ПОПРОШАЙКИ

Всё было по карточкам, сахар с конфетами тоже. Мать получила продукты и, пока мы гуляли, спрятала сладости в буфете на верхней полке. Летом 42-ого брату Игорю (Гоше) было девять, мне двенадцать.

 

Ну, вот. На другой день ушла она на работу, Игорь спит, а я встал и сразу к буфету – куда ещё? – искать конфеты. В нижнюю тумбу даже заглядывать не стал, там обеденная посуда, мука, постное масло, крупы. Влез на стул, открыл все три верхние дверки со стеклянными филёнками. Вытянув шею, стал заглядывать за посуду. Фужеры и бокалы тонкого стекла, графинчики с вазочками – тут не спрячешь, видно, остаётся чайный сервиз. Рукой пошарил – точно! Бумажный кулёк с конфетами, целый фунт. Вытащил, и за пазуху. Весь день втихаря посасывал. Сначала помадки, потом карамельки. Фантики – в печку, на улице – в тугой катышек и в кусты. Гоша заметил, говорит, где конфет надыбал? У Альки Зильбермана, вру, в бабки выиграл. Дай, говорит, одну. А я – последняя, – ну его, самому мало. Доел, думаю, мать придёт, что будет? А, ладно, выкручусь.

 

Выпорола как сидорову козу. Не кричала, не ругалась. У Гоши даже не спрашивала. Сунула руку за чашки и только ахнула: «Ах ты подлец… это же нам на целый месяц!» Я съежился, голову в плечи втянул, молчу. Чего говорить? Нечего. Схватила отцовский ремень и ну меня полосовать куда ни попадя. Орал благим матом, как резаный. Но по правде не так и больно, она же с работы, уставшая. Гоша обиделся, не разговаривал.

 

Дня через два Игорь остыл, и я ему говорю, не дрейфь, что-нибудь скумекаем.

 

У нас на Полтавской, точнее на Горького была закрытая в 1937 Спасская церковь. Там раньше попрошайки стояли, им давали медяки и разные продукты. Я и говорю Гоше, давай нищими нарядимся, сядем на паперти, верняком конфет надают.

 

Он сперва зассал, но я уговорил, ему же пайковых конфет не досталось, а хотелось ещё как. Вытащили мы из шифоньера всякого старья, напялили на себя, посмотрели в зеркало – ништяк. В прихожей нашлись кепки засаленные и стоптанные ботинки. Реквизит – что надо, а рожи слишком свежие. Сунул руку в печку, в золе повозил и провел ладонью себе по щекам. Отлично поучилось, настоящий Гаврош. Измазал Гошу, взяли на кухне старую хозяйственную сумку и вперёд.

 

Пришли к Спасу, на дверях замок амбарный, нищих – никого. Походили вокруг да около, разведали что и как. Всё нормально, люди ходят, по делам или в магазин, не знаю. Сели мы с Гошей, сидим, зырим по сторонам. Сумку перед собой поставили. Я с Гоши кепку снял, положил на ступеньки. Глянул на него и чуть со смеху не рухнул: шмотки драные, голова на лысо обстрижена, уши, сажей измазанные, торчат в разные стороны, глазками жалостливо моргает, – умора.

 

Подходит тетка какая-то: Детоньки, бедненькие, кушать хотите. А мы: Ага, и конфет. Дала она нам хлеба и карамелек по две штуки. Просидели часа два, набрали еды, мелочи, конфеты жуем. И тут идёт мимо баба Настя с нашего двора. Она из 30-го, из барака, а наш 30а, для начальства. Глянула на нас и руками всплеснула: «Лёва, Игорь – вы? С ума сошли? Мать знает?» Ну, влипли, не отвертишься. Узнала, и сажа не помогла. Мы ей: «Тётя Настя, мы всё, уходим, только мамке не говори». А она: «Да, как же, не говори? Стыд-то какой! Позорище! У Александра Васильевича сыновья – побирушки, возле церкви милостыню просят!» Мы сумку схватили и тикать.

 

Прибежали домой, отмылись, переоделись, шмотки спрятали, конфеты и деньги разделили, взяли хлеба и пошли к пацанам в переулок, рассказывать про свои подвиги. Поржали, пожрали, конфетами угостили и стали гонять в лапту и в чижа.

 

Приходим вечером домой, а там нас маманя уже с ремнём ждёт. Красная, злющая, аж трясёт. Баба Настя ей всё рассказала. И ладно бы только ей, растрепала всему двору. Вот они всей делегацией маманю во дворе и встречали, когда она с работы возвращалась. Ой-ой-ой! Ирина Ивановна, знаешь, что твои-то учудили? Нарядились беспризорниками и сидят возле Спаса, милостыню собирают. Вот как их без присмотра оставлять. Отец на фронте, мать вкалывает в две смены, а они вон что творят!

 

Если бы нас не на весь двор ославили, мать бы, может, не так рассердилась. А тут все работники Винзавода узнали, что у главного винодела дети – побирушки. Короче, драла она нас почем зря, хуже, чем меня за пайковые сладости. Орали до хрипоты и слезами весь пол залили. Вложила ума в задние ворота, на всю жизнь заказала с протянутой рукой стоять.