Повесть.

 

«Петля».

 

Эпиграф 1.

 

«Он думал, что на пароходе сумеет прийти

к какому-то соглашению со своим горем,

ещё не зная, что горю никакие соглашения не помогут.

Излечить его может только смерть,

а всё другое лишь притупляет и обезболивает.

Говорят, будто излечивает его и время.

Но если излечение приносит тебе нечто иное,

чем твоя смерть, тогда горе твоё, скорее всего, не настоящее».

Эрнест Хемингуэй. Из «Острова в океане».

 

Эпиграф 2.

 

«Я не верующий, хоть и православный до краёв сознания.

Но и не атеист.

Что-то - поднимаю руку с растопыренными пальцами к верху – там есть.

Все мы ЗДЕСЬ – в этом мире – оказались не просто так», а со смыслом.

С каким? Нам не дано знать.

Поэтому и решать, когда нам уходить из этого мира, не нам».

Из «Философия жизни». Ю.Г. Александров.

 

 

I.

 

Андрей сидел в комнате за столом на облезающей хлопьями краски, видавшей много разных задов табуретке. Столом служила такая же табуретка – сестра-близнец той, на которой сидел он, но лишь укрытая бесплатной рекламной газетой из почтового ящика. Он сидел, подавшись всем телом вперёд, то, как роденовский «Мыслитель», уперев свой гладко выбритый массивный подбородок в слегка сжатый кулак жилистой руки, воткнутый локтем в заброшенную одна на другую ногу, то зеркально менял руки и ноги, то ставил обе ноги на пол, упираясь уже двумя руками в подбородок и колени. Такие перемены он производил чуть ли не ежеминутно, иногда замирая в одной из комбинаций рук и ног чуть дольше.

 

Андрей поставил окончательную точку во всех многоточиях своих многократных попыток, вывести Елену на откровенный, так ни разу и не состоявшийся разговор, который, как он считал, помог бы ему понять её и разобраться в себе самом. Его многолетние размышления о смысле бытия, не давали никаких ответов на извечные вопросы – как быть и что делать с этой какой-то не такой его семейной жизнью. Словно острые концы вязальных спиц взаимного с Еленой недопонимания, ощетинившиеся и наружу, и вовнутрь со всех сторон туго набитого холщового мешка его судьбы, взъерошивая и кровавя всё вокруг, выковыривали из души Андрея, мучали и убивали все его чувства. Елена же всё это называла «изнасилованием мозга» и, не желая и далее ничего понимать, равнодушно, не ощущая внутреннего эмоционального накала Андрея, а своего подобного у неё и не было, могла продолжать читать модный журнал, либо в любом месте Андреева «диалога» просто встать и молча уйти в другую комнату.

 

Все их скандалы не были громогласными, как можно увидеть в кино или услышать через стенку у некоторых соседей. Скандалы были «спокойными», даже шёпотными. Их неуёмный напор проявлялся лишь в неописуемых мимических эмоциях. Да и то, больше на лице Андрея. «В чём дело?! Я постоянно пытаюсь начать с тобой разговор, но ты от него уходишь", – всегда спокойно, даже вкрадчиво, в очередной раз продолжал переглядки Андрей, уже давно заученными фразами. – Что не так?! Может мне уйти из базы и не ходить в полугодовые рейсы? – других там нет... Хорошо, устроюсь на работу в этот... как его?.. колхоз?.. рыбопромысловую артель(!) – буду дома каждые выходные и даже чаще...»

Андрей не мог, да и не хотел быть «домохозяйкой», с чем уже давно свыклись многие представители мужского пола в соседних «сторонах и весях». И сидеть на шее у своей жены он тоже не мог, да и не хотел: какой пример он тогда будет подавать сыну? чему он тогда сможет его научить? каким своим примером он скажет тому – «делай как я»? Да и неумел Андрей больше ничего в своей жизни, кроме как водить пароходы*** и добывать рыбу. Получив в мореходке сугубо флотскую профессию – штурман-судоводитель – он был привязан к этой стихии, полюбил её всем своим естеством, вырос в своей профессии с четвёртого помощника капитана, став теперь уже сам капитаном – капитаном дальнего плавания.

 

Последней каплей в их чаше семейной жизни, переполненной, как вдруг оказалось, этими неуёмными тихими скандалами, постепенно выдавившими всё их совместное счастье, родившей демоническую волну-убийцу в их штилевой, как казалось Андрею, семейной жизни и любви, стала единственная фраза Елены, которую однажды она произнесла вслух, да так, что та поставила в сознании Андрея ВСЁ на свои места в его душевных смятениях и перманентных недопониманиях, во всём происходившем между им и ей чуть ли не с самого рождения их сына: «Я хотела... ребёнка..., – немного запинаясь от вдруг взволновавшего её, её же собственного откровения, еле слышно, но разборчиво и недвусмысленно начала она. А уже через секунду или две, а может быть прошла и минута, через эту паузу, которая и ей, и ему показалась жизнью, проскочившей вот сейчас прямо здесь в этот молчаливый промежуток, закончила: – Теперь мне больше ничего от тебя ненужно».

 

В голове, как будто бы сразу под корнями волос, то речитативом, то нараспев, повторяясь вновь и вновь, как музыкальный зуммер телефона, вертелись строчки из стихотворения его любимого поэта Андрея Вознесенского:

«Вместо флейты подымем флягу

Чтобы смелее жилось.»

И ещё:

«И парус пробит насквозь,

Но сердца забывчивых женщин

Не забудут «Авось»!»

 

Он пришёл почти уже час назад. Но так до сих пор и не переоделся и даже не снял уличную обувь, и не вымыл руки. Он лишь достал из магазинного пакета и поставил на стол бутылку водки и одно яблоко. Всё яблоко было с какими-то природными вмятинками, бугорками и заломами, сплошь покрытое маленькими чёрными пятнышками. Еще в полуподвальном магазине в соседнем доме он спросил у продавщицы: «Что это за яблоки такие? Как называются?» Продавщица сделала вид, что не услышала вопроса. Андрей повторил. Но, не дожидаясь ответа, так как в магазине было полно покупателей, а Андрею хотелось поскорее уединиться, сразу вышел на улицу. «Дешёвое, да и ладно. Наверное, дички из городского сада», – думал он по дороге домой.

 

Был сумрачный октябрьский день. Лишь разноцветная листва кичилась своей предсмертной пестротой. Неожиданный порыв колючего, ледяного, прямо таки январского балтийского ветра, прервав размышления Андрея про яблоки, обдал морозцем загорелое обветренное лицо и защемил в кончиках пальцев, когда-то раз и на всегда подмороженных на зимнем промысле в Балтийском море. Порыв за порывом, толкая и толкая со всех сторон, заставил Андрея прибавить шаг. Редкими крупными влажными обрывками, недолетающими до земли, пошёл снег. Типичная Прибалтийская погода. Но Андрей уже заходил в свой подъезд и забыл про непогоду.

 

Комната, которую Андрей снял через агентство уже три месяца назад, ещё находясь в затянувшемся рейсе, но проживал в ней лишь три последние недели, не представляла из себе ничего выдающегося. Так, ночлежка для одного: узкая, вытянутая, как коридор в коммуналке, низкопотолочная восьмиметровка, приютившаяся в двухкомнатной квартире на последнем 4-ом этаже, такого же облезлого, как табуретки, дома – одного из первых индустриальных панельных проектов того времени. Прижавшись к территории бывшей промзоны, группка из таких же домов стояла микро кварталом, запланированным под снос уже лет эдак как пятьдесят назад. По плану развития здесь должен был появиться новый спальный район ещё в конце 60-х годов прошлого века. Но городские и государственные планы двигались внешними и внутренними обстоятельствами: то борьба за мир и разрядка, то перестройка. А потом и страна «подвинулась» – СССР стал Российской Федерацией, а все его прибалтийские республики – самостоятельными государствами. Ну, а этот район, расположившийся недалеко от военно-морской базы в городе Л. в одной из этих новых стран, стал никому не нужным и, как сказали новые власти, «бесперспективным». Прям как в басне Эзопа про лису и виноград: если не сумел, то значит и не надо.

 

Экстерьер комнаты полностью соответствовал её интерьеру: железная кровать с натяжными кое-где безвозвратно утерянными пружинами, укрытыми, сбитым в множество холмов, разделённых голыми долинами с грязно-рыжими следами давно высохших ручьёв и озёр, ватным матрасом, застеленным простынёю неопределяемого оттенка серого, как в советских поездах дальнего следования, с такой же подушкой и с наждачным пледом без пододеяльника; плотиной колченогий двухстворчатый шкаф с одной дверкой; две уже знакомые нам табуретки; да прибитые к двери комнаты с внутренней стороны два двойных силуминовых раритетного вида крючка для верхней одежды.

Стены были когда-то оклеены обоями. Это угадывалось по верхним углам комнаты, где набухшие от постоянных протечек и отошедшие от основания края обоев с жёлтыми разводами, как призраки выдавали их присутствие. Но ни их рисунка, ни цвета угадать теперь было невозможно – обои были ровесниками дома.

Оконные рамы были моложе всех – хозяева или предыдущие наниматели их поменяли. Но поставили на замену самые дешёвые, поэтому сквозили они и свистели, меняя силу звука и тональность всякий раз, когда открывалась и закрывалась входная дверь в квартиру. Над окном, будучи почему-то прикрученными к потолку, да ещё и криво, нависали настенные гардины без штор.

Дощатый пол, многократно окрашенный без удаления ранних слоёв краски, коричневой палубой тянулся от входа в комнату к окну во всю её длину, и, по всей видимости, был единственным, к чему не было особых претензий: не скрипит и выполняет свою главную функцию – пешеходную. Ну, а то, что по видимым слоям краски, как по древесным кольцам, можно было посчитать, сколько раз его освежали, так это на фоне остального просто вздор и придирки – чего на него смотреть-то? вон окно – в него и смотри.

И, как вишенка на торте, всё это «убранство» освещала «лампочка Ильича», вкрученная в чёрный патрон на торчащем из потолка алюминиевом проводе, загнутом к потолку, похожим на разогнувшийся хвостик старой умирающей свиньи. Криво висевшая на коротком артритном алюминиевом проводе, по соседству с торчащим из потолка мощным крюком для люстры, лампочка, кругами освещала всю комнату. Лампочка время от времени мерцала, издавая характерное сварочное потрескивание – видимо где-то отходили контакты от дрожания всего дома из-за проезжающих рядом с домом грузовиков. Днем, когда уличного света хватало, и лампочка была выключена, её полувековой труд был на виду. Разнояркие круги от её теплового и прочего волнового воздействия проявлялись на, должно быть когда-то белом, потолке. Они были похожи на мутное, не идентифицируемое изображение, которое можно попытаться разглядеть, на отжившей свой век и неверно хранившейся фотографии.

Кроме этого, на потолке располагались и другие артефакты: на равном расстоянии от потолочного крюка проступали пять расплывчатых бледных жёлто-оранжевых кружка, к центру становящихся черными. Эти кружки были похожи на тени пяти загнивающих апельсинов – по всей видимости, на крюке когда-то висела и блистала пятьюстами свечей пятирожковая люстра.

 

Андрей сидел на табуретке отрешённо. Он был здесь и не здесь. Он вообще не задумывался где он сейчас и зачем. «Жизнь – спираль?!.. Тупая отрезная пила циркулярки – вот что такое жизнь. Зубья бегают по кругу... Что под нее не попадись, как не крути, она всё одно – всё безжалостно разрежет по одному заданному направлению. И чем она тупее, тем больнее...», – итожил Андрей.

 

Андрей расстегнул и вытащил из джинсов ремень с пряжкой в виде рамки. Он долго теребил его в руках, пытаясь вспомнить, как делается и как называется тот фокус, который ещё в детстве не раз показывал ему его двоюродный брат Жорка. Тогда Жарка продевал петлю, сложенную из свободного конца ремня в рамку пряжки и, предлагая Андрею просунуть в образовавшуюся кожаную многослойность обе руки, круговым движением затягивал это устройство. Как только Андрей не старался, активно дёргая руками, помогая ногами и зубами, высвободиться, никогда не получалось. «Милицейский приёмчик – самостоятельно освободиться не получится. Даже если кто другой станет помогать, если не знает как, то развязать тоже не поможет», – довольный собой и производимым на Андрюшку впечатлением говорил Жорка.

 

 

II.

 

Андрей познакомился с Еленой четырнадцать лет назад, одиноко прогуливаясь по городскому парку, не зная своей конечной цели – ему было всё равно.

На суточную вахту ему предстояло заступить только через день, т.к. только сегодня в восемь утра его сменил 3-й помощник, а вся подготовка к выходу в рейс была практически закончена. Хотя конечно ему, как старшему помощнику капитана, необходимо было каждый день с утра и минимум до обеда находится на борту парохода, дабы оперативно решать и свои вопросы и подменять при необходимости капитана в отсутствии того. Но проходив на аналогичных судах без малого четырнадцать лет, изучив их наружность от гидроакустической пушки до топового*** фонаря, а внутренности – от цепного ящика до румпельной, будучи ещё четвёртым помощником в своём первом полугодовом рейсе, он был не без оснований уверен в своём профессионализме. К тому же с кэпом*** Андрей Юрьевич давным-давно знались. Так что они меж собой договорились, бывать на судне, пока оно в порту, а всё снабжение уже практически получено, через день, подменяя друг друга.

 

Елена жила в огромной трёхкомнатной квартире на последнем этаже не так давно построенного дома. Жила одна. Хотя, точнее сказать – одиноко и замкнуто, с того самого момента, когда в жуткой аварии погибли все... все её близкие любимые дорогие... папа, мама, муж...

Когда приехали спасатели в неестественной массе из металла и бесформенной, должно быть человеческой плоти они обнаружили... жизнь – они достали не шевелящееся, напоминающее тельце маленького человечка, нечто, у которого что-то как будто бы живое трепыхалось внутри... Сердце! Ещё живое сердце. Это была её дочка, её единственный ребёнок, которой в тот день исполнилось четыре годика.

 

Её дочка была поздним ребёнком. Они с мужем, прожив к моменту рождения дочери в любви и согласии уже больше десяти лет, все те годы были заняты какими-то, как потом она поняла, ненужными и даже глупыми делами: «самосовершенствованием», бизнесом, светскими раутами, откровенными тусовками, говоря при этом сами себе, друг другу, всем родным и знакомым, что, мол, ещё рано, что они молоды, что всё, мол, ещё впереди, что медицина теперь «о-го-го!» – рожай хоть в пятьдесят и позже.

Это уже потом, с возрастом, Елена поняла, что чем раньше они с мужем разобрались бы в себе и в своём месте в жизни, чем они скорее бы поняли, что в жизни нормального человека карьера и свет – проходящее, а семья, напротив, – опора и вечность, тем полноценнее стало бы их легковесное существование. Не навар от яиц, а густая похлёбка. Тогда их жизнь действительно наполнилась бы всеми пониманиями и смыслами и открыла бы новые горизонты истинного счастья, о котором тогда они ничего не знали, а точнее не понимали, воспринимая беспокойство родни отсутствием детей, как эгоизм её родителей: "Вы просто хотите наиграться с внуками!" – отрезала Елена любые потуги и увещевания своих родителей в их попытках объяснить, что дети... что семья без детей...

 

Приехавший реанимобиль, повёз дочку в ближайшую больницу – нужно было срочное переливание крови... Недовёз... Сердце малышки перестало сопротивляться уже через пятнадцать минут. Никакие усилия врача-реаниматолога не помогли. Всё это Елена узнала спустя сутки: по странному стечению обстоятельств её с её семьей тогда не было. Её бизнес, её Дело спасло её, оставив жить одной. Зачем? Для чего?

 

Елена ходила в полном трауре около трёх лет. Потом, всё её прошлое стало таять, зарастать каждодневными делами по бизнесу. Бизнес, который Елена, как-то приняв того за Праведную жизнь, вытеснил собой из её сознания всё прочее, лживо подменил её представления о настоящем счастье, о которых она знала со своего детства, тех, о которых рассказывали мама и папа, о которых она читала в хороших правильных книжках, на «счастье его самого» – холёного, льстивого, капризного, эксцентричного, самолюбивого, безжалостного и бездушного пупа.

 

Когда-то по услышанным от кого-то суевериям, принятыми ей словно веру, что совместные фотографии, а также фото маленьких деток, это плохая примета, Елена всячески избегала запечатлевать моменты жизни на плёнке и бумаге. И теперь у Елены остались лишь несколько снимков её с мужем и гостями на их свадьбе, да немного фотографий из их поездок по городам и весям её любимой Италии. Ни одной фотографии дочки не было.

 

Теперь же бизнес – её дело занимало, как и раньше, всю её жизнь, всю ежедневность от пробуждения до короткого ночного сна. Теперь её работа помогала ей вернуть хотя бы сознание. Хотя теперь ей казалось, что то, что она когда-то выстроила, то чем она раньше подменяла для себя понимание истинного счастья, стало ассоциироваться в её сознании, как её истинное предназначение.

Её Дело – стало для Елены её ребёнком, за которое она переживала, о котором заботилось не зная отдыха, не оставляя его ни на мгновение даже во сне, как было семь лет назад, когда она родила дочку. Теперь её словно вновь осенило счастье, развернуло и поставило с головы на ноги: что подобное может с ней произойти, она не могла и представить. Теперь её Дело вернуло её к жизни. Её Дело, как ребёнок вытиснуло из её дум всё другое прочее: отдых, путешествия, любое стремление к чему бы то ни было, если это хоть как-то не связанно с работой. В подсознательном споре вольного с невольным, не задумываясь как жить, она поставила крест на своей личной семейной жизни.

 

Красивая, эффектная женщина с неплохой фигурой – высокая, статная, даже мощная, как пловчиха, с модельной укладкой коротко подстриженных тёмно-тёмно каштановых, а ещё несколько лет назад длинных по пояс тёмно-русых, непослушных, вьющихся всегда там, где не надо и не тогда, когда надо, волос. Её правильные тонкие черты лица, карие, глубинного взгляда глаза, томность которого Елена умела регулировать по обстоятельствам, не напирающие, не нависающие, не исчезающие, стоящие там, где им отмерено эталонностью, брови, лоб от природы без единой даже мимической морщинки, эталонный лунный нос, эталонные природной припухлости розово-красные блестящие сочные губы, чуть заострённый клеопатровский подбородок. И всё это ваяние без какого-либо вмешательства – ни внешнего, ни внутреннего.

Елена всегда носила на своём лице шикарный просто таки вечерний макияж. Когда-то, когда они с мужем только-только поженились, на вопрос своего молодого супруга, как-то случайно увидевшего её без всякой косметики, мол, зачем ты красишься, мол, ты и так «о-го-го!», Елена сказала: «Мне так больше нравится. К тому же правильный макияж это и защита кожи, поэтому важно использовать только высококлассную – жутко дорогую – косметику и знать меру. А кроме этого – всю эту красоту в обязательном порядке перед сном сносить..., то есть смывать..., ну, удалять... специальной пенкой. И помнить, что ни смертельная усталость, ни лень, ни какие-либо дела не станут оправданием самой себе». А потом ещё открыла мужу тайну: после интима, когда тот засыпал, она шла в ванную комнату, где и «сносила» макияжный усилитель её природной красоты.

