабашить у меня на участке?
Ах, Тамара! Высокого роста, статная, грациозная, светловолосая... Она излучала уверенность и решительность. Как укротительница под огнём софитов. Бикини отсвечивает звёздными блёстками, хлыст зажат в недрожащей руке, взгляд насмешливо пробегает по саблезубым, рассевшимся вдоль барьера арены. Последователи Карла Линнея относят подобных девушек к особому отряду – к так называемым "белокурым бестиям". Встречаясь с такими, их дальние родственники из джунглей (примитивные бестии) впадают в подобострастие.
Мы, наверно, почувствовали себя самыми ничтожными представителями бестиария – затюканными и доведёнными до полнейшего пофигизма. После некоторой заминки Жуков поинтересовался:
– А где твой участок?
– Здесь же, на Пушкинской. Я сама в конторе сижу, но вас посылать буду на территорию.
– Ты что там, начальник?
– Ага, только маленький. Но я буду вас защищать от большого!
– Подумай, Гена, – я встрял в разговор, – таких защитников у нас ещё не было!
– Это у тебя не было... Ладно, завтра посмотрим.
Больше Гена ничего не спросил, но и я не спросил, чтобы не спугнуть удачу. Главное, чтобы Жуков согласился, а я как-нибудь принайтовлюсь.
На другой день мы явились в контору.
Выяснилось, что Томка работает мастером в ЖЭУ (жилищно-эксплуатационный участок, домоуправление по-простому). Она принимала заявления-обращения от граждан-жильцов, записывала на листочках их адреса и проблемы, а потом раздавала листочки-заявки соответствующим специалистам, среди которых имелись слесари, маляры, кровельщики и прочие. Подразумевалось, что я и Генка материализовались в окружающих палестинах не просто так, а чтобы пополнить собой, согласно древнему заклинанию, этот ходячий паноптикум падших ангелов и спившихся ларов с пенатами.
Но в целом, работа казалась логичной, по-человечески постижимой, содержала в себе варианты, предполагала гроссмейстерские ходы.
На тот момент у них не хватало плотника и электрика.
Жуков, естественно, выбрал должность электрика. Он, как я уже говорил, занимался электричеством в Танаисе, а ещё у него за плечами был год учёбы в радиотехническом заведении – техникуме, где, к слову сказать, он упражнялся в студенческом рок-ансамбле, самовыражаясь через барабанную установку. А как только освоил гитару, покинул свою альма-матер, потому что с гитарой жизнь в корне переменилась.
Мне досталась вакансия плотника.
Я мгновенно осознал весь трагизм ситуации: мои знания о плотницком деле находились на тот момент не то, что в зачаточном, а как бы в неоплодотворённом состоянии. К тому же мне не назначили ни напарника, ни наставника, и даже с Жуковым я в рабочее время почти не пересекался. Некому было поддержать меня на плаву.
Но, если хочешь научиться плавать, ныряй! Я нырнул... Самое удивительное, что я тут же вынырнул, научился плотницким хитростям чуть ли не за неделю. Если отмести как фантастику мою генетическую предрасположенность к плотничеству, то я вижу столь быстрому профессиональному становлению только две причины:
1) чем-то я всё-таки приглянулся Иисусу Плотнику, Бог помог;
2) граждане-жильцы, которых я первое время не отгонял, стойко стояли у меня над душой и ревностно объясняли, что и как делать.
До сих пор не догадываюсь, какая причина сработала, однако процесс пошёл.
В общем, я осваивался во вверенной мне урбанистической нише, мельтешил там, как головастик в болотной лужице, и что ни день удивлялся, сколько разнообразных проблем может уместиться на таком небольшом пространстве.
Собственно, о пространстве. Территория, подконтрольная ЖЭУ, была реально невелика. От начала Пушкинской всего пара троллейбусных остановок в длину, если считать по параллельной Красноармейской, и остановки полторы в ширину – с Пушкинской посерёдке. Нужно сказать, там было немало сталинских архитектурных окаменелостей, числящихся в собственности ведомств и администрации города, плюс магазины, плюс ещё кое-что, не приписанное к нашему ЖЭУ, – и это не подлежало обслуживанию. Но большая часть остальных зданий строилась до революции, а во дворах, переулках и закоулках то и дело встречались домишки частной застройки с наружными, так сказать, удобствами. Это всё держалось только на честном слове, а иногда только на скотче, скрипело, шаталось, что-нибудь ежедневно разваливалось. Работы непочатый край.