Все мужчины, с которыми она пересекалась по бизнесу – и холостые, и семейные, и даже предсвадебные, не переставая её возжелать, давно оставили свои мечты и потуги о их с ней возможном безграничном счастье на век или хотя бы на ночь. Но Елена всё и всех выбирала САМА. Когда-то она выбрала себе мужа. Потом – мужа и бизнес. Позже – дочку, бизнес и мужа. А дальше… Дальше – траур…

 

Теперь же у неё появился вечно «маленький» её новый ребёнок – её Дело. В таком ключе, в таком настрое, во вновь обретённом счастье в своём вечном ребёнке – её Деле, прошёл ещё один год после гибели той её семьи. Но однажды, толи по делам, толи случайно, она оказалась в городском парке...

 

До выхода из городского парка Андрей и Елена шли молча. В окружении тишины, словно накрытые общим согревающим, защищающим их от всего, что сейчас было лишним, добрым домашним лоскутным пледом, какие шила бабушка Андрея, они дошли до входных чугунных ворот, за которыми выключалась тишина и растворялась в привычном смоге бытия иллюзорная безмятежность эдема.

Их, переступивших порог, вновь приняла городская суета, со своими неприродными шумами, напрочь заглушавшими голоса птиц и запахи спокойствия, с которыми им обоим так не хотелось расставаться, но непременно, уже во-вот нужно было расстаться. Андрей, немного замявшись в стеснении, как юный любовник, попросил Елену немного подождать: «Чинку минытс», – расковеркал Андрей убегая, проглотив, пока выговаривал, половину букв, искорёжив и англоязычив, эту популярную итальянскую присказку «cinque minuti»***.

Через пару-тройку минут Андрей вернулся и протянул Елене взволнованными руками и с гусарским поклоном головы, пять роз. Длиннющие откормленные жирные стебли, не смотря на свою мощь, еле-еле удерживали розовые бутоны, каждый из которых был величиной с кулак. Цвет розовых бутонов был... мягко говоря, поразительным – цвет запекающейся бычьей крови однозначно вещал – такие цветы просто так не преподносят.

Елена посмотрела на цветы, потом на Андрея. Её взгляд был натуральным, не подстроенным, как она умела. Её взгляд, минуя её волю, коротким импульсом сказал за Елену: «Мы с вами практически не знакомы... Лишь пара фраз... Но Вы мне понравились, правда, это так и есть. Я уже давно не чувствовала такого приятного спокойствия, как сегодня, когда мы шли по парку... Спасибо Вам!..»

- Спасибо, – чуть слышно сказала Елена, произнеся вроде бы даже не все буквы. При этом подумала: «Хотя я больше люблю полевые или садовые, ну, ромашки, к примеру...»

- Давайте встретимся... завтра, – с той же застенчивостью влюблённого юноши, предложил Андрей.

-Завтра?! – задумалась Елена, вновь и вновь переводя свой растерянный взгляд с Андрея на букет и обратно. Андрей явно понравился Елене. И что бы ни мешало ей увидится с ним завтра, ничего не смогло бы ей помешать. Ничего! В конце концов – она Хозяйка! Кто и что сможет ей перечить. Она утвердительно кивнула Андрею. – Давайте! – окончательно решилась она.

- Здесь же у этого входа в парк, – уже загорелся завтрашним свиданием Андрей и как будто бы стал торопиться расстаться теперь, чтобы побыстрее увидится с Еленой завтра.

- Хорошо, – немного сухо, даже как-то по-деловому, но искренне радостно подтвердила Елена.

И они расстались до следующего дня.

 

Уже через неделю их ежедневных свиданий и прогулок по городскому парку, на очередной встрече Андрей, вручив Елене такой же в точности букет цветов, как и в тот день, когда они познакомились, сделал её предложение, вдруг самопроизвольно перейдя на «ты»: «Выходи за меня замуж».

Выговорив эти слова, как могло показаться, избитые бульварными любовными романами, пошлыми киношками и целомудренными киношедеврами, которые предательски выпав из уст Андрея, не дали ему произнести заранее приготовленную и неоднократно отрепетированную речь, полную им самим придуманными нетривиальными словесными оборотами, красноречивыми тождествами и эпитетами, с отрепетированными же мимикой и телодвижениями, чтобы достойно выразить всю полноту его откровенности и желаний, Андрей замер.

Странное чувство ожидаемого и одновременно неожиданного ответа Елены, на мгновение ввело Андрея в благостный ступор: «Я со-гла-сна! – тихо, но твёрдо, чётко выговаривая каждый слог по отдельности, ответила Елена. - Я согласна!» – покраснев, как институтка повторила Елена как будто бы самой себе.

 

Ещё через неделю после этого знаменательного для обоих свидания Андрей уже нёс свою очередную вахту на судне, вышедшем в полугодовой рейс. Андрей с Еленой договорились, что после прихода они подадут заявление в ЗАГС. А пока это вынужденное расставание будет, как проверка их чувств на искренность и право на жизнь. Слов «я тебя люблю» – они друг другу не сказали. Но все члены экипажа и другие провожающие, видевшие их на причале, смогли бы подтвердить: «У этих ребят – ЛЮБОВЬ! Глядите, как они смотрят друг на друга – Тристан и Изольда, не меньше!»

Кабы знали все вокруг, насколько это сравнение было верным. Причём до такой степени, о которой тогда не догадывались даже сами Андрей и Елена.

 

Андрей вернулся из рейса через пять с половиной месяцев. Елена встречала его в порту с букетом огромных роз цвета запёкшейся бычий крови. Они схода обнялись, вжимаясь и вжимая в себя друг друга всеми частями и краями тел, и расцеловались, как говорится с «засосом». Так они целовались первый раз в своей жизни.

 

Свадьбу сыграли в огромном банкетном зале лучшего ресторана города Л. Точнее сказать, под торжество был взят весь ресторан на триста пятьдесят посадочных мест. Попросту, в этот вечер ресторан обслуживал только гостей Елены и Андрея. Они могли такое себе позволить: во-первых, никаких бытовых и прочих затрат, за исключением торжественных, молодой семье не требовалось; во-вторых, Андрей за прошедший рейс хорошо заработал; ну, и в третьих… Это был её, Елены, ресторан. Это была небольшая часть её бизнеса – Дело всей её жизни. Но Андрей тогда ничего об этом не знал и не предполагал.

 

Молодожёны поселились в просторной трёхкомнатной Елениной квартире с высокими потолками, с пейзажными видами из окон: окно из спальной комнаты выходило на придомовой садик, переходивший в Центральный городской парк; остальные окна смотрели на урбанистический пейзаж – из них был виден почти весь исторический центр города Л. Андрею, уже больше года проживавшему в служебной квартире, предоставленной ему его работодателем, это упакованное жилище могло бы показаться райским уголком, просто таки пэнтхаусом из кинофильмов, развращающих воображение невозможностью такого бытия. Но он на всё это не обращал никакого внимания. Он был счастлив. А счастье, как говорится, глаза-то застит.

 

Ещё через неделю после свадебных фанфар и первой интимной ночи с Еленой, она, проводив Андрея в его очередной полугодовой рейс, вернулась к обыденностям бизнеса – Дело, отпустив её совсем на чуть-чуть, больше не могло сиротинствовать.

 

За пару месяцев до прихода Андрея, Елена, побывав у своего семейного врача, огорошенная полученными от того известиями, отбила радиограмму Андрею: «ТЫ ХОЧЕШЬ РЕБЁНКА ВОПРОС». Находясь на промысле в Северном море, получив это сообщение, Андрей, такой же ошарашенный, как и Елена, несколько дней не мог прийти в себя и не знал, как ответить. Он, читая Еленино послание, то понимал его так, что Елена задаёт вопрос абстрактно, как бы на перспективу, то допускал, что это ошибка с адресатом, то, как минимум несуразную шутку взрослого ответственного человека, то ещё незнаемо как. Единственный вариант ответа, который не пришёл к нему в голову сразу, а точнее Андрей его туда не пускал, толковался просто: жена УЖЕ на сносях и что для неё это такая же неожиданность, как и для него.

Андрей почему-то опасался допустить эту естественную и единственно верную расшифровку радиограммы, но лишь потому, что опасался, что его ответ может не совпасть с истиной: ответь он «Нет» – и совпади это «нет» с мнением Елены, он лишится своего ещё нерождённого ребёнка, которого он уже любил; ответь он «Да» – и если это совпадёт с желанием Елены, то он будет наисчастливейшим из отцов. Ну, а если ВСЁ не так?!

И через несколько дней таких зацикленных метаний ума и души, Андрей дал ответную радиограмму: «ЛЮБЛЮ ВАС МАЛЫШОМ ЧЕРЕЗ МЕСЯЦ НЕБОЛЬШИМ БУДУ ДОМА ВСТРЕЧАЙТЕ ЦЕЛУЮ ОБНИМАЮ ВАС».

 

Елена встречала Андрея в порту с огромной охапкой белых садовых ромашек. Еще в их первую брачную ночь полгода назад они, рассказывая друг другу о себе, узнали, что ромашки и другие простые полевые цветы любимы ими обоими. Животик у Елены, так показалось Андрею, уже округливался. Поэтому вдавливающих друг в друга обниманий, как было на проводах Андрея в рейс, не состоялось. За то целовались они так же. «Ва-ку-у-м!» – сакральным хором выдохнули, видевшие это члены Андреева экипажа.

Андрей не пошёл на спарку***. Елена должна была родить уже вот-вот-вот-вот. И Андрей хотел встретить её с ребёнком из роддома.

 

В отмеренные природой сроки всё ровно так и произошло. Андрей был без ума от счастья: «СЫН!» – всполыхнуло всё нутро Андрея, когда Елена из роддома, через два дня, как Андрей отвёз её туда на такси, сообщила ему по телефону, что всё в порядке. Они давно оговорили, что сына будут звать Андрей, как любимого поэта Андрея Юрьевича. «Андрей Андреевич! Андрюшка!» – безостановочно повторял в слух Андрей-старший в одиноком ожидании встречи, то юля по квартире, то приседая на что попало – столы, кресла, кухонные табуретки...

 

Андрей встречал Елену с сыном Андреем у входа в родильный корпус. Всем таким же встречающим, как и он или навещающим, а так же всему медперсоналу, вышедшему из дверей, чтобы проводить мамочку и передать грудничка новоявленному папаше, были поражены огромному количеству ромашек и полевых цветов. Всем показалось, что перед их медицинским учреждением началась выездная цветочная торговая сессия, или то, что где-то, совсем рядом, неожиданно вдруг открылось кладбище, путь до которого шёл через роддом.

 

Последующие дни, недели, а потом и месяцы отцовства Андрея пробегали вприпрыжку и клубились вокруг сына. Взвалив на себя все заботы-хлопоты о малыше, Андрей мчался по кругам восходящей спирали: распашонки, подгузники, соски, бутылочки, термометры, молочная кухня, стирка, убаюкивание, качание на руках и в колясках, ночные бдения, пение колыбельных, которые пришлось толи вспомнить, толи сочинить, прогулки, магазины, детское питание, распашонки, подгузники, соски, бутылочки, термометры, молочная кухня и дрррррр. И чем дальше, тем круги становились больше, потому как больше становилось забот: одни заботы заканчивались, им на смену приходили другие, ещё большее важные и ответственные.

 

Елена же вновь вернулась к своему Делу, которое вероломно и беспощадно прервало её декретный отпуск и так беспощадно обрезанный до минимума с двух сторон. Но, несмотря на всю эту неизбежную и в тоже время благостную суету, Елена и Андрей были счастливы.

 

Хотя рождение ребёнка внесло в их отношения определённые изменения: и он, и она стали смотреть друг на друга как бы через Андрюшеньку. Ни то, что бы Андрей считал, что и сколько он сделал и делает для сына, но всё же он понимал, что только ОН всё и делает. Ни то, чтобы Елена напрямую в лицо высказывала Андрею, что вообще-то она в их доме главный добытчик, а следовательно Хозяин, хотя квартира, да и всё, что в ней находилось, и так была её личной собственностью.

 

Но вот все эти недосказанности, все эти исключительно и единственно важные значимости дел и забот каждого из них, их собственный вес в семье и вклад в неё, в своих же собственных глазах, затмевал аналогичные оценки значимости другого и его мнение о себе, хотя и отличающуюся по параграфам.

Самое же главное, что они не понимали, не могли или не хотели попробовать понять друг друга. Всё это – чем дальше, тем больше – приводило к натягиванию струн невысказанных взаимных упрёков взаимного же недопонимания. Постепенно эти струны натянулись так, что даже от маленького сквознячка, от чуть ощутимого бриза, они могли лопнуть и, освободившимися, самоскручивающимися концами, убить друг друга и самих себя. Но внешне как будто бы никаких скандалов не было.

 

В таком режиме прошёл первый год после рождения Андрюшки. А за тем подошёл к концу и второй. Андрей Юрьевич уже почти два с половиной года не ходивший в море, стоял на судовых вахтах: то на ремонтной базе, то на подменах на готовящихся к отходам в рейсы пароходах.

Время от времени он брал в отделе кадров работодателя отгулы «за свой счет», которые ему пока ещё давали. Но его агент, который по контракту с Андреем Юрьевичем, искал для того подходящие вакансии, был крайне недоволен такой береговой перспективой своего клиента, так как доход агента складывался из выплачиваемых ему процентов от контракта судовладельца с нанимаемым им специалистом, то есть с Андреем Юрьевичем. А ежели соискатель сидит дома, то мизерные выплаты за его береговые вахты, желаемое вознаграждение агенту не приносили. Чем агент постоянно долбил своего подопечного и плющил тому мозг. Да и, честно говоря, Андрей и сам хотел в море.

 

Настоящим мореманам*** известно, что в море ходят те, кто его любит и жить без него не может. Или же те, кто до поры до времени считает, что там он сможет заработать больше и легче, чем на берегу. Или же те, кто бежит от семейной суеты и прочих сухопутных проблем. А ещё – молодые и случайные: первые от романтической бредятины, которая быстро проходит, перерастая в любовь к морю, к «шальным» деньгам или к бегству от проблем; вторые – исчезают из судовых ролей, когда их «случайности» заканчиваются и/или когда «морская болезнь» от штормовой болтанки и неестественного удовлетворения естественных потребностей становится невыносимо большей, чем причины побудившие испытать на себе тяжкие и непривычные для любого сухопутчика морские быт и труд.

 

Елена уже более чем полгода назад взяла для Андрюшеньки няню, которая и смотрела за ребёнком, выполняя всю ту работу, которую до этого делал Андрей. А кроме этого занималась и домашними делами: убиралась в квартире, готовила еду, ходила по окрестным магазинам. Андрей был рад этому – он почувствовал себя свободным: теперь он только играл с сыном и иногда гулял с ним, когда не был на вахте. Так было в самом начале, когда только появилась эта няня-домработница. Но чем дальше продолжалась такая «свобода», тем всё больше и больше он начинал ощущать себя ненужным и даже лишним.

Как-то вечером, обсудив с Еленой сложившееся, рассказав, что ему предложили чрезвычайно выгодный полугодовой контракт, в ответ Андрей не услышал от неё никаких возражений, не увидел на её лице и тени огорчения от предстоящего расставания, вообще не почувствовал сам хоть каких-нибудь её чувств, которые были бы сродни печали, сожаления, да, хоть сочувствия самой себе. Ведь они не увидятся целых полгода! Скорее наоборот. Какой-то блеск в её глазах, похожий на тот, который был когда-то в городском парке, а позже – когда он делал ей предложение, а ещё потом, когда они только расписались в ЗАГСе. Блеск исполнений желания и азарта.

 

Андрей вновь стал ходить в море, делая полугодовые рейсы и спарки.

 

Между рейсами Андрей Юрьевич всё своё свободное время уделял Андрюшке: гулял с ним в парке, ходил на карусели и на спортивные соревнования по боксу, плаванию и шахматам, в которых сын принимал участие.

 

Елена же крутилась на своей работе – её Дело росло и занимало всё жизненное и временное пространство, вытесняя от туда любое, что не имело непосредственное отношение к их бизнес-тандему, увеличивая той не только её, и так топовый, социально-общественный статус, но и её капиталы. Она даже купила, по её словам, «небольшой» - почти девятьсот гектаров – хутор в 30 километрах от города. «Будет у нас своя загородная резиденция, так сказать свой Camp David***!» – горделиво и самодовольно раскрылась Елена, когда Андрей в прихожей на трельяже увидел незнакомую связку ключей явно не от их квартиры.

 

Андрей радовался успехам Елены, хотя и никак не соотносил их с собой и не примерял выгоду от её успехов на себя. Какое-то чувство тревоги, какого-то недопонимания, а вернее абсолютного непонимания того, что с ним и между ним и Еленой происходит, с каждым годом всё больше и больше росло в нём.

Это, знакомое чувство, которое он пережив когда-то, как ему казалось, похоронил и забыл навсегда, теперь вновь стало проявляться, напоминая, какие плоды вызреют на этих пока ещё зелёненьких побегах. Андрей пытался несколько раз поделиться этими чувствами с Еленой. Но та толи не понимала о чём это он, толи делала вид, что не понимает.

Вступительные монологи Андрея, превращались в голове Елены в нотации ревнивого мужа, а со стороны становились похожими на пламенную речь трибуна перед толпой глухонемых и одновременно на занудную лекцию всезнайки очкарика из какого-нибудь гуманитарного вуза с философским уклоном.

Диалог ни разу так и не сложился. Андрей опять уходил в море, накапливая и трамбуя в себе все эти недоговорённости и непонимания.

 

Однажды, в какой-то из приходов, когда дав заблаговременно, по устоявшейся традиции, радиограмму о скором окончании рейса, на причале среди встречающих Андрей не разглядел Елену, поначалу в одиночестве приходившую встречать Андрея, затем с коляской, в которой спал или глазел Андрюшка, а уже пару-тройку последних лет, приводившую за ручку вместе с собой их подросшего сына.

Чувство, что ОНИ все вместе, немного заслонённое в течение полугода ежедневной судовой жизнедеятельностью, с окончанием рейса вновь выходило на передний план. Но в этот раз она не пришла. Такое случилось впервые за всю их совместную жизнь. И место «самого главного в жизни» того, что оставалось на берегу, никогда не забываемого в море, того, что как верит любой моряк, геолог и космонавт всегда находится под надёжной и неусыпной охраной, то, что СВЯТО, вдруг как будто бы опустело.

 

Андрей, взяв такси, приехал домой. Дорога от порта к дому заняла всего пятнадцать минут. Андрей взбежал на этаж и позвонил в дверь. Дверь открыла новая домработница, которую он не знал. Представившись, Андрей прошёл в спальную, что бы переодеться.

Незнакомый и непонятный беспорядок, окруживший там его, смутил Андрея своей интимной откровенностью, висевшей в воздухе и разбросанной по полу и всей мебели. Андрей позвал горничную, так почему-то переформатировалась в его голове «домработница». Хотя, впрочем, она так и представилась Андрею, впуская того в квартиру. Она ещё назвала своё имя, но Андрей сразу же его забыл. Горничная пояснила, что хозяйка велела не убираться сегодня в спальной комнате. И добавила, что примерно час назад та ей звонила и предупредила, что скоро будет.

«Ой! Мобильный же есть!.."» – вспомнил вслух Андрей. Набрав номер Елены, он услышал голос автоответчика, который долго и восторженно скороговорил о прелестях загородной недвижимости, о скидках в сетевых супермаркетах, правилах пересчета баллов в бонны, а затем боннов в проценты скидок от покупки того, что никто не покупает, в итоге всё-таки сжалился и признался в том, что Андрей Юрьевич имеет возможность позвонить только в экстренные службы, так как денег на его счёте недостаточно. «Странно!.. – опять вслух растерялся Андрей, как будто бы отвечая на сообщение из телефона. – Я же предупредил о приходе...» В море Андрей выключал телефон, так как связь не работала. А к возвращению Андрея Елена всегда пополняла его телефонную карту. Но почему-то счёт был на нуле.

Андрей подошёл к окну, которое, как ему вдруг показалось, всей своей панорамой объединило тайну своего закулисья со всем зрительским залом: парком, двором, подъездом. Посмотрев из окна в низ, с высокого седьмого этажа, Андрей увидел подъехавший к их подъезду незнакомый шикарный автомобиль, с водительского места которого, вышел незнакомый ему мужчина и, обойдя авто, открыв переднюю пассажирскую дверь, протянув руку, помог выйти..., его, Андрея, жене.

Даже с такой высоты Андрей сразу же узнал её. Или почувствовал. Те внизу обнялись, как показалось Андрею, достаточно неприлично для светлого времени суток, да ещё и на глазах её, Андрея, мужа. Хотя та парочка об этом и не догадывалась. Далее, тот незнакомец столь же неприлично поцеловал Елену, и, по всей видимости, не в щёку; затем наклонившись к её руке, поцеловал видимо и ту; выпрямившись, прильнул к её шее, а потом опять к её губам. Вся Андреева кровь оставила верхнюю часть его тела и притаилась в ногах.

Андрей стоял, не шелохнувшись: одна его рука продолжала удерживать отодвинутую занавеску, другая, оказавшись упёртой в оконный переплёт, поддерживала его обескровленное тело; ни одна, ни другая нога не могли двигаться, утяжелённые свинцом, всей сбежавшей в них телесной жидкости. Андрею казалось, что всё это длится уже целую вечность. Незнакомец вновь и вновь без каких-либо сопротивлений продолжал свои итальянские дружеские процедуры – губы, рука, шея, губы, рука, шея...

В какой-то момент Елена расцепилась с незнакомцем, скользнув своей рукой по его руке, как отходящий буксир, забирая свой конец, отходит от баржи, и, сделав несколько шагов к входу в дом, открывая подъездную дверь, ещё раз обернувшись, махнув тому с воздушным поцелуем, наверное, мокрой от лобызаний рукой, скралась в темноте подъезда. Звук удара закрывшейся подъездной двери, донёсшийся эхом через приоткрытую форточку, и который Андрей ощутил почти физически, вернул его и всю телесную жидкость по своим местам.

 

Всего этого действа - ни нижнего, ни верхнего горничная не видела, так как, рассказав Андрею об указаниях и звонках хозяйки, удалилась. Андрей, выйдя из спальни-гуляльни, машинально пройдя в пустую, убранную до девственной непорочной чистоты гостиную, закрыв за собой распашные двери, сполз в «своё» любимое кресло, вдавившись в него со всей, как только мог силой, помогая своему туловищу руками, вцепившимися в холодные, блестящими лаком, деревянные подлокотники.

Раздался звонок в дверь. Затем, шум в прихожей, неразобранный Андреем разговор двух человек. Из всего этого разговорного, словно эфирного шума, он отчётливо разобрал лишь «Ой!», упавшее голосом Елены.

Андрей встал, и полусогнувшись под тягостностью всего увиденного за последние минуты, шоркая по полу полусогнутыми ногами как столетний старик, двигаясь полуосознанно, скорее на автомате, чем по собственному желанию, ради приличия или по нужде, открыв двери, вышел из гостиной. Посреди прихожей стояла Елена, уже сменившая уличные туфли на домашние. Рядом стояла горничная, держа наперевес Еленин плащ. Вид у обоих был растерянный и одновременно извиняющийся – «ну, прости, так получилось, нам жаль», словно их обеих застукали голыми в одной пастели в обнимку с тем книжным мачо в том городе той страны, где Андрей никак не мог появиться в этот момент. Андрей, как это уже когда-то было в его жизни, сделал вид, что расстроен тем, что Елена не приехала его встречать.

- Извини, – бросила Елена своим привычным спокойным манерным голосом, уже взяв себя в руки от первой неожиданности. На её лице и в движениях уже не осталось и тени мало свойственных ей неуверенности в себе и смущения. – У Андрея сегодня были ответственные соревнования. А у меня и до них и после - несколько важных неотложных встреч... по делу. Я просто закрутилась! – спокойно возвращая себе свой обычный верх во всём, закончила она.

- А деньги чего на телефон не положила то?! – чересчур тихо, даже как-то умиротворяюще, совсем неподходяще для такой мизансцены, так, как будто бы он сам был виноват в этом и в чём-то ещё другом, спросил Андрей. Вопрос остался как будто не услышанным. Хотя ни её ответы, ни что бы то ни было другое, ему сейчас были и не нужны.

 

Он долго искал её. А когда нашёл, то удивился тому, как быстро справился с поисками. Андрей любил её. Хотя, может быть и не её лично, а в её лице всё то хорошее и доброе, что было у него до неё, и даже в детстве и потом, от чего теперь осталась только тоскливая, но желанная память. Вместе с её появлением, воспряла надежда, на возможное повторение хорошего из прошлого, а глядишь – и лучшего в будущем.

 

Андрей логически понимал, хотя нет, скорее подспудно чувствовал, что дело идёт к разводу. Что через неделю или через месяц, или чуть дольше их ждут ЗАГС и суд. И куча разных неприятных хлопот впереди. Ведь развод после четырнадцати совместно прожитых лет непростых, а в последние время даже скандальных, хотя поначалу вроде бы душевных и страстных, но уже через год и дальше корявых, дело мерзкое, опустошающее и так уже выпотрошенную душу, высасывающее остатка ещё трезвого сознания. Но ожидать чего-то дальше, какого-нибудь возрождения, «Ренессанса», какого-то второго дыхания – это сверхненормальные перегрузки и пустая затея.

Подобное походит на удлинённую тренировку в спортзале, когда отпущенное абонементом время уже вышло, а следующий по часам посетитель ещё где-то задерживается, да и тренер куда-то вышел, и есть возможность на халяву поэксплуатировать тренажёры ещё, при том, что сил уже нет – все силы добросовестно без остатка выложены в свои часы. Ну, не уходить же, раз никто не гонит и ты никому не мешаешь.

 

Хотя остатки чувств вроде бы ещё треплются, надеясь на то, что свершится невозможное чудо. При том, что забытый за чувствами мозг понимает – ничего ни дальше, ни больше не будет. Ведь от тех чувств, которые с силой стометрового водопада обрушились страстью на него при первой встрече с ней и бывших в самом начале их семейной жизни, незаметно угасавших с каждым днём, остались лишь празднично-разукрашенные воспоминания, да непотребные крохи с барского стола и несмываемые пятна с разводами.

 

Фу ты! Ложными были все те начальные чувства – «родственная душа» – в красивой оболочке. Самообман, да и только. Был страх повторения того прошлого, от чего он убегал, в поисках понимания.

 

Мы знакомимся с новым, как нам кажется, возможным счастьем, в надежде, что прошлые неудачи и дрязги больше не повторятся. Симпатизируем, а бывает, что и с взаимностью, встречающимся по одёжке. А как сложится дальше, редко задумываемся. Просто таки никогда не задумываемся. С ходу обручаться и трепетно шептать себе под нос «пока смерь – не разлучит нас», можно лишь с ветчиной из проверенного продуктового магазина. Да и то, и перед покупкой, и перед едой следует её понюхать.

 

А тут? Любовь, семья – на всю жизнь! На всю ли? Как показывает опыт и статистика, новые близкие через разное время могут поднять муть в голове и газообразование желудке. Хотя для других, отвергнутых претендентов, они будут оставаться милыми, желанными и вполне подходящими для обручения на всю жизнь... Ну, или на один раз.

Андрей, опять оказался не в стане отвергнутых. И в очередной раз испытал на себе, «прелесть» быть избранным хоть и со штампом в паспорте, но лишь формально… Избранным не тем, не ЕГО человеком.

 

Через месяц как-то за ужином Андрей проинформировал семейство: накануне судовладелец умолял его, просто таки стоял на коленях, выйти в рейс на подмену – «всего-то на четыре месяца». И Андрей не смог ему отказать: «Хорошие ребята. К тому же скоро аттестация – сдам на капитана. А у каждого капитана – должно быть СВОЁ судно. А где я его возьму? Кто мне его даст? Капитанов-то безработных хватает. А ребята обещали всё устроить».

 

А ещё через две недели Андрей распрощавшись с Еленой, долго прощался с сыном, который мало-помалу уже превращался в маленького мужчину. Андрей то обнимал сына крест на крест, то с силой отстранял от себя на вытянутые руки, вцепившись в его плечи, заглядывая тому в глаза, такие же как у него самого – глубокие цвета спелых сицилийских каштанов, только ещё искрящиеся детством, и, случайно показав ему свои слёзы, надеялся увидеть их и в глазах сына, то вновь нежно вжимал Андрюшу в себя, каждый раз шёпотом повторяя ему то на одно, то на другое ухо: «Я тебя люблю! Береги свою маму!»

 

Когда четырёхмесячная «подмена» прошла свою середину, Андрей Юрьевич дал радиограмму своему агенту с просьбой, найти ему вакансию в ближайшем порту, чтобы, не возвращаясь в свой родной, завербоваться на другой пароход. Агент, не зная подробностей семейной жизни своего клиента, очень удивился таким грандиозным переменам в желаниях Андрея: то он не мог, так сказать, «уговорить» пойти в супервыгодный денежный рейс, вакансию на котором разыскал агент, то теперь эта пересадка в чужом порту, словно в древние времена – с борта на борт в открытом океане. Но, как заметил агент сам себе: «Это не моё дело!». И через пару недель нашёл для Андрея Юрьевича стоящий вариант.

 

За месяц до прихода в родной порт в городе Л., который должен был состоятся после четырёхмесячного «короткого» рейса, Андрей Юрьевич дал радиограмму Елене: «ПО ПРОСЬБЕ СУДОВЛАДЕЛЬЦА ПРОДЛИЛ КОНТРАКТ ЕЩЁ ПОЛГОДА АНДРЕЙ ПАПА ЦЕЛУЮ СЫН».

 

В свой родной порт Андрей Юрьевич вернулся через 13 месяцев. Он не стал никому давать радиограммы о своём прибытии. По приходу в порт, Андрей сразу перебрался в арендованную им через агентство уже три месяца назад, когда ещё находился в затянувшемся рейсе, комнату в двухкомнатной квартире на последнем 4-ом этаже в панельном доме одной из первых индустриальных серий, в одном из спальных районов города Л. одной из Прибалтийских республик.

 

 

III.

 

Жорка сызмальства был авторитетом для Андрея – сильный, высокий, красивый, легко без тени смущения вступающий и поддерживающий любой разговор на любую тему с любым незнакомым взрослым, с любыми незнакомыми мальчишками и девчонками. Когда Жорка был совсем маленький, их бабушка называла Жорку Херувимчиком. Вслед за бабушкой Жорку так стали называть все соседи и по дому и двору в городе, и по загородному дачному посёлку. Херувимчиком Жорку не окликали, а только повторяли по несколько раз шёпотом и за глаза, когда бы и где бы его ни встречали.

В свои с четырёх-пяти до семи-девяти лет мальчонка и впрямь был миленьким: ростом – по возрасту, ни худой и не пухленький, ножки, ручки без грудничковой пухлости, какая у некоторых детишек сохраняется вплоть до подросткового возраста, ладошки и их тыльности – без лишних бугорков и ямочек, со светло-русыми всегда подстриженными под "полубокс" слегка вьющимися где надо волосиками, со светящимися, светлыми серо-голубыми, непередаваемого не встречающегося в Земной природе оттенка, не по цвету добрыми правильными, с чуть нависающими верхними веками, которые придавали томность, глубину, и совсем не детскую выразительность, глазами.

Вся эта писанная Жоркина внешность, свойственная всем детишкам в глазах их родителей, впечатляла всех вокруг. В особенности тех, кто бывал на концертах, которые ребятня устраивала во дворе дома Жоркиной бабушки. Ведь и голосок этого херувимчика, читающего наизусть длиннющие монологи, диалоги и полилоги Советских писателе-сатириков, растекаясь чуть приглушённым мельхиоровым колокольчиком по всему двору, проникая и во все уголки многоквартирных соседних домов, заставлял распахиваться окнам, что бы лучше его услышать, развёртываться душам, что бы усладиться, вытаращивать глаза, что бы подивиться, приводя всех внимающих в умилительный восторг, который выражался инстинктивными аплодисментами, разноротыми улыбками у кого до щёк, у кого до ушей и переглядками между зрителями, мол, видали? Херувимчик! в нашем дворе вот в этом доме живёт, к бабе с дедом приехал на каникулы! москвич! погода хороша! завтра с Никитичной опять на дачу уедут!

 

На фоне Жорки Андрюшка как-то терялся. Вроде бы такой же подтянутый, как и брат, но не по годам меленький, чуть смугленький, с недочёрными волосами, с непропорционально большими тёмно-карими глазами, в которых лежали грусть и обида. Нет, не на кого-то конкретного или на всех сразу, и даже не на себя, а просто - обида. При том в общении с чужими – молчаливый, даже как будто немного пугливый, а со своими…

 

Уже потом, когда Андрюшка станет взрослым, сперва Андреем, а потом и Андреем Юрьевичем, его рост, который будет называться «чуть ниже среднего», его фигура, практически атлетическая в миниатюре, его сильные жилистые руки с железной хваткой пахаря от сохи, с тёмными толстыми густыми волосами, прикрывавшими голову по всей её поверхности, да так, что даже в сильные зимние морозы меховая шапка была ему без надобности, его тёмные, цвета спелого сицилийского каштанового ореха, с естественной поволокой, бездонной глубины глаза, наполненные светлыми чувствами и желанием поделиться Всем, что у него есть с близким, родным, любимым человеком, будут за него говорить всем: «Я одинокий лебедь, наполненный любовью, готовый защитить и согреть, всех тех, кому я нужен!»

Уже потом девушки и молодые женщины станут примечать его везде, где бы он ни появился. И, в зависимости от их возраста, их статусности и места встречи, будут строить ему глазки, мило улыбаться или восторгаться одними глазами, опасаясь быть отвергнутыми таким красавцем с необъяснимой чарующей харизмой, если вдруг решатся заговорить с ним первыми.

 

Но это всё преображение возникнут потом.

А пока, Андрюшка выглядел даже не тенью «херувимчика», а скорее маленькой тщедушной, вроде бы даже побитой и загнанной, и уж точно несчастной собачонкой. «Побитой» за то, что она не такая, как большинство вокруг – снаружи добрые, а внутри холодные для чужих, а бывает, что и для своих. А «загнанной» не под скамейку, отнюдь, а внутрь себя: внешне никакой агрессии, а сплошная доброта – «я вас люблю», хотя как бы немного навязчивая, а от того отталкивающая всех – «ты нам не нужен, ты лишний», а та в ответ без раздражения и стой же добротой во взгляде – «а я вас всё равно люблю»; а внутри боль и обида – «я не сделала никому ничего дурного, даже в мыслях, почему же меня не любят, а равнодушно походя бьют?!»

 

Всё это ощущение незаслуженной несправедливости к нему будет следовать за Андреем всю его жизнь. Вернее, он станет вынуждено жить с этим. Жить в безвыходной среде обитания, как то морское животное, которому одновременно нужны и вода, и воздух, и твердь, которое не по своей воле, а по общеустановленным нормам и правилам оказавшись в каком-то искусственном, не естественном для него загоне-затоне, вынужденно до поры до времени мириться со всем этим чужим и чуждым ему, находясь по расписанию то в водоёме, то в сушилке, то в норе. И так по кругу. Всю жизнь – виток за витком, петля за петлёй.

 

Чуть повзрослев, подростком, юношей эти переживания, непонятности и желания стали ложиться отдельными строчками и многострочиями на последние страницы школьных тетрадей, учебников и библиотечных книг, которые Андрей затем вырывал с корнем и прятал в своём портфеле. Чаще всего эти его откровения были стихами. Стихи, непонятные и пустые для всех, кто смог бы их прочитать, да и для тех, кто случайно читал.

Стихи и на самом деле были никакие – рифмы засаленные, образы..., сюжеты... да не было там никаких сюжетов и образов. Для всех. Кроме него. Он в них жил. Он только в этих, для всех никчёмных, а для него выстраданных сюжетах и образах и жил. За обнаруженные вырванные листы, Андрей стал получать нагоняй от всех и в школе, и дома.

Но в какой-то момент он перестал записывать что-либо о своей непростой внутренней строящейся его жизни и свои ощущения от её внешнего проявления. Андрей перестал писать и стихи. Все свои мысли, придуманные им фантастические сюжеты и счастливые страны, где его любят и понимают, просто стали жить в его голове, без выхода наружу, без прогулок и демонстраций себя. Весь внутренний мир Андрея был намного больше, честнее и интереснее внешнего. Но желание любить и стать любимым, поделиться своим, узнать, понять и принять другое не покидало его, а лишь усиливалось с возрастом всё больше и больше. Вот если бы всё это хоть на миг, хоть на грамм разглядели бы в бездонности его темных, не отпускающих от себя свет, глаз, почувствовали бы исходящие от него жар и стремление стать для близких любимых Всем, то те самые милые девушки и молодые женщины, без каких-либо условий остались бы с ним раз и на всегда.

 

Однако, несмотря на такие внешние различимости, Жорка и Андрей были похожи друг на друга внутренне.

Как-то раз, будучи уже взрослыми семейными мужчинами, Андрей поделился с Георгием, что однажды вместе с женой он сходил в кинотеатр на кем-то из его знакомых отрекомендованный фильм: «Жесть! Весь зал ревел! Про собак. Ты же любишь собак?!»

По сюжету фильма во время смертельной снежной бури, спасатели эвакуируют полярную экспедицию. Спасают всех людей, в том числе главного героя фильма – полуобмороженного, без сознания.

Придя в себя уже на большой земле в госпитале, тот сообщил, что там, в снежном плену остались его ездовые собаки, которых он ещё с их щенячьего возраста кормил и тренировал, которые были даже по штату – членами экспедиции, за которых он несёт такую же ответственность, будучи начальником полярной станции, как и за исследователей людей.

А через полгода выйдя из больницы, он с огромными трудностями, так как все посчитали его настойчивость бредовой затеей, сумел таки сколотить поисковую партию для отправки на ту метеостанцию, где остались забытые всеми полноценные исследователи, такие же, как и он сам – его собаки. Надежд на их спасение не было ни у кого. Кроме его самого.

Приобретя за свои средства всё необходимое для новой спасательной операции, арендовав морской буксир с вертолётом, он, возглавив экспедицию, вместе с другими добровольцами, отправился на выручку своих питомцев. Прибыв на место, он нашёл всех лаек мёртвыми. Действительно, спастись, будучи привязанными к своим домикам, у собак шансов не было. Их окоченевшие тела, со спокойными, как будто бы уснувшими лицами, говорили о том, что они ждали Его до последней секунды своей жизни в надежде, что он их непременно найдёт и спасёт, что вот-вот, ещё чуточку потерпеть и появится Он – их отец, учитель, их друг.