Прямо сейчас, набирая на клавиатуре, я размышляю, можно ли обойтись без особых подробностей, не вспоминать истомившие душу шевелящиеся полы, обвалившиеся потолки, перекошенные дверные проёмы и щелястые оконные рамы с треснувшими стёклами?
Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле...
Это было написано задолго до начала моего служения. Может быть, задолго до рождения автора процитированных строк – он был зодчим в одной из своих предыдущих жизней. Храм уже был построен, все знали, что он существует, хотя узнавали о нём, в основном, по рассказам провидцев. Для тех же, кто тщился увидеть своими глазами, очень редко и лишь на секунду-другую очертания грандиозной постройки становились зримыми. Беда была в том, что мгла не рассеялась, а только наоборот, сгустилась и как бы впиталась в реальность. Мы с Жуковым в числе прочих служили не свету как таковому, а редким загадочным проблескам – нет, не во тьме, но в зачернённом, как надмирный космос, пространстве, обречённом на обветшание и запустение.
Думаете, переборщил с мистикой? Да нисколько!
Что же касается ЖЭУ как такового, то для изображения царивших там нравов нужен профессиональный сатирик, а не такой нервный визионер, как я. Тем не менее, позволю себе несколько штрихов в жанре очерка (физиологического).
Элитой считались ассенизаторы. Их было двое – неразговорчивые, мрачные мужики с ясно читаемым на лицах тюремным прошлым. Доктор Ломброзо восхитился бы ими, дон Корлеоне тоже. Проблемы они устраняли чётко и быстро, но, подобно сынам Сицилии, требовали бескомпромиссного, образцового уважения. Там все были помешаны на уважении, но эти двое особенно.
Уважение заключалось, в первую очередь, в справедливой, с их точки зрения, оплате труда.
Однажды после утренней планёрки я заговорился о чём-то с Тамарой и вдруг заметил, что никто не расходится. Рабочая сила рассредоточилась по углам и вдоль стен, и все словно ждут чего-то, хотя уже получили свои заявки. Слесари, маляры, прочие, все стоят молча, с непроницаемыми лицами, лишь поглядывают на ассенизаторов, а те шепчутся между собой. Но вот отшептались... Развернулись к кабинету начальника, вошли и закрыли дверь. И тут же оттуда послышались характерные звуки: удары, скрежет и треск мебели, неразборчивые злобные выкрики. Длилось минуты три, может, пять. Потом они оба выскочили оттуда с горящими лицами, с глазами, глядящими в пол, захлопнули за собой и ринулись в кабинет инженера участка. Там всё повторилось. Наконец опять появились, тяжело дыша, и прошагали, не глядя ни на кого, к выходу, исчезли.
Представление завершилось, начальство отсиживалось в кабинетах, публика начала расходиться.
– Что это было? – спросил я Тамару.
– Думаю, им за что-то не заплатили.
– А что им теперь будет?
– А ничего. Без них наш участок сразу затопит, сам знаешь, чем.
Вот такой там орудовал коллектив. Большевики. Бывали моменты, когда мы с Геннадием искренне восхищались истинными пролетариями.
Отдавая им должное, также отмечу, что в отличие от множества наших знакомцев из "интеллигентских" слоёв работяги никогда не иронизировали над нашей одержимостью стихотворчеством. Как-то раз попросили Генку исполнить для них что-нибудь из его песен. Кто-то из сантехников предложил для сего концерта свою мастерскую. Я не присутствовал, я там, кстати, вообще никому (кроме Тамары, разумеется) стихов не читал, но последствия жуковского перфоманса ощутил очень скоро. Друг мой так им понравился, что ореол его славы распространился и на меня.
Да и как мог не понравиться им этот бард, видящий и ненавидящий в окружающей жизни то же, что и они:
Этот двор, этот ор, этот быт, эту сточную глотку
Дворового сортира – в него выходило окно...
Это из песни Геннадия "Дворик", в которой он вспоминает подробности своего детства. Атмосфера как бы родная для нашего участка...
Короче, коллектив к нам отнёсся нормально, чего нельзя сказать о начальстве. Оно быстро возненавидело нас всей начальственной ипостасью – как нечестивцев в рясах послушников или как демонов, выбравшихся из глубин ада для ниспроверженья скрижалей, вывешенных над входом в храм. Как не возненавидеть? Мы покушались на самое заповедное – на утренние планёрки. На красноречие Логоса, похмеляющее демиургов! День за днём, чуть ли не ежедневно, мы игнорировали ключевой ритуал, хотя не подумайте, что нарочно. Нас останавливали физические законы Вселенной: мы не могли просыпаться в такую рань.
Разумеется, у нас были отмазки:
1) не могла ждать работа, оставшаяся с вечера;
2) жильцы просили прийти пораньше.
В подтверждение наших слов Томка тыкала в начальственный нос заявками от жильцов.
Было понятно, что рано или поздно (то есть когда разгребём основные завалы заявок) нас всё равно уволят – несмотря на томкино покровительство и сочувствие других девушек-мастеров участка. Воевать против формализма – первостатейный долг русского поэта, но выиграть эту войну невозможно – ни на поле поэзии, ни тем более в жизни. Можно уповать лишь на чудо... Но чудо произошло.
Храм взял нас под свою защиту.
Сразу скажу, что Храм не был посвящён какому-либо конкретному сакральному персонажу. Чересчур много скептиков и атеистов участвовало в его возведении. Официально они посвятили своё светоносное детище Гомо Сапиенсу – человеку, свободному от предрассудков. Но, как говорят в народе, свято место пусто не бывает. В отсутствие руководящего божества Храм сам стал божеством.
Отмечу также, что Храм был неосязаем. Его строили не строители, а мыслители, а на подхвате были поэты. Храм свободно перемещался по трансцендентной Вселенной, бесконечно лавируя в потоках сознания прихожан...
А в реальном мире случилось следующее.
Рабочий полдень. Прихожу за новой заявкой и вдруг замечаю: все девушки, включая Тамару, поглядывают на меня с необычной иронией.
– Бондаревский, ты кто такой? С какой планеты тебя занесло?
– А что?
– Утром одна тётка явилась, написала на тебя благодарность. На всех только жалобы пишут, а на тебя благодарность! Что ты ей сделал?
– А что сама пишет?
– Да ты знаешь, как они пишут. Никогда ничего не понятно!
– Тогда это секретная информация, – я отшутился, пытаясь вспомнить и эту тётку, и что я ей сделал. Но так и не смог идентифицировать – что поделать, текучка!
Дальше ещё удивительней: через короткое время похожую благодарность граждане-жильцы написали на Жукова, потом опять на меня, а потом снова на Жукова. Общим счётом я получил таких благодарностей чуть меньше десятка (жуковских не считал). Тамара рассказывала, что народные славословия в нашу честь складывались в особую папку, которую иногда брал с собой наш начальник, когда отправлялся на ковёр к своему начальнику. Очевидно, что папка с каракулями простолюдинов нашла себе применение в начальственных играх. А в результате два подневольных поэта получили дипломатическую, так сказать, неприкосновенность.
Размышляя над первопричинами нашей трудовой славы, я пришёл к выводу, что здесь ни при чём ни наш суперпрофессионализм, ни ответственность с добросовестностью. Просто мы денег не вымогали. Брали сколько предложат, а в иные разы и не брали, если работа входила в наши обязанности (в тот список работ, за которые шла зарплата). А чтобы мы не грустили об упущенной выгоде, нам в утешение Фортуна всё время подбрасывала левые заработки: кому-то подремонтировать мебель, кому-то напилить дров и тому подобное. На левой половине Луны работалось веселей – что уж скрывать! – хотя и там было важно, кто предлагал деньги.
Думаю, лучше пояснить на примере.
В блужданиях по участку встречаю кого-то из работяг и узнаю, что Тамара просит зайти в контору. Откликаюсь.
– Ты где шляешься? Это срочно! – восклицает Тамара, вручая бумажку с адресом.
– А что за работа?
– Это не работа, это спасение утопающих! Девушка получила комнату в коммуналке, а вселиться не может – ключ к замку не подходит. С утра к нам два раза уже прибегала.
– А сейчас она где?
– Как где? Страдает под своей дверью. Вся в слезах тебя ждёт!
– Хорошо, ты только сама не расплачься от жалости...
Девушка, топтавшаяся в коридоре на втором этаже древней жилой постройки, оказалась симпатичной и была не одна, а с ребёнком, девочкой лет пяти. Заслышав на стальной лестнице громыхание моих кирзачей, моей самой удобной обуви для работы, она обернулась навстречу и загляделась на меня, как на марсианина. Потом разглядела на моём плече сумку с торчащими инструментами, и лицо её просветлело.
– Я Вас так ждала...
– Знаю, ничего не нужно рассказывать! – я начал изучать дверь.
Слабенькая. Но, может быть, не рассыплется.