Нашли всех. Кроме одной. Вожака собачей стаи – самой умной, самой сильной, самой смелой, самой доброй и ласковой – его любимицы, среди заиндевевших тел не было...

Через несколько суток поиска, он нашёл её. Живой! Как она смогла освободиться от привязи?.. Как она выжила в полярную зиму без еды и тепла?.. Он обнимал её, целовал, плакал и просил прощения. Но казалось, что обнимают и целуют они друг друга вместе. Её спасла её вера и их нечеловеческая взаимная любовь и преданность.

Андрей и его жена, сидя на последнем ряду не до конца заполненного кинозала, плакали.

 

Андрей с детства был крайне чувственным и слёзообильным. Всё его нутро с самого детства, до полной зрелости и дальше, просило и требовало от окружающих, от родных и близких, но далёких от него, как ему тогда казалось, понимания всего того, что Андрей вольно или невольно скрывал от них, при этом, тем не менее, считая, что все они должны видеть и разделять любые его печали и обиды, включая обиды на самого себя, и уж ежели не помогать, хотя, и это вроде бы как тоже должны делать, то уж точно громко сочувствовать, прямо таки в голос, но при этом так, чтобы зная это, чувствуя и видя их соучастие, Андрей ничего об этом не знал бы.

 

В зале стояла гробовая тишина. Андрей, оглядев зал, увидел над спинками кресел полутела других зрителей... без голов. Эти полутела, какие вздрагивающие, другие трясущие своими плечами, лишь звуками женских всхлипов и шмыганьем мужских носов, подбирающих предательски вытекшие из них чувства, обозначали то, что все они живые. После сеанса, когда все зрители толпились к выходу из зала, их наклонённые головы глазами косились на всех вокруг, таких же потрясённых и радостных, как и они сами – сопливых и мокрых от пережитого, но спасших вместе со всеми и с главным героем Их любимого друга. А может быть, кто-нибудь из них спасал себя самого...

 

От этого рассказа, от прозвучавших чувственных откровений, серо-голубые глаза Георгия превратились в водянисто-циановые. Две пары глаз взрослых мужчин, одновременно заполнившихся слезами, упёршись друг в друга, ничего не могли разглядеть перед собой. Да это было и не нужно – настоящие братья понимали друг друга не только без слов, но даже и без взглядов. Только тогда они поняли, как много у них общего: по внешней жизни – схожего, а внутри общного – скрытого от других, так и непонятого, неразобранного другими их чувственности и подлинных чувств.

 

Андрей никогда не принимал участия в тех дворовых постановках, хотя его звали и поручали выучить какие-нибудь стишки или песенки. Но он всегда отказывался. Хотя и помогал, как «рабочий сцены и за сценой». Он молча сидел на краюшке одного из множества разложенных на траве двора пледов, выполняющих роль сцены, или стоял в дальнем углу, изображая массовку.

А главными героями всегда были брат и сестра Жамновы – Серёжка и Олька – совсем не похожие друг на друга двойняшки: они играли разные роли из телепостановок для малышей, пели песенки из детских мультиков, читали стишки Агнии Барто и Корнея Чуковского, отрывки из «Тимура и его команды» Аркадия Гайдара. Всё зрители всегда подолгу хлопали после каждого их выступления.

Жоркины же выступления были сольными, сопровождались особым зрительским вниманием и оглушительной тишиной, в которой можно было разобрать даже секретные пересуды старушек из соседнего двора. Так внимают, наверное, лишь редким случайным заезжим знаменитостям из столицы или из-за границы – неприкасаемым и недосягаемым.

Жорка читал монологи и диалоги Райкина и Жванецкого – шпарил их наизусть, с выражением в голосе, с жестами и смешной мимикой, как настоящий декламатор. Это было действительно забавно и смешно: слова и смыслы были взрослыми, а взрослая многослойная мимика в детской интерпретации, подкупала своей непосредственностью. Некоторые слова Жорке были абсолютно непонятны. Бывало так, что он даже произносил их неправильно, но от этого зрителям становилось ещё смешнее, что выражалось опусканием их голов для выплеска эмоций, выдоха и вздоха в собственную пазуху или за спину соседа. И всё это зрители первых рядов делали для того, что бы не перебивать, не отвлекать артиста и не мешать всем тем, кто смотрит и слушает выступление поодаль, высунувшись из окон.

Жорка не всё понимал из того, что сам же декламировал. И этот было видно по нему самому – иногда смысл им прочитанного не соответствовал движению его рук и мимике. Но у взрослых зрителей это кратно увеличивало интерес к его выступлению. Сердечные аплодисменты от зрителей, как стоявших напротив сцены, так и высунувшихся на половину туловища из распахнутых на всю окон домов, даже из тех, из которых можно было если уж не услышать, то хотя бы увидеть выступление, разносились на весь их проходной и на соседние дворы.

Жорка не чувствовал себя ни звездой, ни вообще артистом. Он выходил на импровизированную дворовую сцену, преодолевая своё собственное смущение и направленные на него зрительские взоры. Но когда он начинал читать, заученные с одного раза с домашних пластинок монологи и диалоги знаменитых сатириков, все его смущения тут же прятались.

С первой же своей фразы всё окружающее и независящее от Жорки словно исчезало, пропадало вместе с направленными на него софитами восторженных и одновременно снисходительных глаз мам, дедушек и бабушек соседских ребятишек, жителей бабушкиного и соседних домов выносящих мусор или идущих в аптеку, всех случайных прохожих, которые срезая извилистый асфальтовый проезд, укорачивая тем самым свой путь, направлявшихся к местному центру – перекрёстку улиц Ново-Вокзальная и Победа, где было множество магазинов, салонов бытовых услуг и остановок трамваев, ходивших тогда по главной – Победе, которые вдруг с удивлением замирали и стояли в таком ступоре, глядя на выступающего, до конца Жоркиного выступления.

Когда же Жорка заканчивал представление и уходил за кулисы, сделанные из простыней и пододеяльников, развешанных на натянутых между столбами проводах-верёвках для сушки белья, то смущение возвращалось к нему и не покидало уже до конца концерта. На следующем концерте всё повторялось как под копирку. И так происходило каждый раз: и в первое выступление, когда ему было лет пять, и дальше.

 

Подобные концерты ребята устраивали довольно часто – почти в каждый воскресный выходной. И конечно только в жаркие солнечные дни. Когда же было пасмурно, а тем более, когда шёл дождь, то все сидели по своим квартирам, чем давали примятой сценой и уличными зрителями траве выпрямиться и свободно качаться на ветру, словно приглашая-зазывая всех на новое представление.

 

В таких концертах Жорка принимал участие лет до девяти, а может и до десяти. Потом, как ему казалось, он повзрослел для подобных представлений. Брат и сестра Жамновы, будучи младше Жорки на один год, вскоре тоже перестали выступать: Оля подросла и стала готовиться к формированию из девочки «юной при юной девушки», а Серёжа… Ну, не одному же ему выступать в конце концов. И в скорости, как нестранно, такие дворовые концерты прекратились вовсе: то ли смена не нашлась, не воспиталась, то ли времена стали меняться.

 

В те маленькие годы Андрей и Жора никогда не ходили в гости к сестре и брату Жамновым, хоть и дружили, да и жили в одном доме в соседних подъездах. Сергей и Оля учились с Андреем в одном классе в школе через три двора. Жорка же жил в Москве, приезжая в гости к бабушке и дедушке на четыре-шесть недель в летние каникулы. И хотя по возрасту Жорка был старше всех троих всего на полгода, но по школе он был старше на целый класс. А для школьного, да и студенческого возраста, это целая эпоха, нашпигованная собственными эпохальными историями своей личной жизни и своём участии в жизни других – одноклассниках, однокурсниках и прочих других знакомых и незнакомых. Это так видится потому, что те, кто старше на класс или на курс уже знают, или как минимум «прошли» то, что эти малявки, следующие за ними с отставанием всего на один, но Целый учебный год, ещё не знают. Поэтому Жорка был для них авторитетом, которого они слушали и слушались всегда и во всём. Ну, почти всегда. И почти во всём.

 

Оля нравилась Жорке. Когда они стали старше, ну, когда им уже было лет по тринадцать-четырнадцать, то симпатия Жоры, преобразившись из совсем детской в юношескую, стала проявляться в новом качестве и замечаться всеми. Дворовые концерты они уже не устраивали. И все свои летние приезды в Самару Жорка проводил в основном, как и раньше, на бабушкиной и дедушкиной загородной даче, расположенной километрах в тридцати от города.

В редкие приезды вместе с бабушкой в город за продуктовыми запасами, он заходил в гости к Жамновым. Там ему всегда были рады. Но особого девичьего расположения к себе со стороны Оли, чего Жора очень желал и, собственно для чего и приходил к ним домой, он не ощущал. Жора не понимал, почему так: он видел, то есть ему так казалось, что он тоже нравится Оле – она радовалась, когда он приходил, и с грустью провожала его до двери, когда приходило время прощаться.

Сложный возраст – дисбаланс во всём. С одной стороны Оля еще не совсем доросла до «молодой девушки», которой положено знать себе цену и уметь не выдавать своих чувств и желаний. Но с другой стороны, почти созревшие гормоны, выдавали в ней абсолютное понимание ею разницы между юношей и юной девушкой.

 

В чём тут было дело, стало понятно Жорке потом – спустя много лет. Ещё тогда, братско-сестринские чувства Ольги и Сергея постепенно переросли в их взаимную юношескую, а затем вполне взрослую любовь друг к другу, как между мужчиной и женщиной. Против природы не попрёшь. И как теперь – они же брат и сестра – родная кровь?!

Но тут!.. Как оказалось, они не были друг другу родными по крови: дочка была маминой, сын был папиным. Когда мама с папой поженились, то взаимно усыновили-удочерили детей друг друга, когда детишкам ещё не исполнилось и трёх лет. Так Сергей и Ольга стали братом и сестрой двойняшками, родившимися с разницей в один день, одного декабря, одного и того же года, о чём никто не знал и даже не догадывался.

Когда же им исполнилось по восемнадцать лет, их родители всё им рассказали, выполнив тем самым данную пятнадцать лет назад перед самими собой самими же себе клятву. Узнав об этом, у ребят свалилась с плеч гора из собственных тайн друг от друга и от родителей, из сомнений и переживаний, связанных с их родственностью. Оказалось, что они любили друг друга с их самой ранней юности, но всячески скрывали это от всех, друг от друга и, даже, от самих себя.

Обо всём этом Жора узнал, когда ему было лет двадцать и он, закончив мореходку, уже ходил в море помощником капитана. Тогда же он узнал, что когда Ольга и Сергей решили пожениться, то возникли какие-то юридические сложности – по документам всё же они оставались братом и сестрой. Но с помощью своих родителей и знающих знакомых они всё утрясли, все препятствия и препоны преодолели. И никакого кровосмешения, никаких «поросячьих хвостиков». Так что всё встало на свои места. Да ещё и с бонусом - паспорт Ольге менять не пришлось – фамилия то одинаковая.

 

Андрею же всегда нравилась другая – его одноклассница Лена Кривцун. Симпатичная, с какими-то не по земному большими и такими же не по земному тёмными, почти чёрными глазами, подлинный цвет которых, Андрей не мог определить. Да он и не пытался. Таких глаз Андрей больше ни у кого и никогда, даже став взрослым, не встретил. Взгляд этих глаз был не детский, какой-то даже через-чур томный, как у достаточно взрослой, но всё же ещё совсем молодой женщины, уже испытавшей в своей жизни боль от нежданных потерь и вероломство и лживость напыщенных чувств. Её через-чур утонченные, даже как бы рафинированные светские манеры выбивали её из общего строя юных, а за тем молодых строителей коммунизма.

Она участвовала во всех школьных и внешкольных пионерских, а за тем и комсомольских мероприятиях, но без энтузиазма, хотя и не прячась за другими и не увиливая от общественной нагрузки и поручений. Со стороны это выглядело так: «Я знаю. Я понимаю. Я не увиливаю. Я буду. Я выполню поручение... Я всё сделала. Вот возьмите. Мне пора домой».

 

Жора помнил эту Лену этапами – девочка, юная девушка, молодая девушка. Ненадменный взгляд её карих глаз и приглушённый блеск в них с её взрослением сохранялся, а аристократические манеры оттачивались всё больше и больше.

Жорка нравился Лене. Но он был недосягаем для неё – москвич – столичный житель. «Сколько у него там таких и лучше?!» – думала и чувствовала она так, как будто бы знала это наверняка. Поэтому их встречи втроём – она, Андрей и Жора – всегда были малословными и немного напряжёнными.

Любовный многогранник давал о себе знать: Андрею нравилась Лена, Лене – Жора, а тому тогда нравились Оля в Самаре, да и ещё... несколько девочек дома - в Москве, точнее не «девочек», а юных девушек из своей школы, да и из соседней тоже: были среди них и одноклассницы, и девчонки из параллельных классов, и классом младше, и классом старше; ко всем он относился с симпатией, не решаясь кого-либо из них обидеть своим признанием другой, а на ком задержать своё внимание, не переключив, спустя какое-то время, свои взоры с неё на какую-нибудь ещё. Тем более, что все эти Жоркины московские «пассии», так или иначе, знали друг друга.

Но Андрей не особо нравился Лене. Создавалось впечатление, что они гуляют втроём только потому, что Андрей брат Жоры.

А Жора в свои тринадцать-четырнадцать лет был готов гулять одновременно со всеми своими сверстницами, которые ему нравились. Что дома в Москве он почти так и делал. Был период, когда он одновременно был влюблён – встречался, и целовался – с пятью девчонками.

По установленному Жоркой тайному расписанию, неизвестному никому, каждый отдельный день недели был закреплён за какой-нибудь одной его избранницей: гуляли по городу по вечерам и целовались в подъездах, а у двоих из них он бывал несколько раз дома. В тогдашнем представлении Жорки всё это было нормальным: ко всем девочкам он относился искренне, с чистейшей юношеской откровенностью, не имея никаких взрослых целей, и даже не задумываясь над тем, на ком ему всё же придётся остановиться, как потом объяснять всем остальным, что он теперь уже по настоящему влюбился в другую, и вообще, нужно ли всё это объяснять и оправдываться, а и если нужно, то когда и как.

 

Всего подобного у Андрея не было. Андрею же не помогало ни ношение Лениного портфеля из школы, ни готовность и предложения помочь ей в чём угодно. Даже стихи, которые Андрей тогда писал и посвящал Лене, неплохие такие, от всего влюблённого неопытного сердца, хотя и по детски наивные, с неказистой рифмой типа «пойдем – найдем» или «тебя – меня», не помогали. А единственная попытка как-то раз по пути из школы поцеловать её, чуть было не привела к их ссоре.

После восьмого класса Андрей поступил в мореходное училище и уехал из Самары, как оказалось потом, практически навсегда. Одно время они переписывались: на его толстые, многостраничные, полные чувств письма, она всегда отвечала сухо и односложно, умещая все свои новости и ответы на одной стороне одного тетрадного листа. Потом они несколько раз виделись, когда Андрей приезжал на каникулы. Он хотел и искал встреч с ней. Она – позволяла это ему.

Эти встречи были короткими и, как и раньше, молчаливыми. И с каждым приездом Андрея их свидания становились всё короче и короче. А к последнему курсу мореходки те свидания вместе с перепиской исчезли вовсе: в свои последние каникулы Андрей даже не приехал в Самару.

 

Мало по малу все двоюродные братья и сёстры Андрея выросли: кто-то уже окончил школу, кто-то готовился к выпускным экзаменам, другие перешли в старшие классы, и им уже стало не интересно сидеть всё лето на даче в компании бабушки и дедушки. К тому же у деда Мити с каждым годом усиливалась астма. А бабушке с её больными ногами становилось труднее ухаживать за ними и за Андреем.

 

К тому времени Юрий Дмитриевич, приёмный отец Андрея, уже развёлся с его матерью и ушёл к другой женщине, которая была несколько старше его, у которой был сын ровесник Андрея, дача за городом, сад, огород и огромная необходимость в том, кто будут тянуть всё это хозяйство. Папа Юра стал видеть сына Андрея всё реже, лишь на час-другой, забегая к своей маме – бабушке Андрея – после своей работы на заводе. Андрей уже несколько лет постоянно жил у бабушки, практически не встречаясь со своей матерью.

 

Закончив восьмилетку, перед Андреем, точнее сказать – перед всем семейством, встал вопрос – идти тому в девятый класс или поступать в техникум. Второй вариант был предпочтительнее, так как помимо получения профессии, при хорошей учёбе выплачивали стипендию. В школе Андрей учился почти что на «хорошо», поэтому расчёт на пополнение семейного бюджета со стороны Андрея, был обоснованным.

Спустя несколько дней после школьных восьмилетних экзаменов Андрея, бабушке позвонила её дочь, тётка Жоры и Андрея, тётя Марго, родная сестра Жоркиной мамы. Остро красивая, статная, просто таки роскошная, сильная, целеустремлённая женщина сорока двух лет, проживавшая в городе К. в одной из Прибалтийских республик, уехавшая туда сразу после окончания института и живущая там уже около двадцати лет.

- Мама, мореходка, – безапелляционно утвердила она.

- Что?! – не сразу поняла её бабушка.

- Мо-ре-хо-дка! – по слогам вбивая понимание, повторила тётя Марго. – Мореходка – это выход из всей сложившейся ситуации.

- Да, Ася Никитична! – перехватив трубку у тёти Марго, продолжал дядя Эдвард – второй муж тёти Марго, который имел значимый авторитет у бабушки. Дядя Эдвард здоровенный сорокалетний красавец с аккуратной, прямо таки выведенной картинной бородкой, как на работах Веласкеса эпохи барокко, говорил как всегда – тёплым бархатным басом с небольшой хрипотцой – столь же уверенно, как и тётя Марго. Но если идея тёти Марго, озвученная ею, наполняя внимателей таким же, сохранившимися и в ней самой, и в её голосе, девичьим задором и оптимизмом комсомолки-спортсменки, добавляла ещё и дух молодёжного авантюризма, который путал в головах слушателей все карты, то размеренный, основательный, так сказать, на полную ступню, голос дяди Эдварда, не оставляла никаких сомнений в правильности и безальтернативности решения – это принимается и не оспаривается. Он тоже когда-то ходил в море, но был механиком.

- Но только штурманом, – продолжил резонить дядя Эдвард, обращаясь теперь уже к Андрею, хотя это уже было и ни к чему, так как все уже согласились, – свежий ветер, горизонты, перспективы! И главное – никакой несмываемой грязи под ногтями, грохота машинного отделения и глухоты к пенсии – это, старик, профессиональное заболевание у всех служителей маслёнки и дизеля.

Сопротивления ни со стороны бабушки и дедушки, ни со стороны Андрея не было. Всё порешили единогласно. Собрав необходимые документы, Андрей уехал в город Л. одной из Прибалтийских республик, поступил там в мореходку.

 

К тому моменту Андрею исполнилось пятнадцать лет. И его детство, как бы перепрыгнув через костёр жизненных обстоятельств, сбросив в пламя недопрожитую юность, оказавшись на другой стороне костра своей судьбы, превратилось во взрослую самостоятельную жизнь, где он один главный, где всё прошлое осталось в прошлой чужой жизни, именно так ему тогда временами казалось, а его, без сомнения, светлое будущее он будет теперь строить и построит сам, да такое будущее, где его будут любить и где его наконец-то поймут и примут.