В ту благонамеренную эпоху в кинотеатрах ещё не крутили фильмов с драчливым актёром Ван Даммом. Тем не менее, некоторые его приёмчики уже просочились в массы. Сняв с плеча сумку и отступив шаг назад, я резко – как можно резче! – нанёс удар пяткой точнёхонько в область замка. Дверь распахнулась. Открывшаяся комната имела благопристойный вид (вероятно, из-за отсутствия мебели).
– Хорошо здесь у Вас, просторно... И дверь, кстати, целёхонькая, – я позволил себе снисходительно улыбнуться.
– Да, замечательно!
– А новый замок есть?
– Нет, ещё не купила.
– Когда купите, можете позвать меня снова. Поменяю, – я поднял сумку, собираясь отчалить.
– Постойте! Вот Вам за Ваши труды... – она протянула купюру, пятирублёвую.
Однако! Брать от неё деньги – этого не было в моих мыслях. С кого другого я взял бы трёшник, больше работа не стоила, но не с неё. Тем более пятерик... Ведь она мне понравилась!
– Спрячьте немедленно. Я ничего существенного не сделал, это ерунда, развлечение, а не работа!
Я постарался придать голосу суровые нотки, но, очевидно, перестарался. На глазах симпатяшки навернулись слезы.
– Я всё равно настаиваю! Вы мне так помогли! – сказала она с надрывом. – Пожалуйста, возьмите!
Я понял: сейчас разрыдается, и единственный способ её успокоить – это взять деньги. Что было делать? Забрал пятерик и грустно пошагал к выходу.
Но тут за моей спиной дочка о чём-то спросила маму. Детский голосок изменил всё – и прежде всего поляризацию моего организма. Плюсы поменялись местами с минусами – в том числе в тех участках коры головного мозга, которые контролируют текущую ситуацию. Я вернулся.
– Как Вам не стыдно? Задурили меня своими деньгами! Вам что, тратить не на что? Лучше дочке игрушку купите, а я сам о себе позабочусь!
Размахнулся и швырнул купюру под ноги неразумной красотке. Быстрым шагом ретировался – уже окончательно.
Эта молодая мамаша больше не появлялась в нашей конторе, не одарила письменной благодарностью, не пригласила на замену замка. Постеснялась, наверное. Впрочем, всё с ней понятно.
Я только вот сомневаюсь, что любой другой поэт, даже очень талантливый, повёл бы себя в моей ситуации так же, как я. Взять, например, Жукова. Его поэтическая субстанция – в отличие от моей! – привыкла к немеряным жертвоприношениям от поклонников и поклонниц. Мне кажется, кто-то, вроде него, мог бы и повестись на увещеванья Мамоны, вообразив, что наворожил пятерик своим поэтическим обаянием... Но я был бескомпромиссен. Я разговаривал с той щедрой девушкой натурально как плотник. Может быть, не как участковый, а как храмовый плотник, не знаю... Но в любом случае мы разговаривали как вменяемые представители эпохи Храма.
С меланхолией вспоминаю об этой эпохе.
Вначале она называлась Эпохой Развитого Социализма, а в конце её переименовали в Эпоху Застоя.
Она, как и та, что была до неё, пела Храму льстивые дифирамбы, а на деле противостояла ему. Она забирала власть у жрецов Храма и наделяла захваченной властью ничтожные заведения в своих пределах.
Она постоянно пыталась уловить Храм в свои сети, чтобы зафиксировать его в качестве памятника архитектуры, исторического курьёза посреди ново-вавилонских башен. Ей моментами удавалось взять Храм в окружение, осада была жестокой, Храм прорывался с боями. Конец этого противостояния всем известен: поражение потерпели обе стороны, всё нахрен разрушилось.
А вот ещё информация.
Эпоха сражалась с Храмом по зову сердца, исходя из благих намерений. Если бы все её принятые постановления и законы исполнялись с такой же чёткостью, с какой принимались, мы бы жили сейчас как в раю. Проработав месяца три, я вдруг выяснил, что не должен взымать с жильцов никакой платы. Для них я работаю за бесплатно. Более того, ЖЭУ обязано снабжать меня нужными для работы материалами, то есть одарять досками, оконными стёклами, шпингалетами и всем прочим, – и для жильцов это тоже задаром.
На бумаге всё было гладко, да и расходные материалы, как выяснилось, имелись, проблема заключалась в текучести кадров.
Как-то раз в нежилом подвале одного дома я обнаружил бочку с гвоздями, шестидесятыми, стоявшую строго по центру подземной площади. Жильцы сверху понятия не имели, откуда она взялась. Я рассказал о бочке девушкам-мастерам участка.
– Это, наверное, наша бочка, – предположила одна из них. – Ты же видишь, у нас своего склада нет, не положено. Вот и прячем, что получаем, там, где место найдём. Девушка, что работала здесь до меня, наверное, отправила бочку в этот подвал.
– А тебе не сказала?
– Я пришла, её уже не было.
– А почему наш начальник мне ничего не сказал?
– А он, наверное, тоже про всё не знает. Он пришёл незадолго до тебя, а прежний уволился с треском, не успел, наверное, рассказать или просто забыл. Здесь начальство меняется каждый год, да и мы, мастера, тоже.
Я попытался представить, сколько сокровищ по мою душу плотника скопилось по закоулкам участка. Головокружительные видения... Будь я кладоискателем Алладином, тут же рванул бы на обследование местных пещер. Но не мне воевать с джиннами, стерегущими сусеки с богатствами. От добра – добра не ищут, а я уже приспособился изымать необходимую хрень из присмотренных мной бесхозных или предназначенных к сносу строений с выселенными жильцами. Ничего сверхъестественного. Вывинчивал, выковыривал, выпиливал.
Однажды я исполнял заявку в одной характерной для лабиринтов родного участка допотопной двухэтажной хибаре с дворовыми удобствами. Менял растрескавшиеся стёкла. Интересно, что жильцы позвали меня, когда уже все стёкла растрескались. Обстановочка ещё та. Отклеившиеся обои навевали мысли о сломанных крыльях. Крыша взывала о сострадании, расточая потёки на потолке.
Но мне не забыть безрассудного благоговения, охватившего меня во время работы. Со мной в комнате находилось самое красивое существо на земном шаре. Больше никого не было.
Я в затруднении, как её описать... Рост? Вес? Платьице? Она сидела в дальнем углу за столом, на котором были разложены какие-то книги, что-то писала в тетрадке. Ей было лет тринадцать, а быть может, двенадцать, и она, очевидно, занималась уроками, домашним заданием на завтрашний день. В её облике, в движениях и осанке торжествовала невозмутимость отличницы.
Она сидела на табуретке спиной ко мне, и мне слепили глаза золотые нити, вплетённые в её длинные – до пояса – волосы. Она говорила по инерции вдумчиво, когда оборачивалась ко мне, чтобы ответить на какой-нибудь пустяковый вопрос. Её глаза, тёмно-синие, как предгрозовое небо, были завешены занавесями северного сияния. Я отводил взгляд, когда она оборачивалась ко мне, чтобы не спугнуть ненароком явленную мне тайну.
А когда отводил взгляд, видел тёмные молнии, плясавшие в мёртвом воздухе. Древняя мгла, которая, как прежде думалось, навеки впиталась в пространство, хотела вырваться на свободу.
Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит...
Определённо, здесь было опасно. Однако опасность таилась не в выкрутасах пространства, а в самой девушке. Вильям Шекспир, прояви он склонность к системности, отнёс бы такую девушку к отряду Джульет. Такие не доживают до четырнадцатилетия. Они погибают раньше – от несчастной любви, – попадают в рай или в ад, но куда бы ни попадали, прихватывают с собой своих Ромео.
Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.
Только бы не влюбиться!
Слава Богу, что стёкла, принесённые мной, подошли. Я завершил работу, выхватил из её ладони деньги, что родители оставили для меня, и выбежал прочь.
Вечером я рассказал о ней Жукову.
– Мне так стыдно! – жаловался я другу. – Такая красавица, а я ей стёкла ставлю бэушные, все в микротрещинках. Да и вообще, вид у меня как у бомжа последнего.
– Не морочь мне голову, – прервал меня Жуков. – Тебе нравится, как ты выглядишь.
Я заткнулся, тут он был прав. Рваные джинсы, заправленные в кирзачи со слегка обрезанными для красоты голенищами, куртка сварщика с какими-то прибамбасами. Волосы, которые, чтоб не лезли в глаза, перетянуты лентой. Плюс сумка от радиостанции, реквизированная у производителей, когда мы с Генкой работали на заводе "Электроаппарат". Из сумки торчат инструменты: ножовка, фомка, топорик... Выйдешь на улицу – вся улица твоя.
Геннадий, конечно, выглядел не менее живописно. Такая же сумка, только с электрикой. Отовсюду торчат провода. Не хватало только монтёрских кошек, но быть может, и кошки имелись, точно не помню.