 

Георгий тоже поступил в мореходку, но только через год после десятого класса, тоже в Прибалтике, только не в городе Л., а в городе К. После первого курса он отправился на полугодовую морскую практику. Вернувшись с неё, он приехал в Самару на 60 лет своего деда... И потом он приезжал в Самару, когда ему было и двадцать пять, и тридцать лет. Последний раз Георгий Александрович приезжал в родной город в сорок лет - на девяностолетний юбилей лет бабушки. Андрея тогда там не было. Но всё это уже другие истории...

 

 

IV.

 

Они познакомились на выпускном Андрея в мореходном училище. Оксана пришла туда вместе со своими родителями поздравить своего старшего брата погодка, у которого тоже был выпускной - он закончил мореходку на радиста. Её брат и Андрей не были знакомы «за руку». Хотя, конечно, за четыре года учёбы много раз виделись мельком, и знали друг о друге, что они оба курсанты одного курса, но с разных отделений специализации: Андрей – судоводительской, брат Оксаны – радиотехнической. Андрей и Оксана столкнулись в дверях на выходе из главного корпуса училища: симпатичный чернявый кареглазый в меру поджарый двадцатилетний молодой человек в безупречно отглаженной морской курсантской форме в голландке*** с мицой*** в руке и девятнадцатилетняя стройная невысокая светло-русая круглолицая голубоглазая, излучающая море желаний ОНА.

 

То, что это ОНА – Андрей понял как-то сразу. После той встречи кроме её одной он больше ничего и никого не хотел ни видеть, ни слышать, ни понимать. Ни её без остановки ищущий чего-то взгляд, ни всегда влажные ладони, ни то, что к её девятнадцати с лишним годам она, закончив школьную десятилетку, больше нигде не училась и не собиралась, ни на одной работе больше двух-трёх месяцев не задерживалась – ничто, и никто не смогли бы избавить его, Андрея, от этого наваждения.

Не смущало Андрея и то, что одними из первых её вопросов к нему, были отнюдь не романтического характера: «а ты за границу будешь ходить?», «А сколько будешь получать?», «А в «Альбатросе»*** что есть?» и т.п. В то время всё мешающее насладиться его чувству высокой влюблённости, захватившее всю его душевную и физиологическую внутренности, излучаемое наружу да с такой силой, что это было видно всем, Андрей бессознательно либо скомкал и выкинул, либо, до поры до времени, уложил на дно рассудка. ОНА – стучало в висках и в сердце и заполняло всё сознание, не оставляя даже крошечной тени обычной человеческой бытовой защитной рациональности.

 

То, что Андрей рос фактически без отца с матерью, и то, что бабушка, имевшая четырёх детей, и воспитавшая его в духе семейности, сделали своё дело: Андрей хотел иметь семью – добрую, взаимопонимающую, где каждый её член в любой момент подставит своё плечо другому Своему, где все, как один, и каждый – для всех, где семейные ценности – выше любых религий и законов. Этого «Своего» у Андрея не было с детства, как тогда он считал. А Оксана, каким-то непостижимым образом заполнила всю эту Андрееву пустоту.

 

Они стали встречаться каждый день. Прошла целая неделя их ежедневных многочасовых свиданий, но Андрей продолжал не обращать никакого внимания на какую-то потребительскую практичность их разговоров, на которую своими ответами и вопросами постоянно выводила Оксана. Его сознание никак не могло пробиться к его же разуму через охватившую его страсть. Даже если что-то начинало смущать Андрея в быстроразвивающемся романе с Оксаной, то поцелуи и обнимания в подъезде, когда он провожал её домой, не давали развернуться его рассудку. Они целовались, закрыв глаза. А в перерывах между поцелуями и объятиями смотрели в глаза друг другу: Андрей держал Оксану за руки, нежно пожимал её влажные ладошки, а она не отнимала их безответную расслабленность. «ОНА!» – без конца крутилось в голове Андрея, и не давало протрезветь сознанию.

 

Через месяц Андрей, согласно распределению выпускников мореходного училища, явился в отдел кадров базы тралового рыболовного флота. А ещё через месяц, получив назначение, должен был отправиться в свой первый полугодовой рейс в промысловую зону в район Западной Сахары в должности четвёртого помощника капитана. В тот же день, как Андрей получил назначение, ближе к вечеру, купив по дороге большие белые садовые ромашки, которые очень любила его юная школьная любовь – Лена Кривцун, Андрей без предупреждений приехал к Оксане домой.

Не зная, какой рукой правильнее нажать звонок, все мореманы – крайне суеверны, он, стоял и мялся перед дверью Оксаниной квартиры, перекладывая букет из одной руки в другую. В конце концов, так и не решив, какая рука счастливее, он нажал кнопку.

Из-за двери раздался равнодушный, привыкший ко всем ожидаемо нежданным визитёрам колокольчиковый звонок, отозвавшийся в голове Андрея набатным колоколом. Ладони Андрея увлажнились, как и всё его тело под курсантской парадкой, а на лоб выпала холодная роса. Он суетливо и безуспешно пытался высушить то одну ладонь, то другую о чёрное сукно форменных морских брюк, вплоть до того момента, пока дверь не открыла Оксана.

На её лице было нарисовано удивление. Андрей поцеловал её, и они вместе прошли в большую комнату. В празднично освещённой зале, одетые чуть ли ни как на приём к английской королеве, стояли Оксанины родители с дежурными улыбками.

Её мама, Ольга Валентиновна, была одета со вкусом, во всё то заграничное, что можно было достать из-под полы или на полуподпольном вещевом рынке. Поразительно: Оксана была точной копией своей мамы, лишь с поправкой на внешне малозаметную двадцатилетнюю разницу в возрасте и на рост – мама была на голову выше.

Оксанин папа, Семён Валерьевич, в неновой, в местах многолетних складок имеющей характерный блеск, парадной форме мичмана с кортиком на ремне, в отличие от жены и дочери выглядел таким же смущённым, как и Андрей.

Но Андрей, вмиг свернув все свои недоумения, словно по непонятно кем написанному сценарию, церемониально вытянулся и, сделав пару строевых шагов вперёд, с резким, но мелким гусарским кивком протянул ромашковый букет из пяти цветков маме. Ольга Валентиновна манерно поблагодарила гостя, и, снисходительно вынуждено, при этом по-барски, сразу показывая, кто в доме Главный, в обмен на букет подала тому свою руку – толи для низкого поцелуя, толи для пожатия кончиками пальцев, мол, «ну, что же, подержи! чуток! только смотри, осторожно – не помни! и не обслюнявь – много вас тут разных таких ходят!..».

По тому, с каким видом мама Оксаны взяла цветы, по её самоговорящим взглядам, привычным к подобным визитам, стороннему наблюдателю стало бы в миг всё ясно – ждали других бутонов и в другом количестве, да и принёсшего цветочки, ожидали уж точно не в курсантской одёже. Андрей этого не понял.

С Семёном Валерьевичем Андрей поздоровался за руку. Они даже откровенно обнялись: две морские души по-родственному почувствовали друг друга и их крепкое мужское рукопожатие, их открытые лица и мгновенная взаимная симпатия, предвещали, как виделось Андрею, светлое их с Оксаной будущее.

Не смотря на столь неоднозначный приём, скорое чаепитие и короткое взаимное представление, по вопросу руки, сердца и женитьбы Андрея и Оксаны, сговорились быстро: теперь молодые расписываются в ЗАГСе, благо в те времена по паспорту моряка брак регистрировали в течении трёх дней и без всяких очередей, потом домашнее торжество в квартире тёщи и тестя, так как даже по паспорту моряка зарезервировать банкетный зал в ресторане было не возможно, да и денег у Андрея, кроме 140 рублей подъёмных полученных в базе, не было. А вот когда Андрей вернётся с первого рейса да с большими деньгами, тогда и отпразднуют свадьбу по-настоящему, как положено – в ресторане. И уже после они(!) станут решать все бытовые проблемы молодой семьи: где жить, как и из каких источников формировать семейный бюджет и т.д., и т.п.

 

Андрей ушёл в свой первый рейс помощником капитана. И с первых же вахт был отмечен всеми членами штурманской службы – своими коллегами во главе со старшим помощником, как грамотный специалист, въедливый во все тонкости профессии, страстный в постижение практических навыков применения теоретических знаний полученных в мореходке и как отзывчивый безотказный товарищ, когда нужно было помочь кому-либо. Старпом, старый моряк, который по возрасту был даже старше капитана, так и говорил: «Молодец! Достойная нам смена будет!»

Андрей делал свою работу легко: никому, даже ему самому, ни разу и в голову не приходили сомнения, что у него что-нибудь может не получиться. Даже то, с чем в практической работе Андрей сталкивался в первый раз, с тем, чему не учили в мореходке, выполнялось им безупречно, словно подобное он уже делал раньше и, причём, не единожды.

 

Все те рабочие навыки и умения, которым с раннего детства учили и научили Андрея его дедушка Митя и папа Юра, те душевность и чувственность, которые перешли к нему от бабушки Аси, а от всех их вместе – честность, порядочность, обязательность, преданность – «за Своих и в огонь, и вводу», всё это вместе, и сформировало чувственный характер Андрея. Всё это и помогало ему теперь и в работе, и в быту, и в обычном человеческом общении. При том, что Андрей всегда считал ВСЁ ЭТО своей собственной исключительностью, появившейся у него как будто бы вдруг само по себе или бывшее у него априори.

 

Через три месяца после выхода из порта капитан стал формировать заявку на состав экипажа судна на следующий рейс – на следующие полгода. Подойдя к стоящему за лебёдкой Андрею, капитан утвердительным вопросом, как бы и не сомневаясь в ответе произнёс: «Идёшь на спарку!?» Андрей также без сомнений, как будто бы выбора у него не было подтвердил: «Конечно!»

 

Андрей за последние три с половиной месяца так сжился со своими коллегами по штурманской рубке, да и вообще, с многими другими членами экипажа, что бородатое выражение, с водевильной лёгкостью часто употребляемое в литературе и в жизни – «экипаж – одна семья», стали для Андрея..., нет, не символом, а наполненной теплотой, подлинным смыслом, проверенной жизнью реальностью. Именно «одна семья», которой, как он считал ещё с детства, у него никогда не было. И не то, что бы он забыл, что на берегу его ждёт любимая жена, что там тёща и тесть, которых он жаждал называть мамой и папой, но не успел спросить их позволения на это. Всех их Андрей помнил. Но странным образом все они как-то незаметно передвинулись и оказались во втором ряду – за экипажем.

 

Где-то за месяц до возвращения в город Л. судовой радист передал Андрею радиограмму: «ПОЗДРАВЛЯЕМ СТАНЕШЬ ПАПОЙ ЧЕРЕЗ ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА ЖДЁМ ЦЕЛУЕМ ОКСАНА». Кровь, как приливно-отливная волна, то наполняло всё тело, заполняя и голову до самой макушки, то отходила, опустошая все телесные внутренности до самых пяток. Нет ещё в природе слов, способных в точности описать то пространственно-бестелесное состояние, в которое вошёл Андрей, всё же сумев дочитать радиограмму до конца: суета сознания, путаница в мыслях, бессознательные движения руками, ногами, головой – всем телом, бурление и прыганье всех внутренних органов. Создавалось впечатление, что весь организм, то есть все его части, вплоть до нейронов и лейкоцитов стали прыгать-бегать сами по себе, ошарашенные неожиданным известием: теперь все они вместе - папа Андрей.

Выбежав из каюты, чтобы поделиться этой новостью со всеми и в первую очередь с капитаном и старпомом, Андрей сразу же столкнулся с одним из матросов из палубной команды, который в расплывшейся блином улыбке уже тряс его руку, приговаривая: «Ну, па-па-ша-а! Поздравляю!»

Андрей шёл, почти бежал в штурманскую рубку: этот короткий путь из своей каюты – всего то три коридора и два трапа – он, спеша на вахту, каждый день обычно проделывал за две с половиной минуты. Теперь же, торопясь, за это же время он не проделал и десятую его часть: все встречавшие его на пути поздравляли, жали руки, обнимали, напутствовали, шутили и даже ёрничали по-доброму.

Наконец он, добравшись до рубки, где о его папашестве все уже знали, получил новую порцию поздравлений, объятий, пожеланий и даже отеческих лобзаний от старпома. Подойдя к капитану, получив от того поздравления, Андрей, запинаясь и извиняясь, стал сбивчиво объяснять, что теперь вот... как... там... роды...

Капитан понимающе посмотрел в глаза Андрею. Кэп хотел, чтобы Андрей – толковый, надёжный, «свой парень» – пошёл с ним в следующий рейс. Это с одной стороны. С другой же кэп помнил, как когда-то давно сам узнал о своём скором отцовстве.

Тогда, он, будучи молодым штурманом, списался с судна, чтобы быть вместе со своей семьёй, когда его жену повезут в роддом, чтобы потом самому забрать её от туда вместе с их ребёнком. Но! Ни у него, ни у его молодой жены не было под боком родителей. А списавшись с судна, встретив жену с ребёнком из роддома, он больше года не мог уйти в новый рейс – ни один капитан не хотел брать его. Капитаны не любят неожиданностей – примета плохая.

Всё это кэп рассказал и объяснил Андрею. Добавив, что у Андрея под боком есть и тёща, и тесть, которых он, Андрей, как он сам же говорил, хочет называть «мамой» и «папой». А жить где? Конечно, в очередь на кооперативную квартиру их в базе поставят, но вот деньги за Андрея никто вносить не будет. А когда он будет приходить из рейсов, то ехать нужно к себе домой, а не к родственникам жены, как бы их не называть.

Примерно тоже сказал и старпом, к которому подошёл Андрей после разговора с капитаном. Старпом при этом добавил, что его первый брак, закончился ровно через год после рождения первенца и только потому, что тогда ещё не было никаких «кооперативов»: очередь на жильё была бесконечной – некоторые получали долгожданные отдельные метры лет через тридцать после попадания в неё, вместе с выходом на пенсию; а жизнь с тёщей отравила и убила и чувства к жене, и молодую семью наповал.

И Андрей впечатлённый чужим опытом, прислушавшись к советам близких ему людей, подтвердил капитану своё согласие на второй - спаренный рейс.

 

Через месяц с небольшим Андрей вернулся из своего первого рейса в должности четвёртого помощника капитана в город Л. По курсантской привычке, как поступал всегда, возвращаясь с мореходских практик, Андрей ничего и никому не сообщил о своём приезде. Купив по дороге пять гвоздик, он вбежал в подъезд и взмахнул на этаж тёщиной квартиры.

Андрей, взъерошенный, как будто бы слегка пьяный, хотя ни грамма не употреблявший, оказавшись перед квартирной дверью, безрезультатно пытаясь унять внутренний кипяток встречного волнения глубокими вздохами и шумными выдохами, выпрямившись как в парадном строю, весь трясясь в искушающей приятности приготовленного им сюрприза своего неожиданного появления, нажал входной звонок. Дверь никто не открыл.

Ему казалось, что уже прошло достаточно времени, что бы дойти до двери из любого конца квартиры и впустить его. Он позвонил ещё раз. Посмотрел на часы. 19.30. «Странно, что никого нет... Ну, не спят же», – почему-то без грамма волнения подумал Андрей.

И тут он услышал шум в подъезде. Где-то в самом низу. Появившись, шум сразу затих, так же резко вдруг, как и возник. Хотя, как будто бы не совсем, а почти. Замерев и прислушавшись, Андрей разобрал череду звуков шажков – медленных осторожных прерывающихся, похожих на поступь крадущейся, постоянно озирающейся кошки...

Опять сильный шум внизу. Дробь бегущих по ступенькам женских туфель, неразборчивые шёпотные голоса... Андрей подошёл к лестничным пролётам и посмотрел между ними вниз. Двумя этажами ниже он увидел женскую руку, быстро в такт звукам шагов раз за разом переставляемую по перилам ограждения. Ещё одну руку с тем же набором движений он разглядел где-то в районе первого этажа, также меняющую своё положение на перилах, только основательнее и медленнее.

Андрей вновь подошёл к квартире. Но не успел он ещё раз позвонить, как сопровождавшие все эти его передвижения по лестничной площадке звуки бежавших туфелек, приблизившись, оборвались. Андрей почувствовал на себе чей-то взгляд. Резко обернувшись, он увидел Оксану.

Та стояла в ступоре с растерянным, удивлённым и, как ему показалось, извиняющимися взглядом. Этот её взгляд вскрыл в памяти Андрея, неоднократно виденные им ещё в детстве глаза его матери, которыми та смотрела на его приёмного папу Юру, когда приходила домой «с работы» чуть помятая, слегка навеселе и много позже отца.

Его, да и её реакция друг на друга были какими-то неродными. Что-то не давало, что-то мешало Андрею и Оксане, кинутся навстречу объятиям и поцелуям друг друга, как было на всех их встречах ещё полгода назад, до ухода Андрея в море. Андрей заметил, что под приталенным демисезонным пальто жены, объявленное ему скорое отцовство, вроде бы и не видно.

Всё это замешательство длилось, как показалось Андрею, бессовестно бесконечно. На самом же деле с момента увиденных им в глазах Оксаны смущения и испуга, прошло не более одной-двух секунд.

Проламывая какую-то невидимую преграду, опрокидывая в себе всё что угодно, бросив на дно своих сомнений всё недодуманное и недофантазированное, Андрей, уронив цветы, вытянув к объятьям затёкшие и истосковавшиеся по родному теплу руки, бросился к Оксане. Сделав несколько безмерных шагов, он сгрёб в нежную и в тоже время, защитную охапку всю её, а точнее ИХ – Оксану и их ещё не рожденного ребёнка.

Казалось, что Оксана, всем своим телом вжавшись в Андрея, пытается вжаться в него и всей своей душой, как в спасителя, только что вытащившего её из какого-то тайного мрака, в котором она очутилась случайно – без воли, без сопротивления.

Ставшие отчетливее слышными ещё одни шаги – мерные, немного шаркающие усталостью, остановились. Андрей, не выпуская Оксану из объятий, поднял глаза: пролётом ниже стояла его тёща, одной рукой опираясь на перила, в другой держа огромную сумку-авоську с продуктами.

Её взгляд был очень похож на первый увиденный Андреем минуту назад взгляд Оксаны. Но тёща, в мгновенье, взяв себя в руки, преобразилась: её смертельно уставшая, казалось бы, спина, вместе с остальными членами, выпрямилась, словно его подкачали насосом, как дырявое колесо, её осунувшееся лицо разгладилось и «окрасилось багрянцем», а весь облик просветлел дежурным гостеприимством и заговори её привычным многократно отрепетированным тоном: «Ну, наконец-то! Мы тебя заждались! Милости просим!» Андрею показалось, что всё это он только что услышал наяву своими собственными ушами. И ему захотелось тоном тещи, как бы добавить к услышанному: «Заходите ещё!»

Все вошли в квартиру. Как оказалось, тесть был на вахте на судоремонтном заводе. Будучи мичманом, прослужив на флоте больше двадцати лет, он после первого боевого похода больше никогда не выходил в море, разве только что в пределах портовой бухты, когда корабли, на которых он нёс суточные вахты, буксиры переставляли по надобности от одного причала к другому.

- Что ж ты не предупредил, не дал телеграмму? – дежурно и в то же время словно экспромтом, одновременно опорожняя авоську и суетливо распихивая её содержимое по кухонным ящикам и полкам холодильника, спрашивали наперебой то тёща, то Оксана, с одинаковой интонацией, говорящей, что ответы они и не ждут, что ответы им и не нужны. Короче, «Хау дую ду!»

– Так не правильно, – продолжали тёща с дочкой, толи обе вместе, толи поочерёдно, – так настоящие моряки не поступают. Встретили бы тебя в порту... Там ведь пришли родные других встречать?... Вот! Так положено... Это традиция – встречать моряков в порту, – продолжали толи тёща, толи Оксана, толи обе вместе или поочерёдно. Андрей странно улыбался и кивал – опыта общения в подобной ситуации у него ещё не было. «Хау дую ду, – каталось в подкорке, – ха-у ду-ю д-у!»

- В следующий раз - предупрежу за месяц, – ответил на все причитания Андрей, которому уже надоел весь этот цирк.

Поэтому, желая закончить тёще-жёново представление, он постарался максимально разбавить необузданно прущий из него сарказм, всякими театральными штукам, вспомнившимиеся примерами из его детских концертов, в которых, правда, он сам никогда не принимал участия: он то полусадился на кухонный стол, забрасывая колено на колено, то тут же вскакивал и перебегал в прихожую, где плюхался в кресло, стараясь утонуть в нём, то забегал в большую комнату и нервно ходил по ней туды-сюды, как бы измеряя её периметр и диагонали, то опять забегал на кухню... И всё на пружинах, на пружинах.

Но через пару кругов он резко закончил свои театрализованные метания, перейдя к главному. Его информация о том, что через две недели он уходит на спарку, не вызвала практически никаких видимых эмоций ни у Оксаны, ни у тёщи, что вобщемто, уже не удивило Андрея. Если конечно не принимать во внимание их, отточенные и выверенные грустно-обиженные взгляды и дежурные скороговорки типа «а как же так...», «а мы думали...», «а когда теперь...», которые опять-таки не требовали определённых ответов.

На всё это Андрей ответил лишь одним так, как поделился с ним старпом свои опытом: «Кооператив стоит денег – нужно зарабатывать!» Этим заключением, как решил Андрей, он полностью удовлетворил Оксану и тёщу и снял с них их «заботливые беспокойства».

- Заявление в бухгалтерию на депонент*** – 150 рублей в месяц – я уже подал, – закончил Андрей свою новостную ленту.

 

Второй рейс у Андрея был совсем другим, нежели первый. Нет, с профессиональным наполнением, с тёплым и уважительным отношением к Андрею его коллег, старпома, капитана, да и всего экипажа в целом, всё было в полном порядке: был уже привычный судовой бытовой, были апробированные теоретические знания, полученные в мореходке, были и новые практические познания и приёмы штурманской работы, да и на этом конкретном судне он был уже второй рейс в подряд, входил, так сказать, в костяк команды. А в этот «костяк» входила только треть экипажа. К тому же, капитан сам настоял на том, что бы Андрей остался на спарку.

Всё дело было в другом. Дело было в его, Андрея, душевном равновесии. А точнее в поисках этого самого равновесия: встреча с женой в подъезде, когда он вернулся с первого рейса без предупреждения о дате прихода; по сути невозмутимый приём женой и тёщей его сообщения, что он уходит в спаренный рейс ещё на полгода; обрывки случайно услышанного разговора жены с тёщей о том, что, мол, «...и хорошо...», «...ты сама за такого хотела...», «...а что мне теперь, дома сидеть...», «...хорошо, что депонент оформил...».

Всё это неусыпно ёрзало внутри него - и на до краёв заполненных делами вахтах, и даже в крепком сне. Андрей не был патологическим ревнивцем. Но как любой нормальный человек, к тому же любящий свою жену и уважительно относящийся к её родителям, он желал, ждал, был достоин, в конце концов, ответных чувств по отношению к себе и с их стороны. Он пока не мог понять, как и что...

Да что там они с Оксаной вместе прожили?! за полгода – два раза по две недели! Но какая-то гирька тягостных вредных сомнений внутри него уже была подвешена и, время от времени, то сильнее, то затухая, раскачивалась, смещая центр тяжести, уводила мысли Андрея то в одну, то в другую крайности. Он постоянно боролся сам с собой: «- Не баламуть и не бросай камни в родниковый ручей. - А ежели это не родник, а болото? - То тем более, только извозишься. Осушай. - Разберёмся!»

 

Ровно посредине рейса, во время штатного обеда, по судовой трансляции неожиданно раздался взволнованный радостью голос капитана, который объявил: «Сегодня..., то есть вчера, на Земле и в нашей команде произошло выдающееся событие! Наш четвёртый помощник – Игнатов Андрей Юрьевич – стал... отцом! У него родился сын! От лица администрации судна, от партийной, комсомольской и профсоюзной организаций, от всей команды и от себя лично поздравляю новоиспечённого папашу с этим высочайшим званием и с первенцем. Так держать, Андрей Юрич! Молодца!»

Откровенно говоря, благодаря сарафанному радио весь экипаж, кроме Андрея, уже знал об этом эпохальном событии в его жизни: начальник радиостанции, принявший радиограмму, рассказал об этом по секрету своему приятелю рефмеханику; тот, живя в одной каюте с электромехаником, рассказал, также по секрету, ему; ну, и пошло-поехало. В это время всеобщего посвящения в тайну, Андрей спал после утренней вахты, которая закончилась в восемь часов утра: позавтракав в 08:15, в 08:30 он уже спал молодым непрошибаемым сном в своей койке, укрывшись с головой одеялом вместе с со своими думами. Но по настоянию кэпа и уговору все держали это, ставшее "секретом Полишинеля", в секрете от Андрея, дабы сюрприз оставался бы сюрпризом до официального поздравления капитана. Так как борту - на любом морском судне - есть только один человек, совмещающий в себе ВСЁ - и это капитан. Он и царь и бог, и судья и палач. Всё было рассчитано чётко: ровно в 12:15 звонком из ходовой рубки по внутреннему телефону третий помощник капитана должен был разбудил Андрея, как раз для того, что бы он успел умыться, одеться, дойти до салона на обед и, услышав сообщение кэпа, принять поздравления экипажа. В точности так всё и произошло.

 

У моряков есть много неписанных, неуставных правил и законов, и даже суеверий, живущих на флоте годами, десятилетиями, веками, передаваемых от поколения к поколению, как зарок, как наказ, как морская вера на жизнь и удачу, которым непременно нужно не пренебрегая следовать и ни в коем случае не нарушать.

Так вот, по одному из них в дни рожденья членов экипажа и/или пополнения в их береговых семьях, шэф выпекает торт или пирог и дарит его виновнику торжества. А уже сам виновник угощает этой выпечкой кого хочет. Обычно же виновник разрезает пирог так, чтобы всем досталось по кусочку. При этом у самого виновника всегда должно остаться два куска – такой своеобразный тост: первый за себя, ну, а второй - либо за новорождённого, либо за родителей виновника. Поэтому шэф выпекал пирог такого размера или, если духовка не позволяла, столько пирогов, чтобы по одному "куску", а не "кусочку" хватило бы всем членам экипажа плюс один.

Начинкой для пирогов чаще всего было яблочное повидло: его в картонных цилиндрических бочках с оцинкованными обручами получали в родном порту вместе со всем провиантом. На морском сленге это повидло называлось солидолом, смазка такая. И действительно, это повидло было похоже на смазку и внешне, и по существу – для смазки и поддержания хорошего настроения.

 

За две недели до возвращения из рейса Андрей, как и обещал, дал телеграмму Оксане о дате прибытия. Но встречать Андрея пришёл только тесть. «Да, всё в порядке... Оксана маненько простыла... Да и Ольга Валентиновна не смогла с работы отпроситься, что бы с малышком посидеть... А у меня – выходной... Но дома всё в порядке... Стол накрыт... У морозилку я положил... Глядел - слеза!.., – как бы одновременно извиняясь и умиротворяя, тараторил Семён Валерьевич. – Ты сегодня на вахте? Нет? Отлично. Тогда поехали домой... По дороге зайдём... по кружечке пивка... Не против?... Ну, поехали...» Всё это тесть говорил практически без остановок, с небольшими паузами, в которые смотрел на Андрея, пытаясь поймать его взгляд, и одновременно пряча свой.

Они с Андреем были похожими друг на друга: оба небольшого роста, крепко сбитые, как лесные боровички, жилистые, оба внешне какие-то меланхолично-жизнерадостные, никогда ни на кого не повышающие голос, громко разговаривающие и даже кричащие, только когда отдавали швартовые команды или же на лесных пикниках, любимых ими обоими, когда уже был готов шашлык и нужно было созвать всех своих, разбредшихся вокруг, в поисках случайных ягод и грибов и с небрежным нетерпением ожидающих сигнала к началу трапезы.

Семён Валерьевич был таким с детства. А ещё из-за ручной регулировки его характера, которую долгие годы его семейной жизни со своей горячо любимой с первого знакомства и до сих пор Ольгой Валентиновной, Ольга Валентиновна же перманентно и производила. Из-за всего этого, тесть с одной стороны был по-военному чётким и бескомпромиссным, а с другой – всегда готовый услышать от жены окрик, требование, испытать нажим, даже стать объектом и причиной любых скандалов, которые она сама и начинала, в которых исключительно она и солировала, в которых она всегда была права, даже если объективно сама же и была виновата, при этом сама же всё это и понимала. Она в их семье была не только шеей, но и головой, и добытчиком, а как вывод и Главой.

 

Двадцать два года назад Семён Валерьевич, окончив военно-морское училище, получив звание мичмана и назначение, прибыл на военно-морскую базу в город Л., где успев сходить в море в один боевой трёхмесячный поход, женился на Ольге Валентиновне через две недели после их знакомства. А уже менее чем через год после своей единственной в жизни женитьбы у него родился первенец – старший брат Оксаны.

Тесть любил свою службу, своих морских братьев-товарищей, свою корабельную семью. Ведь и свою военную профессию он выбрал не просто так: его отец ещё до Великой Отечественной Войны проходил военно-морскую службу юнгой на минном тральщике на Дальнем Востоке. Но молодая жена его обусловила: «Выбирай – или я, или те... твои... эти... в бескозырках».

Мичман выбрал её. Он написал рапорт командиру части: «...по семейным обстоятельствам... Учитывая... В связи с вышеизложенным, Прошу... определить меня на должность... не связанную с длительными выходами в море... в мирное время...». С тех пор он не ходил в дальние походы, а лишь стоял на вахтах на кораблях, поставленных на ремонт, в отстой или на списание на военном судоремонтном заводе. Сухопутный моряк. С печки бряк.

 

Тёща же, в своё время заочно окончившая пищевой институт, уже почти как десять лет работала на одном и том же месте – на местном хлебокомбинате – одном из крупнейших предприятий района, пройдя путь от укладчицы батонов на деревянные поддоны, до заместителя директора по производству. А учитывая, что сам директор одной ногой был уже на пенсии, а второй – на постоянном больничном, она фактически руководила всем комбинатом. Поэтому давать команды, поджаривать и сдирать корки за их невыполнение, стало для неё прямо таки благоприобретённым инстинктом. И с этим «благо», как минимум внешне, были «согласны» все члены её семьи.

Поэтому, вдобавок, будучи внешне очень даже привлекательной, сказать больше – жгучей блондинкой вамп, наградившей и свою дочь такой же, как и у себя самой пропорциональной красотой лица, густотой шёлковых волос, стройностью фигуры, желаемыми всеми мужиками выпуклостями тела в нужных местах, лишь только уменьшенными на пару размеров, при этом оставившей исключительно за собой свой рост – Ольга Валентиновна была выше на голову всех домочадцев, а также привычку ВСЕГДА иметь на своём лице вечерний макияж, который был на ней словно от рожденья, да так, что даже в утренние часы тот был на ней, как будто бы она даже на ночь его не сносила, она крутила своим мужем, как хотела: когда ей было надо - обволакивала того своей негой и страстью, когда ей хотелось - провоцировала его на ревность, а когда ей от него ничего не было нужно, и она ничего не хотела, то могла его просто не замечать.

Всё это она делала так умело и как будто бы ненавязчиво, так, что Семёну Валерьевичу деваться было некуда. Да он и не хотел. Когда-то давно, в самом начале, он с ней спорил. А прожив десяток лет вместе – привык: его всё устраивало, большего он не хотел. И потому он выполнял всё и так, что и как говорила и хотела его жена.

 

Всё это Андрей понял через неделю после его женитьбе на Оксане, когда они стали жить в тёщиной квартире, в Оксаниной, самой маленькой комнате, по тёщиным указаниям и правилам, которые не нравились Андрею, которые он не хотел и не собирался исполнять. А для этого нужны были деньги, чтобы купив кооперативную квартиру, создать там лучшую в мире семью, где все СВОИ - добрые и любимые им, любящие и понимающие его.

Именно поэтому он дал капитану своё согласие, сделать ещё один – третий в подряд – полугодовой рейс. По расчётам Андрея заработка за три рейса, за вычетом оставленных депонентов, с лихвой хватит на первый кооперативный взнос. Ну, а пока...

Пока же придётся ночлежить и столоваться в тёщином, так сказать, монастыре, куда, как известно, не лезут со своим уставом. И терпеть, терпеть, терпеть.

Объявив за вечерним столом это своё решение про третий рейс, естественно без подробностей, Андрей увидел на лицах жены и тёщи, да и тестя тоже, искреннее недоумение. Больше всех недоумевала Ольга Валентиновна – молча, всем своим видом она вопрошала «как?!», как могло такое случиться, что бы в ЕЁ доме, её не спросясь, не получив её согласие, кто-то принимал какие-либо решения. И если в принципе она была и не против, то всё же разрешения у неё никто не спросил и своё одобрение она никому не давала.

Но Андрей, привыкший ещё с детства, будучи подолгу предоставленным самому себе, а уже с пятнадцати лет, поступив в мореходку, живший полностью независимо ни от кого, полагался лишь на себя. К тому же он и в мыслях не имел сделать тёще что-нибудь назло.

Поступать так – принимать самостоятельные решения, научила, вернее, заставила научиться человеческая среда, в которой он находился. И ещё книги. Много книг, которые к своим двадцати одному году он прочитал изрядно: наложив судьбы, характеры и поступки литературных героев на свою недлинную, но густую испытаниями и переживаниями, а от того не по летам богатую полученным опытом, жизнь.

Так что, тёще, фактически поставленной Андреем перед случившимся фактом, оставалось лишь смириться и молчаливо принять его решение. Тесть был ошарашен словесным молчанием своей жены. И, тайно гордясь своим зятем, украдкой поглядывал на Андрея своими красными и мокрыми глазами, благодаря того, как тестю казалось, за месть тёще за всё тестево, двадцатилетнее уступничество ей. «Андрюха, спасибо! это за меня! за всю мою жизнь! за нежелание моей семьи понимать меня!» – посверкивали глаза Семёна Валерьевича то на Андрея, то в свою тарелку.

 

Все те две недели между вторым и третьим рейсами, за исключением пары дней, когда Андрей ездил в порт сдавать рейсовые судовые отчёты, он был дома. Интим с Оксаной был лишь днём, когда все были на работе, а их ребёнок спал.

Все остальные часы и минуты пребывания в тёщиной квартире Андрей посвящал сыну. Именно ПОСВЯЩАЛ. Желанный ребёнок, да к тому же сын, открывал Андрею, так он это себе представлял, прямую дорогу к его мечте - иметь свою семью.

И хотя пока приходилось мириться и терпеть факт, проживания в чужой тёщиной квартире, перспективы были радужными: он стоит на очереди на кооперативное жильё, деньги на первый взнос практически заработаны. Следовательно, через каких-нибудь четыре-пять лет их семейная крепость будет готова. А уж туда он будет пускать только тех, кого сам захочет – вот тестя, например.

 

Также безапелляционно, уже не встретив даже тени возражений, даже намёка на желание обсудить его, Андрея, решение, он назвал сына Андреем, в честь своего любимого поэта Вознесенского. А может быть, подспудно, и в честь своего биологического отца, которого тоже звали Андреем. Теперь в семье появился полный тёзка поэтического мэтра – Андрей Андреевич. В свидетельстве о рождении так и было записано – Андрей Андреевич Игнатов.

 

Маленький Андрюшка был точной копией Андрея в младенчестве – Андрей видел у своей матери фотографии себя в теперешнем возрасте своего сына. И если бы те его фотографии перемешать с теперешними фотографиями Андрюшки, определить, кто из них на каком снимке, было бы невозможно.

Андрей и гулял с ребёнком, и бегал по ранним утрам на молочную кухню, стирал пелёнки и распашонки. Молодой папа научился по-разному укукливать малыша для сна и для выхода на улицу, кормить из соски, купать и качать в коляске и на руках. Андрей даже стал петь колыбельные песни: он пел их по несколько раз в день – после кормления своего дитятки и вечером, когда укладывал того спать. В редких случаях, когда грудничок просыпался посреди сна, Андрей, даже если он сам в тот момент спал молодецким сном, не реагируя ни на какие другие звуки, от малейшего Анрюшиного шороха тут же вскакивал и подлетал к малышу, брал того на руки и, качая, прижав малыша к себе до полного единения теплоты, успокаивал его. Вновь уложив сына в кроватку, Андрей подолгу не отходил от него: смотрел на того своими мокрыми от умилительных слёз влюблёнными глазами, суетно по несколько раз поправляя и так уже поправленные одеяльце, простынку, полог над кроваткой.

То есть делал всё необходимое, что нужно, когда в семье грудничок. Ну, вот разве что грудью не кормил. Всё эти новые, до поры до времени ему неизвестные заботы, Андрей с лёгкостью взял на себя и самозабвенно, неустанно, не торгуясь, не распределяя обязанности между собой и Оксаной, торжественно и с удовольствием нёс себе на радость. Всё это стало частью Андрея, обогатившей его душу и чувства, преобразовавшей его сущность из просто доброй, в добрую ко всем.

 

Неумолимо приближался день отхода судна в третий полугодовой рейс. Только накануне Андрей разобрал походную сумку со своими вещами, которые он принёс с парохода. И практически все их сложил обратно: те, что требовали стирки, он решил взять с собой и постирать в судовой стиралке. Ему до слёз не хотелось уезжать. В какой-то момент Андрей даже подумал, что вот сейчас он позвонит капитану домой, а если не застанет, то тут же примчится в порт и откажется выходить в море – пусть ищет ему подмену, так как Андрей хочет быть со своим сыном. И, наверное, да нет, наверняка, кэп понял бы его, и решил бы вопрос с подменой. Но этот сиюминутный навал бессознания сам же Андрей скинул с себя: «Нам нужно своё жильё. Мы должны жить у себя, а не у тёщи!»

 

Завершив третий полугодовой рейс, траулер пришёл в порт города Л. и встал на плановый пятимесячный ремонт.

Андрей с Оксаной и их сыном жили у тёщи, в выделенной им самой большой в квартире комнате. Ещё, будучи в третьем полугодовом рейсе, Андрей получил телеграмму от Оксаны о том, что Ольга Валентиновна сделала им грандиозный подарок: используя свои связи, как намекалось в послании, она ухитрилась продвинуть их вперёд в очереди на кооператив. И теперь они должны получить ордер не через четыре-пять лет, а уже максимум до конца года. И действительно, через три месяца после возвращения из своего третьего полугодового рейса, Андрей получил почтовую карточку из отдела кадров своей базы, в которой указывалось где и когда он может получить ордер на квартиру и ключи.