Этот разговор, кстати, происходил не у меня дома и не где-то в случайном месте, а в нашей новенькой плотницко-электрической мастерской.
Пора рассказать о нашем главном трудовом достижении.
Через месяц примерно после трудоустройства мы нашли на участке свободный подвал, подходящий для жизни (не совсем, конечно, высокоорганизованной жизни, а такой, как была у меня и у Жукова).
– Как я забыла про этот подвал? – удивилась Тамара. – Хотела отдать его малярам. Ладно, раз нашли, то вселяйтесь... Только не скандальте с соседями.
– Да ты что! Мы хорошие индейцы, мирные!
Нам повезло: кроме Томки, ни у кого из начальства планов на наш подвал не имелось.
В полутора метрах под уровнем улиц,
В подвалах, пропахших печною золой...
Жилплощадь представляла собой две комнаты со своими дверями, разделённые узким коридорчиком, плюс кухонька с кладовкой и краном, плюс удобства во дворике. В каждой комнате имелось окно, выходившее в глубокую (в человеческий рост) яму с оградкой во дворе соседнего дома, так что в дневное время мы наслаждались мистическим полумраком. Добавлю, что от тех, кто там жил раньше, нам досталась кое-какая мебель, а то, чего не хватало, например, вешалок, – мы, руководствуясь опытом Робинзона Крузо, в короткий срок натащили. Разыскали в подъездах, и возле мусорников, и в прочих неоднозначных местах.
Жукову сразу понравилась меньшая комната, всё пространство которой занимали роскошный диван с откинутой спинкой и реликтовая этажерка. Кроме него, в этом спичечном коробке мало кто мог поместиться, разве что какая-нибудь одинокая девушка, да и то, если не plus-size.
Таким образом, ответственность за церемонии с посетителями он возложил на меня. Моя комната была как бы полуторной планировки. В основной части стояли диван, стол, несколько стульев, остальное пространство являлось альковом, ограниченным широкой аркой с простенками. Я быстро установил в алькове тахту, которую выпросил у своей бывшей – она в тот момент с новым мужем переезжала в какую-то новую улучшенную квартиру – зачем ей там наша тахта?
Я также принёс из дома пару простынок. (Для себя, Жукову постельное бельё насобирали поклонницы.)
Чуть позже кто-то подарил мне целый мешок с рулонами красивых обоев, и я попытался расцветить ими стены алькова. Мне подсказали, что нужно сначала наклеить газеты – и только на них обои. Я наклеил газеты – и надо же! – мне понравилось. Настоящий постмодернизм. Я оставил газеты как есть, а обои кому-то передарил...
Итак, к завершению маминой командировки мастерская была обустроена, а я, как вы уже поняли, решил разгрузить маму в части забот обо мне и начал осваивать жизнь в подземелье заодно с Жуковым.
Мы царствовали в подземном дворце дружно и весело, как пресловутый царь Пётр (Жуков) с братом-царём Иваном (я). Наслаждались жизнью на всю катушку, не поддаваясь ни на внешние провокации, ни на зубовный скрежет скелетов в шкафах.
Неважно, что шкафов не было, один скелет всё равно объявился.
Августовская ночь. Дверь и форточка нараспашку, но всё равно жарко. Тем более после эротического экстрима. Моя девушка уже спит, а я всё ещё размышляю, прикидываю, нельзя ли зачётные пихи-трахи как-то увековечить в столь же зачётном стихотворении.
– Толян, Толян, ты здесь? – послышался в темноте голос из коридора. Мне показалось, что лучше не реагировать. Но голос не унимался. – Толян, проснись, это я!
Тогда я нашарил на тумбочке настольную лампу.
В дверях стоял, помаргивая от включенного света, крупный мужской экземпляр. Голый торс от пупка до шеи украшен тюремными татуировками.
Я постарался изобразить хладнокровие и говорить веско.
– Здесь нет Толяна. Здесь плотницкая мастерская, я плотник. А напротив мастерская электрика, он спит, не нужно его будить.
Визитёр на миг оглянулся, но там смотреть было не на что: друг мой спал за закрытой дверью.
Неожиданно моя девушка проснулась и, привстав на локтях, недобро уставилась на пришельца.
– Здесь теперь наша точка! – сказала она. – Иди, откуда пришёл.
Мне понравилось, что она не потянулась за откинутой из-за жары простынкой. Попытку прикрыться наш незваный гость счёл бы слабостью. А я, кстати, тоже был голый. Парень зыркал по сторонам, лишь бы не видеть нашей, обращённой к нему изножьем тахты.
– Ладно, извините, – наконец вымолвил он, разворачиваясь. – А я-то вышел на днях, а сегодня вспомнил: дай навещу Толяна...
Что-то ещё бормоча, гость пошаркал в темноту ночи, а моя девушка тут же опять уснула.
Сейчас, когда я припомнил данный эпизод для рассказа, мне захотелось поиграть в психологию (я ведь психолог по вузовскому образованию) и представить, что же увидел освободившийся зек, вломившись в нашу обитель. Вряд ли в его душе всколыхнулись спрятанные глубоко в родовой памяти образы Дафниса с Хлоей, Амура с Психеей или Адама с Евой. Но он, возможно, решил, что подвал захватила кавказская группировка, ведь моя девушка была настоящей восточной красавицей.
Обошлось, слава Богу. Криминальные монстры нас больше не беспокоили.
Зато заходили девушки, дружественные поэты и барды, просто друзья. Мы всех принимали. Некоторые заходили как в рюмочную, но мы ладили и с такими. Завсегдатаи (да и все, кто был в курсе) называли наше убежище бункером. А что? Звучало красиво: Бункер Поэтов.
В этом подвале произошло немало интересных событий, но они, так уж вышло, касаются нашей литературной или, как сейчас говорят, медийной жизни. Поэтому я здесь не буду о них говорить, дабы не отвлекаться от главной темы, которая, пиши я диссертацию по истории, звучала бы как "Домоуправление при социализме". Может быть, воскрешу бункерные сюжеты в других рассказах.
Сейчас просто поверьте, что были тому причины, когда вскорости после новогодних торжеств Жуков сказал:
– Всё! Хватит! Перебираюсь в Танаис.
– Тебя же там якобы разлюбили?
– Теперь опять полюбили. Зовут обратно.
Он уволился и уехал. А я продолжил работать и жить в тех пределах, к которым уже привык.
Прошёл год или чуть больше – и меня как бы повысили: перевели в кровельщики. По сущности отношений с жильцами работа была та же самая, хотя вносила некоторое разнообразие, особенно если восхищаешься видами, открывающимися с крыш. Мне лично виды были по барабану, но и на меня высота действовала завораживающе, как на записного туриста: я напрягал зрение и рыскал глазами в пространстве. Хотя что это я о туристах? Я не высматривал достопримечательностей, я силился распознать отблески Храма в мглистых туманах Эпохи.
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Это был специальный сон кровельщика.
Я работал на крыше девятиэтажного дома. Такого дома не было на моём участке, но я в таком проживал. Я размазывал смолу по сгнившему рубероиду, потом разматывал рулон нового рубероида и сажал новый на смолу. Как-то так... В какой-то момент устал. Вынул из сумки большую бутылку портвейна, откупорил и, поднеся к губам горлышко, влил в себя содержимое. Впрок не пошло, устал ещё больше. Ничего не поделаешь, прилёг подремать ненадолго. Сон во сне, так бывает, проснулся, не просыпаясь.
Псевдопробуждение было жёстким, с нестерпимым похмельным синдромом.
Нужно было спускаться в город, чтобы там разыскать что-нибудь исцеляющее. Я ринулся к выходу на чердак. Но вот чертовщина – дверь была заперта изнутри. Спящего меня не заметили, когда запирали крышу. Что делать? Внезапно я осознал, что уже наступила ночь, по сфере небес дефилировали яркие звёзды, двурогий месяц и две или три луны. Некого звать на помощь.
Хорошо, что с собой у меня была длинная, скрученная по-ковбойски верёвка. Я всегда имел её при себе, чтобы огораживать место на улице, куда сбрасывал с высоты рухлядь, или чтобы привязываться к какой-нибудь вентиляции или печной трубе, если крыша покатая. Тут же я привязал верхний конец к ручке чердачной двери и сбросил верёвку вниз. Оказалось, она пролегла в аккурат по центру перил балконной линии. Я обрадовался: на балконах можно делать привалы во время спуска.
Я начал осторожно спускаться. Девятый этаж, восьмой, седьмой, следующий... На шестом этаже меня ждал сюрприз: верёвка была обрезана. Я разглядел обрезок далеко внизу, на земле. Пришлось перелазить через перила. Вот он, балкон. Так поступить с верёвкой могли только здесь, но кто и зачем это сделал? Из зашторенного окна лился свет, и я огляделся.