 

В те времена всё жильё строилось и передавалось нанимателям и собственникам с полной внутренней отделкой всех квартирных и общедомовых помещений, которую, конечно же, все сразу переделывали, так как её качество от строителей оставляло желать лучшего. И это ставило жильцов перед выбором: хочешь, живи так, но сейчас и без дополнительных затрат, а не хочешь, то переделывай внутренности квартиры, но уже за свой счёт. Денег на переделку в семье Андрея не было. Занимать у тёщи – ни за что. Тем более, что подсуетившись с укорачивание их очереди на жильё, она и так захочет чувствовать себя хозяйкой в их квартире.

 

Получив ключи, перевезя от тёщи детскую кроватку Андрюшки, купив по различным объявлениям минимально необходимую бэушную мебель, семья Андрея вселилась в СВОЮ квартиру. Празднование новоселья, как такового не было, всё свелось к чаепитию с тортиком, всё по той же причине отсутствия денег: всё заработанное Андреем за три полугодовых рейса ушло на первый взнос за квартиру, покупку бэушной мебели и переезд от тёщи. Да, и ещё пришлось приобретать всякую недостающую бытовую утварь: полочки для ванной комнаты, крючки, новый замок для входной двери и т.д., и т.п.

Часть посуды – две старые алюминиевые тарелки, две алюминиевые ложки, две вилки, столовый нож, кастрюлю, сковородку, дуршлаг и погнутую тёрку – «подарила» тёща, взяв эти раритеты из своей подвальной кладовой: в доме тёщи за каждой квартирой был закреплён подвальный бокс для хранения продуктовых запасов и всякого ненужного барахла. В тёщином боксе продуктов не было. Зато было множество, забытых, наверное, и ей самой вещей, в том числе более приличной посуды, чем те алюминиевые ископаемые плошки, которыми она осчастливила новосёлов. Но она видимо посчитала, что и того, что она подарила более чем достаточно.

Как потом рассказал тесть без издевательства и задних мыслей, но с улыбочкой удачливого крохоборчика, стянувшего из пункта приёма-сдачи стеклотары пустую бутылку со щерблёным горлышком, что те две «подаренные» тёщей алюминиевые тарелки, были первой в их с тёщей семье кухонной утварью, которые тесть стащил с камбуза военного корабля, на котором тогда нёс вахту мичманом, так как в снимаемом их молодой семьёй углу, не было никакой посуды. Андрею поначалу было даже смешно и душевно приятно такой преемственности поколений.

Но потом, осознание мусорности этого подарка, ни разозлило, ни обидело его, нет, а наоборот, утвердило в силе и самостоятельности их с Оксаной молодой семьи. Ведь всё, даже состоявшийся после второго рейса Андрея ресторанный банкет оплатил Он сам из своих заработков. Все финансовые затраты на свадьбу, включая покупку колец, платья невесты, костюма жениха, первой мебели, пусть и неновой, и конечно же взнос на кооперативную квартиру, он заработал и сделал сам. Никто из приглашённых свадебных гостей не подарил больше ста рублей – это Андрей знал наверняка потому, что в каждом из свадебных конвертов, которые он сам и просматривал, было по одной купюре номиналом либо по 25, либо по 50, либо по 100 рублей.

Помощь же тёщи по продвижению их в жилищной очереди, лично ей, скорее всего, тоже ничего не стоило, потому, что занимая ключевую руководящую должность в одном из крупнейших предприятий района, она запросто могла воспользоваться своим административным ресурсом, предложив кому надо, например, воспользоваться имевшимся на хлебокомбинате банкетным залом. Кстати, Андрею она не предложила провести там свадьбу - а ведь на комбинате была отличная кухня, а молодая семья сэкономила бы деньги.

Андрей не роптал. Тем более что после новосельного чаепития, на которые, кстати, тёща принесла, а затем унесла обратно свой чайный сервиз, Андрей с ней не встречался: Оксана постоянно ходила в гости к родителям; Андрей же под разными предлогами отказывался. Казалось, что тёщу это устраивало, а Оксана и не настаивала.

 

Прошло ровно четыре месяца Андреевой береговой жизни. В глазах маленького Андрюшки стало проявляться понимание результатов, которых он добивался, посылаемыми им всем окружающим требований и просьб в виде капризничества, крика и плача.

Выбрав до последнего дня подоспевший за три рейса отпуск и набежавшие отгулы, потратив с Оксаной и Андрюшкой все отпускные и отгульные, Андрей пришёл в базу в свою штурманскую службу, где узнал, что его пароход задерживается с выходом с ремонта на неизвестный срок. «Может на месяц, а может и на полгода», – невозмутимо-обречённым тоном всезнайки поведал Андрею главный штурман базы.

Андрей позвонил своему кэпу. «Деньги нужны! У меня ж кооператив. Да и Андрюшка с каждым днём увеличивает потребности – вроде незаметно, а так и есть. Да и сто двадцать суток на берегу – это уже перебор – сил больше никаких нет сидеть без дела, – поделился с кэпом Андрей. – Пойду в службу – попрошусь на другой пароход». Кэп пожалел, что всё так сложилось, и пожелал удачи.

В штурманской службе, куда Андрей пришёл вновь уже на следующий день, ему сказали, что свободных мест четвёртым помощником сейчас нет – новый выпуск мореходки заполнил весь резерв. И предложили Андрею сдать квалификацию на третьего помощника капитана – плавательного ценза*** ему хватает с запасом – и через месяц он сможет выйти в море на аналогичном пароходе. Андрей, не раздумывая, согласился – и оклад, и общий заработок будет процентов на десять, а то и на пятнадцать больше.

Он легко сдал экзамены и, пройдя недельную стажировку, не через месяц, а уже через три недели получил обещанное назначение. Приняв дела, получив на складах причитающееся по штату снабжение, сделав на картах предварительную прокладку до аргентинского промысла,

 

Ещё через неделю, Андрей махал рукой с крыла ходовой рубки, провожавшим его в порту: спящему в коляске Андрюшке, жене Оксане, тестю и тёще. Махал он до тех пор, пока судно, с резиновым скрипом кранцев*** отойдя от причальной стенки, сплошь увешанной старыми кразовскими и мазовскими покрышками, не развернулось в портовой бухте курсом на выходной маяк.

Было уже 20.00, и Андрей заступил на свою первую вечернюю вахту в должности третьего помощника капитана. Ровно в 00.00 – вечерняя вахта Андрея закончилась. Он сдал вахту, сменяющему его второму помощнику, за 20 минут заполнил чистовой судовой журнал, еще минут 30 прокурил и проболтал со вторым и его рулевым и затем спустился к себе в каюту.

Судно было аналогичное тому, на котором он сделал свои первые три полугодовых рейса штурманом-судоводителем: такая же ходовая рубка, такая же каюта на первой палубе. Только вот теперь его койка – место для сна и личного уединения – была нижней. На верхнем ярусе, как и он в прошлых рейсах, штатно проживал четвёртый помощник. Раздевшись, Андрей лёг на свою кровать, задёрнул шторки, выключил ночник над головой и, зарывшись в одеяло, уснул.

 

Проснулся Андрей резко вдруг – сон слетел, как будто его и не было вовсе. Включив ночник, выглянув за шторки, он увидел на судовых часах, висевших в каюте над иллюминаторами, что прошло всего минут тридцать, как он лёг.

Андрей вновь выключил свет и постарался уснуть.

Сон не шёл к нему.

Иллюминаторы были задраены, лёгкий бриз и трение практически штилевой Балтики о борта парохода были не слышны. Ровный монотонный гул ГД*** привычно не волновал и не мешал, а наоборот – успокаивал, убаюкивал, как колыбельная песня. Лишь полутора метрами выше над его койкой еле слышно сопел молодой четвёртый помощник.

Сна всё не было.

Привыкшими к темноте глазами, он смотрел, на висевшую слева от головы деревянную рамку под стеклом которой, штатно располагалось расписание судовых тревог и обязанностей каждого члена экипажа, поверх которого, так же как это делают все моряки, Андрей, еще накануне выхода, разместил, и теперь каким-то образом сквозь полнейший мрак видел фотографии жены и сына.

И он стал перебирать в голове все дни его общения с сыном Андрюшкой. Лежа в сглаживающей все дневные шероховатости темноте, и без конца улыбаясь, Андрей повторял про себя гуканье сына, когда Андрей с ним играл, его смешное причмокивание, когда малыш ел или просто сосал пустышку. Андрей вновь и вновь прокручивал в голове, словно документальную киноленту, грудничковые реакции Андрюшки на всё для того новое, как смотрит первооткрыватель удачно оказавшийся на другом конце первозданного мира, не ведая ещё, какие монстры и неизбежные испытания возникать перед ним с каждым шагом и годом. В глазах Андрея словно отразились глаза Андрюшки – такие же большие, карие и блестящие, как созревшие итальянские каштаны, такие же, как у него самого, и такие же удивлённые – новому и доброму.

Начавшийся пять с половиной часов назад рейс, Андрей готов был бы закончить прямо сейчас, так он хотел вернуться к сыну: взять его на руки, прижать к себе, покачать, убаюкать, и держать его так на руках, не отрывая своих глаз от спящего, замотанного в пеленки-распашонки малыша, до самого утра, пока они оба не захотят есть. Незаметно для самого себя Андрей убаюкался.

 

Прошло уже почти пять месяцев Аргентинского промысла, и рейс подходил к концу. Следуя новым семейным правилам, Андрей дал радиограмму о дате своего возвращения. Рыбалка в Аргентине не шла: план еле-еле вытягивали на девяносто три с половиной процента, а это значит, что основной – главной части премии не видать, как собственную макушку. Следовательно, нужно опять делать спарку.

 

Так близнецами прошли одним за другим годы: полугодовой рейс, спарка, телеграммы о прибытии, депоненты, компенсации за неотгуленные отпуска и рабочие рейсовые субботы и воскресенья, встречи, траты заработанного и т.д., и т.п. Андрей подобно маньяку или сумасшедшему, не ведающему, что он творит, ходил из рейса в рейс. «Семья ни в чём не должна нуждаться. Достаточно, что я в детстве всё это познал - за всю МОЮ семью на сто лет вперёд!» – установил для себя Андрей и следовал этому, затмив этим своим постулатом все мудрости предков. То, что не в деньгах счастье, он разумно понимал, но через-чур буквально и не применяя к себе.

 

Лет через семь Андрей полностью расплатился за кооперативную квартиру. Оксана, пока Андрей был в рейсах, приобрела новую мебель и всякую нужную и не очень бытовую технику и разнообразную бытовую утварь. Шмотки для себя Оксана приобретала как бы впрок, словно каждый день были распродажи последних коллекций гламурных и не особо домов моделей со скидками в девяносто (!) процентов.

 

В те же годы Прибалтийские республики стали новыми самостоятельными государствами и на радостях разбазарили весь свой мощнейший морской флот, оставшийся им в наследство после ухода СССР, обменяв его на притягательные, но пустые обещания сатрапов и разные цветные фидуциарные фантики. Андрей, будучи тогда в очередном полугодовом рейсе, оказался на судне, проданном со всем бортовым снабжением какой-то бельгийской компании. А судно это было тогда на рыбном промысле в Мавритании. Капитану пришлось прервать рыбалку и зайти Нуадибу для переоформления лицензии на лов в связи со сменой владельца и флага.

Перед всеми членами экипажа был поставлен вопрос – перезаключать контракт с новым нанимателем и продолжать работу, или не заключать и возвращаться домой. По условиям нового контракта срок его действия составлял сорок два (!) месяца, из которых лишь пять – почти пять – разбитых на пять примерно равных частей была бы на отдыхе у себя дома («отдых» включал в себя также время в дороге до дома и обратно), а остальные – работа на промысле и в морских переходах. Оплата у всех была твёрдой – окладной, но лишь при выполнении определённой нормы вылова и выпуска готовой продукции – забрикетированной замороженной рыбы. Только кэп и дед*** помимо оклада имели премиальный процент – первый от суммы проданного вылова и готовой продукции, второй от сэкономленного ГСМ***. Но при этом в соответствии с международными правилами, отстаиваемыми Международным Союзом Моряков, оклады по сравнению с прошлыми временами, увеличивались в три-четыре раза.

В итоге команда разделилась почти поровну: одна часть, в которой был и Андрей, переоформила документы и осталась, другой были куплены билеты на самолёт и они перелётом через Москву уже через неделю были в городе Л.

Капитан, что бы не платить посуточные портовые сборы за стоянку у причальной стенки или на рейде, не дожидаясь обещанного пополнения экипажа, переоформив документы, выведя судно из порта мавританской столицы, взяв курс на северо-запад, уже через сутки привёл пароход обратно на промысел.

В тот период года шла сардина – европейский деликатес – за одно трёхчасовое часовое траление, Андреево судно поднимало от двадцати до сорока тонн рыбы. Поэтому каждый час на или вне промысла это либо деньги, либо убытки, в том числе и личные.

По распоряжению капитана, теперь это стало уже его компетенцией, а не компетенцией отдела кадров, бухгалтерии и штурманской службы базы, Андрей с должности третьего помощника капитана был назначен на должность второго помощника, так как капитан за прошлый рейс убедился в профессионализме своего помощника, и даже в какой-то его удачливости в рыбалке. К тому же, бывший второй оказался в той части команды, которая отказалась подписывать новый контракт и отправилась домой.

И вообще, капитан сократил штатное расписание почти на треть. По новой штатке в механической службе не стало мотористов, в штурманской – 4-го помощника, остался один радист – он же начальник судовой радиостанции, не стало камбузного матроса и матросов БК***, а также помощников тралмастера и рыбмастера. Все эти сокращения, без условно, отрицательно повлияли на безопасность мореплавания и на моральное состояние команды.

Но капитан сделал это потому, что новый владелец судна выделил жёсткий фонд заработной платы – один на всех. Следовательно, чем больше экипаж, тем меньше заработок каждого из его членов. Все обязанности сокращённых были перераспределены по судовым службам среди оставшихся в них, тем самым, отняв у них и физическую, и психологическую энергию и выживаемость. Капитализм на деле показал свои и морковку, и клыки. Потогонная система «кнута и пряника», которая, как тогда казалось, осталась лишь в Советских школьных учебниках по истории и обществоведению, проявилась во всю здесь и теперь, позволив с лихвой испытать её на шкурах и нервах её новых жертв.

 

Подходили к концу сорок два контрактных месяца. В один из дней капитан получил от владельцев судна развёрнутую радиограмму следующего содержания: «Из-за финансовых трудностей компании согласно пункту 9.13.10 предлагаем согласовать продление контракта на тех же условиях ещё на сорок два месяца». Дальше в радиограмме шли нюансы и расшифровки, которые иначе, как угрозы, никем из команды не были восприняты: те, кто подписывался под «предложением» компании, получали восемьдесят процентов расчета за прошлые сорок два месяца и обещание выплатить оставшиеся двадцать процентов вместе с полным расчетом за вторые сорок два месяца; те же, кто отказывался от подписания, получал лишь тридцать процентов и оплаченные билеты до дома, а оставшиеся по выполненному сорока двух месячному контракту деньги, а это ещё семьдесят процентов, бельгийская компания обещала выплатить только через год. Новый контракт подписали ВСЕ!

 

Андрей, отработав два полных контракта, не стал подписываться на предложенный судовладельцем ещё один – третий сорока двухмесячный, и получив расчет и письменное обещание от бельгийской компании-судовладельца, оплатить оставшиеся двадцать процентов от второго контракта в течение года, вернулся домой в город Л.

 

Андрею – Андрею младшему – шёл уже одиннадцатый год: он ходил в общеобразовательную школу, которая теперь называлась лицеем, в спортивные секции по плаванию и боксу и учился играть в шахматы. В обычной школе Андрей учился так себе средненько: по всем основным предметам – три-четыре; лишь по литературе – всегда было «отлично». Вообще-то, почти так же, как когда-то было у его отца – Андрея старшего, хотя и немного похуже. По началу, после возвращения Андрея домой после второго контракта, его сын – Андрей младший – в общении с ним был каким-то скованным. Но постепенно эта природная неестественность, как казалось Андрею старшему, прошла. И через пару месяцев всё вроде бы встало на свои места – Андрей младший называл Андрея старшего папой. Хотя, в ушах старшего слово младшего «папа» всё же отдавалось какой-то чужеродностью, какой-то заученностью.

Отношения с тёщей и тестем внешне не претерпели каких-либо изменений: тесть был уже на пенсии, стал больше и чаще выпивать; тёща, став генеральным директором и совладелицей пищевого комбината, бывшего когда-то хлебозаводом, стала ещё и членом городского совета, и занималась там вопросами ЖКХ, так что, продолжая держать под своей железобетонной пятой тестя – своего мужа, она той же пяткой придавила полгорода и пол района.

С Оксаной же у Андрея отношений практически никаких не осталось: любовь – с его стороны, висела над ними какой-то бессмысленной и от того ненужной тенью, такой же несуразной, как зонтик над утопленником; с её же стороны – если её любовь на самом деле и была когда-то, то теперь она безвозвратно преобразовалась в явное игнорирование или в какое-то тягостное не особо скрываемое пренебрежение к нему. А положа руку на сердце, презрение её к Андрею. От любви – настоящей, заменяющей всё и всех посторонних, остался лишь пшик воспоминаний.

Время от времени Оксана устраивала скандалы, находя для этого невообразимые поводы, как находит повод пьяница, чтобы оправдать в своих глазах и в глазах окружающих, своё алкогольное недержание. Но при всём при том, Андрей, вернувшись домой после этих двух контрактов, выжегших всё его нутро – и физическое, и духовное, продолжал искать и ждать понимания и поддержки своей семьи для собственной же реабилитации. В конце концов, все эти годы, работая, как раб на галере – на износ тела и чувств, он трудился для них - для своей семьи. Ведь все эти рейсы и годы они жили и благоденствовали на зарабатываемые им, Андреем, деньги.

 

Не получив же никакой поддержки, Андрей не запил и не озлобился. Но он как будто бы раздвоился. Одна его часть продолжала как-то существовать в «семье» – делать какую-то домашнюю работу, ходить по магазинам и на школьные собрания сына, заниматься с ним школьными домашними заданиями, а по выходным, иногда, ходить с сыном в парк и на различные спортивные соревнования.

Другая же его часть наблюдала за всем этим.

 

Кроме всего прочего, эта вторая часть Андрея ещё раз услышав в подъезде знакомый шум на первом этаже, и увидев его источник, вспомнила и поняла тайную причину того непонятого шума в подъезде тёщи на первом этаже, когда Андрей одиннадцать лет назад без предупрежденья о своём возвращении из первого полугодового рейса, стоял у квартиры тёщи, а спустя секунды, увидев испуганные глаза Оксаны. Тогда он убрал на дно понимания все сомнения. Теперь...

 

Состоявшийся с Оксаной разговор расставил все знаки и точки и над «Й», и над «Ё». Ещё тогда, одиннадцать лет назад, Андрей подумывал о разводе. Да и потом, когда появился сын, время от времени возникали в его голове разводные мысли.

Но чем больше становился их с Оксаной семейный стаж, тем почему-то меньше и меньше пугали Андрея связанные с разводом события. «А Андрюшка? Андрюшка уже подрос..., – объяснял сам себе и сам себя урезонивал и успокаивал Андрей. – Я так же буду приходить с морей. Я буду с ним встречаться, ходить на карусели, в зоопарк... Будем с ним дружить...» Но то, что теперь он узнал от Оксаны, само определило - развод неизбежен.