На этом балконе не было ничего, кроме длинных дощатых ящиков для выращивания цветов. Зато ящики свисали повсюду: с перил, со стены, даже с щербатого днища верхнего балкона. Настоящие висячие сады из чудес света. Я сразу понял, что хозяйка квартиры – поклонница ассирийского дизайна. Древняя царица Семирамида замычала бы от восторга.
Обозрев шевелящиеся над ящиками плотоядные рыльца каких-то кувшинок, я углядел щель в шторах и прижался лицом к стеклу. Современная Семирамида (я решил называть её так) представляла собой обёрнутую в халат, щекастую, необъятных размеров бабищу. Она сидела лицом ко мне, за столом, и в руках у неё были ложка и ломоть хлеба, она извлекала борщ из глубокой тарелки.
Я постучал в окно.
Она встрепенулась. Встала. Подкралась к балконной двери.
– Кто там?
– Это я, кровельщик. Я спустился к Вам с крыши. Не бойтесь меня.
– Ах, кровельщик! – Семирамида раздвинула шторы, а затем распахнула дверь. – Не беспокойся, узнала тебя. Я видела, как ты разгружал рубероид из кузова. Заходи! Борща будешь?
– Зачем Вы мою верёвку обрезали?
– Ой, прости, испугалась! Думала, снизу по твоей верёвке ко мне залезут. Но если не будешь борща, я тебе другую верёвку дам. Купила, чтобы бельё развешивать. Ты привяжешь к перилам и дальше полезешь вниз!
– Ладно, буду борща.
Вдумчивый читатель наверняка догадался, что борщ был лишь метафорой, ведь я описываю то, что приснилось, а во сне никто никогда не ест. Правильно! Борщ – лишь предлог для знакомства. Семирамида не побежала на кухню за новой тарелкой. Заулыбавшись, она распахнула объятия и прильнула ко мне всем телом. Дальше пошла эротика.
Предо мною ты нагая, как в творящий первый час.
Содрогаясь и вздыхая, ты нагая. Свет погас.
Я не буду описывать эту эротику, в ней нет ничего интересного. Не мой тип женщины. Своеволие сна. Признаться, довольно скоро я снова заснул...
По-настоящему я проснулся ближе к полудню в своей мастерской. Сон был весь в моей памяти, и я уже понимал, что это не простой сон. Мне не требовалось идти за его толкованием ни к какому онироманту. Семирамида – это моя работа. Рутина затягивает меня, и я из поэта превращаюсь в обыкновенного работягу.
В тот же день я написал заявление. По собственному желанию.
В контексте исторических пертурбаций я сыграл на опережение. Вскоре всё стало рушиться в нашем тёпленьком датском королевстве. ЖЭУ то ли позакрывались, то ли попревращались в какие-то новые, непонятные организации. За всем уже было не уследить... Но вдруг обнаружилось, что земную поверхность взял в аренду Аид, и нет больше ни Эпохи, ни Храма.
Сейчас от Храма остались только руины, а от Эпохи только жалкие ревенанты, поливающие грязью имена Горбачёва и Ельцина. Неинтересная тема.
Но кто мог предвидеть такое?
Никто не предвидел. По крайней мере, никто из нашей тусовки. А ведь мы были поэты.
Да и девушки наши, хотя и не назову их сивиллами, были весьма проницательные особы.
Однажды зимой, годика через три после увольнения, меня занесло на Центральный рынок.
– Бондаревский, не узнаёшь? – окликнула меня цыганка в цветастом наряде.
Приглядевшись, я опознал Тамару.
– Тебя, что, в табор приняли? Ты же блондинка!
– В табор не взяли, а гадать научили. Теперь здесь промышляю.
– Ну и как, успешно?
– А то!
Я предложил ей погреться, пригласил в ближайшую рюмочную (из тех, что тогда возникали чуть ли не в каждом подъезде).
С полчаса мы с Тамарой простояли за столиком, вспоминая минувшие дни. Потом она заспешила.
– Работа не ждёт! Пора набивать карманы!
– Бог тебе в помощь! Греби деньжища лопатой!
Уже уходя, девушка спохватилась:
– Слушай, а может, я тебе погадаю?
Я отказался. Нет, не потому что не верю в гадания. А потому что даже мудрейшая из прорицательниц может пропустить тот момент, когда ясновидение предательски превращается в сглаз.
Вот такие дела.
Господи, дай разглядеть то, что вижу на самом деле!