 

Она рассказала, что уже много лет живёт с другим мужчиной, которого Андрюшка почти сразу стал называть папой. Мало того, оказалось, что они – Андрей и Оксана – уже давным-давно по документам разведены – как она объяснила «так тогда было надо».

Мало и этого: в метрике Андрюшки в графе «отец» стоял прочерк, а фамилия была не Игнатов, а Осадчук - девичья фамилия Оксаны. Кроме того, Оксана с тем, с кем она давным-давно встречалась, расписалась уже как шесть лет тому назад.

Все эти «манипуляции» с разводами, женитьбами, изменении фамилии сына и прочерками в графе «отец», стали возможными явно не без административного содействия и морального давления тёщи – Ольги Валентиновны.

Но все эти открытия, даже перемена фамилии сына, практически не тронули чувств Андрея – до такой степени за последние годы была вымотана и выжжена вся его душа, выпотрошена и выскоблена, и вот теперь без жалости выброшенная, как ему казалось, его самыми близкими людьми – его семьёй.

 

Андрей переписал квартиру на сына, и, собрав свои личные пожитки в одну свою походную сумку, съехал с занимаемого им в той квартире угла. Своего дома, который, как считал Андрей, он построил – у него не стало. С Оксаной он больше никогда не встречался.

 

V.

 

Последний раз Андрей виделся с Георгием, когда возвращался с похорон их бабушки Аси Никитичны. Георгий из-за своей работы на похоронах быть не смог. За неделю до этого, когда Георгий встречал и провожал Андрея на железнодорожном вокзале в Москве по дороге в Самару, то сказал ему: «Ну, ты там за нас обоих простись с бабулей. У меня никак не получается... Мама моя уже там. Я был у бабушки на её девяностолетие четыре года назад. Ты тогда в рейсе был. Так что она останется у меня в памяти живой, хоть и на коляске. А тебе теперь обязательно нужно быть там. Ведь бабуля была тебе как мама, то есть почти вместо матери...»

 

Андрей сорвался из города Л. одного из новых прибалтийских государств, в тот же день, как ему позвонил его приёмный отец. Никаких раздумий – ехать или нет – у Андрея не было. Ехать!

 

По сути, бабушка Ася Никитична была ему настоящей мамой – обстирывала, кормила, одевала, воспитывала, готовила вместе с ним домашние школьные задания. Когда Андрей был совсем маленький, она купала его в ванной, укладывала спать в большой комнате на стареньком диване под настенными часами с басовым боем, подаренными деду Мите на заводе в честь его пятидесятилетия. Часы напоминали о себе каждые пятнадцать минут, щёлканьем шестерёнок на вздохе и одним густым продолжительным выдохом. А каждый час и вздох был дольше и глубже и прерывистым выдохом, соответствующим каждой цифре циферблата, где на тот момент наезжала часовая стрелка. Андрей, когда стал постарше, время от времени старался повторять те почасовые вдохи и выдохи. Это было забавно, особенно тогда, когда получалось похоже. Может быть, и поэтому его любовь к музыке, умение играть на гитаре и дальнейшее увлечённость поэзией гармонично и неотделимо вошли в него.

Андрей практически постоянно жил у бабушки и деда Мити. Периодически его родная мать забирала его к себе. Именно так – Андрюшка время от времени жил у своей родной матери.

 

То, что бабушка, невзирая на возраст и плохо слушающиеся её давно болевшие с трудом передвигающиеся ноги, стала просто таки Мамой Андрею, ни у кого из родных, соседей и знакомых не вызывало ни малейшего удивления. Воспитав двух дочерей и двух сыновей, один из которых даже стал главным конструктором одного из важнейших конструкторских бюро страны, принявшая действенное участие в воспитании восьмерых внуков, успевшая обнять и расцеловать многих правнуков, она, став Андрею второй мамой, не приносила себя в жертву. Она просто так жила. Она так была воспитана. Она так была устроена.

Вся бабушкина жизнь была посвящена детям, ещё с тех времён, когда она шестнадцатилетняя девчонка, приписав себе ещё два года, несколько лет проработала старшим пионервожатым и воспитателем в одном из детских домов в Крыму. Лишь только ещё одна её дочь Оля, умершая ещё в младенчестве от неизлечимой тогда болезни, не смогла в полной мере ощутить на себе всю мамину доброту и заботу. Хотя.... Старшая внучка Аси Никитичной с рождения и до семи лет прожившая с ней, была дочерью её старшей дочери, которую тоже звали Асей – Асей Дмитриевной. Звали ту старшую внучку Олей – Ольгой Александровной, которая была родной старшей сестрой Георгия.

 

Андрюшкина мать родила его, когда ей не исполнилось и двадцати лет от молдавского музыканта-трубача, который был в два раза старше её, имел другую семью – жену и трёх дочек, обещал развестись и жениться, но так и не развёлся. Она четыре года ждала и надеялась. Но всё оказалось тщетным.

Работая проводницей в поезде Кишинёв-Самара ей часто, если не сказать постоянно, приходилось уезжать и оставлять Андрюшу на несколько дней с кем попало – то соседкой по коммуналке, то с подружками по работе, которые по их графику были дома, то со случайными няньками или с какими-то дальними при дальними малознакомыми почти чужими родственниками. Те жалели её и соглашались помочь. Ну, за небольшую плату, разумеется.

Не дождавшись обещанного музыкантом совместного семейного счастья, она написала заявление в отдел кадров Кишинёвской железной дороги с просьбой о переводе её в Куйбышев, указав в нём необходимость переустановки её в очереди на получение жилья теперь уже на новом месте работы. Дождавшись официального перевода, она за двое суток стоянки в Кишинёве, собрала свои пожитки, уместившиеся в пару баулов и один большой бельевой куль, взяла Андрюшу и в своём рабочем купе переехала в Самару в выделенную ей комнату в общежитии железнодорожников. Это общежитие располагалось на улице Свободы в двадцати минутах ленивой ходьбы от улицы Ново-Вокзальной, где жили Игнатовы и их сын, будущий приёмный отец Андрюши Юрий – Юрий Дмитриевич Игнатов.

 

Когда Юрий Дмитриевич познакомился с Андрюшиной матерью, Юрию было двадцать четыре – молодой, перспективный рабочий из трудовой рабочей семьи с богатой и даже героической историей предков. Работал он на огромном заводе Всесоюзного значения министерского подчинения. А профессиональным наставником у него был его же отец – Дмитрий Григорьевич Игнатов – деда Митя, как звали его все внуки – орденоносец, депутат, делегат, почётный, ударник, передовик, с которым директор завода всегда здоровался за руку. Настоящая семейная династия.

 

Потом, уже уйдя на пенсию, Дмитрия Григорьевича всегда приглашали на завод, когда поступало сверхважное правительственное задание. Директор завода лично звонил ему по домашнему телефону, с просьбой помочь. И деда Митя никогда не отказывал. Даже сильнейшая астма деда, иногда перехватывающая дыхание, доводившая его чуть ли не до обморока, не могла стать помехой – Государственный Заказ отодвигал всё личное на потом, а любые происки болезни загонял в дальний угол под кроватью. За дедом Митей присылали чёрную директорскую «Волгу», подавая её прямо к подъезду его дома, отвозили на завод, минуя пешеходную проходную, прямо ко входу в инструментальный цех. А после рабочей смены на ней же отвозили обратно домой. Юрий учился у отца профессиональному мастерству.

Дмитрий Григорьевич, худощавый, жилистый, с тонкими длинными, прям таки музыкальными пальцами, но одновременно с сухими и жёсткими, как наждачная бумага ладонями, привычно здороваясь за руку, так сжимал, протянутую ему встречным пятерню, что не знающий деда Митю приседал от резкой и невыносимой боли, словно рука того попадала в зазор между губок слесарных тисков, за пару-тройку оборотов до того, как те железно сомкнуться, раздавливая между собой всё хилое или обдавая доброй теплотой всё такое же сильное и стойкое, как он сам.

Характер у деда Мити был не менее жёстким, чем его рукопожатие. А к своему сыну он относился ещё твёрже: Юрий должен был постичь секреты и премудрости редкой рабочей профессии слесаря-юстировщика, у которой не было даже разрядности, т.к. все разрядности, классности и степени с профессиональной высоты юстировщика, смотрелись так, как покоривший Эльбрус видит с его пика пасущихся в его предгорье барашков.

Ещё до войны и спустя многие годы после неё, таких специалистов в своём деле, как Дмитрий Григорьевич пересчитывали по пальцам одной руки. Именно поэтому во время той Великой Отечественной Войны Дмитрия Игнатова не отпустили на фронт, не смотря на его многократные заявления и просьбы.

Как-то раз в свои уже двадцать восемь лет он, словно мальчишка, собрав вещмешок, сбежал-таки на войну для защиты Родины. Но на первом же сборочном пункте его нашли по документам и вернули на завод. «Стране нужны танки, самолёты, корабли! Ваш фронт – здесь! Танкистов, лётчиков, стрелков – мы обучим. А вот таких молодцов, как Вы, наших Левшей, где ещё взять?! Таких за месяц-два не вырастишь. Здесь не тыл. Здесь такой же фронт, как и там. Точно такая же передовая. Ваш фронт – здесь! И учите молодёжь – передавайте ей своё мастерство. Вот Ваша главная задача!» – сказал ему тогда комиссар, прибывший за пополнением. После того разговора Дмитрий Григорьевич ни то чтобы всё понял и смирился, но точно проникся словами того майора с орденскими планками и нашивкой о ранениях на полевой гимнастёрке.

Дмитрий Григорьевич, можно сказать, в точности выполнил тот наказ: он воспитал много классных специалистов, один из которых в конце сороковых даже стал Героем Социалистического Труда. И Юрий должен был стать именно таким профессионалом, каким был и его отец, чтобы в дальнейшем заменить того на его рабочем месте. Таким Юрий и стал. Почти. И хотя все заводчане говорили, что, мол, Юрка талант, добавляли при этом: «Ну, конечно, не Григорич... Но, молодец! Достойная смена!»

 

Лицом Юра был очень похож на свою маму, как, впрочем, все его сёстры и брат. А вот телосложение и характер Юры были точной копией Дмитрия Григорьевича – его отца. Юра рос сильным духом мальчиком – время было такое – не для слабых. Хотя, когда бывало время для слабых?! Он родился в ноябре 1946 года – через год после нашей победы над милитаристской Японией. А ещё через год вся семья Жоркиной мамы – дедушка Митя, бабушка Ася, тётя Марго и два дяди – Слава и Юра, вернулись из Хабаровска обратно в Самару, тогда временно город назывался Куйбышев.

Однажды, когда Юре было уже пять лет, а не за горами маячил шестой, произошёл вот такой случай. Играя во дворе в прятки с другими детишками, в том самом дворе, где спустя двадцать лет будут с концертами выступать Жорка и Андрюшка, Юрка, забравшись на дерево, спрятался за листвой. Когда игра закончилась, Юрка, спустившись до нижней ветки, которая была метра полтора от земли, спрыгнул с неё вниз. Упал он как-то полубоком и сломал руку. К тому же, падая, он разодрал ту же руку, да так, что кожа развалилась отстоявшим своё мёртвым тюльпаном. Даже кровь поначалу мелким душем импульсно била из раны.

Уже в больнице врач установил, что перелом закрытый, так как мясная плоть и главные кровяные протоки не затронуты. «Всё в порядке: кости не сдвинулись. В кости – только маленькая трещинка. Сейчас наложим на кожу маленькие шовчики и поставим гипс», – обыденно продиагностировал и озвучил свой план действий добрый доктор, похожий на помесь Айболита с Чеховским фельдшером Курятиным из "Хирургии".

Через пять с половиной недель, как и назначил доктор-фельдшер, Ася Никитична привела маленького дядю Юру на демонтажную процедуру. Тот же доктор-фельдшер усадил Юру к себе на колени. И сказал:

- Мы сейчас разрежем гипсовую повязку вдоль руки, и ты снова будешь здоров. Больно не будет. Боятся нечего. Ну а если будет немножко неприятно, то ты терпи и не плачь. Ты ведь мужчина, – сказал доктор-фельдшер. Юрке одно лишь было не понятно, что же скрывалось за этим «немножко неприятно», если уж больно быть не должно.

Доктор-фельдшер надвинул на нос марлевую повязку, отряхнул от талька медицинские резиновые перчатки и привычно натянул их на свои наманикюренные пальцы такие гладкие и чистые, какие Юрка не то, что у мужчин, приятелей отца, но даже у женщин в детском саду – воспитательниц и нянечек - никогда не видел. Этот местный эскулап взял сверкающие нержавеющим блеском хирургические ножницы, со слегка искривлёнными и закруглёнными концами, одним концом подцепил край тонкой гипсовой повязки, и не спеша, методично стал её разрезать.

Бабушка сидела рядом и держала Юру за другую руку. В какой-то момент, не пройдя и четверть гипсовой повязки ножницы как будто бы во что-то упёршись, застряли. Доктор-фельдшер, видя лишь внешний конец ножниц, пошевелил ими влево-вправо, вверх-вниз, и, вроде как, преодолев препятствие, продолжил резать.

Юра сжал мамину руку с такой недетской силой, что та, наклонившись и посмотрев на лицо сына, увидела побледневшее лицо с ниточкой натянутыми сжатыми губами, с сильно зажмуренными глазами, и даже чётко обозначившимися на детском личике взрослыми скулами. Доктор продолжал резать, не обращая внимания на беспокойство мамаши.

- Юрка, что ты так сжался?! Тебе что – больно?! – ещё спокойно, но как-то суетливо, спросила бабушка. Юрка ничего не ответил, а лишь невнятно мотнул головой.

Дальнейшее никаких ответов и новых вопросов не потребовало – из под разрезанной уже до половины повязки проступила кровь, впитываясь в её обшлаги и стекая несколькими тоненькими прядями к Юркиному запястью. Непонятным приёмом бабушка сдёрнула Юрку с колен доктора и прижала к себе. Хирургические ножницы с одним окровавленным концом, остались висеть на пальцах врачевателя, который стоя почему-то на коленях уже без марлевой повязки с открытым ртом, протягивая вперёд ту самую свою руку с качающимися ножницами испачкаными Юркиной кровью, в то время, как другая его рука была прижата к его халату в районе сердца. Со стороны всё это было похоже на картину с изображением невинной жертвы, передумавшего жертвователя и жрица, умолявшего дать ему возможность, доделать начатое.

Юрка не плакал. Гробовая тишина и сцена жертвоприношения оборвались с появлением медсестры – достаточно пожилой женщины, один взгляд которой говорил, что на своей практике, по всей видимости, ещё дореволюционной, она видала и не такое. Тут же сообразив, что произошло и что теперь делать, она выхватила Юрку у бабушки. «Ничего страшного! Всё в порядке!» – спокойно, но быстро сказала «медсестричка», обращаясь не понятно к кому. Взяв из автоклава другие ножницы, точно такие же, что окровавленные висели на пальцах доктора-фельдшера, продолжавшего почему-то стоять на коленях, усадив Юру на кушетку, взявшись с противоположного встречного конца гипсовой повязки, несколькими отточенными манипуляциями, дорезала повязку. Остановив кровь и обработав разрез, наложив пару маленьких шовчиков, она замотала рану бинтом.

Как оказалось, тот дохтур-фельдшер упёршись ножницами в разрезанный, но не отогнутый как надо край повязки, пошевелив ими, зацепил кожу на руке Юры и, преодолев так и не понятое им тогда сопротивление, продолжал разрезать повязку теперь уже вместе с Юркиной кожей. Юрка же по настоянию взрослого в белом халате терпел, ведь Юрка то – мужчина.

 

Бабушки не стало четыре года назад. В один год с ней похоронили мать Андрея – на её похороны Андрей не приехал.

 

Папы Юры – Юрия Дмитриевича Игнатова - не стало два года назад. Последний раз Андрей видел папу Юру на похоронах бабушки, Аси Никитичны. А до этого, крайней их встречей была свадьба Андрея и Оксаны, произошедшая сразу же после мореходки с внутрисемейным застольем. На торжественный же банкет в одном из ресторанов города Л., который устроили молодожёны после первого рейса Андрея, Юрий Дмитриевич уже не приехал: прободная язва и куча домашних дел не отпустили его.

Ещё через год после похорон Юрия Дмитриевича, когда Андрей уже ходил в море капитаном на рыбопромысловых судах, он стал искать свою кровную родню по биологическому отцу. Он узнал, что его биологический отец, которого тоже звали Андреем, был когда-то солистом Кишинёвской консерватории и объехал с концертами весь Советский Союз.

Андрей узнал, что в Кишинёве у него полно родственников – сестры по биологическому отцу, дяди, тёти, двоюродные и сводные братья и сестры и даже такие же внуки. Андрей узнал, что его биологический отец давно помер и захоронен на одном из кишинёвских кладбищ. Как-то раз он даже съездил в Молдавию. Встретился со своей незнакомой и, как потом оказалось, совсем чужой роднёй. Но никакие его потуги наладить, хоть какие ни будь более или менее доверительные отношения, никакие его попытки познакомиться со своей роднёй поближе, что бы научится понимать друг друга и поддерживать в дальнейшем маломальские контакты, не увенчались успехом. Подобное равнодушие «родни» виделось ему сраным и даже неестественным, тем более, что никаких материальных претензий Андрей не выдвигал, да, по сути, юридически и не смог бы, скорее всего, этого сделать, если бы даже захотел.

Ни он сам, ни его чувственное стремление иметь «своих», оказались его «родне» ненужными. «Своя» кровь его не только не приняла на их порог, она его просто таки отторгла.

 

Со смертью своего приёмного отца, не говоря уже о не оправдавших надежд попытках, сблизится с кровной роднёй, у Андрея, носившего отчество по имени папы Юры, вписанными таковыми и в свидетельстве о рождении, и во все прочие человеческие документы, оборвались последние тончайшие, почти невидимые паутинки, хоть как-то связывающие Андрея с прошлым, со всем тем счастливым, что в нём было. С тем хорошим прошлым, часто несправедливым и равнодушным к нему, как ему тогда казалось, но всё же единственным во времени и пространстве счастьем, к которому он готов и хотел бы вернуться, было необратимо покончено.

 

А теперь же всё, что было и тогда в детстве, и вот ещё совсем недавно - во взрослой жизни, невозможно ни изменить, ни повторить, не возможно даже остаться в том счастливом, как он теперь понял, недооценённым, прежде всего им самим, недавнем взрослом прошлом, навсегда ушедшем от него.

 

VI.

В одну и ту же реку не войти дважды... «Да, но берега то те же, - сам себе возражал Андрей. – Или нет?» Нет, не так. Со временем еле заметно и берега становятся другими. Это только в кино жизнь за сорок только начинается. А в реальности бывает и по-другому.

 

Снег на улице за окном прекратился. По-весеннему радостно и обнадёживающе светило солнце. Было не по-осеннему тепло. И даже припекало, как летом. Глаза Андрея, затянувшись молочным кварцем, безмятежно и отрешённо смотрели из под потолка вниз, отошедшими в их глубину и спрятавшимися там зрачками, уставшими разглядывать других, ища в тех понимания и любви, ставшими еле различимыми бесконтурными тенями, вещавшими от туда: «Тут больше никого нет...»

На полу в ярко освещённой незашторенными окнами комнате остались накрытая газетой табуретка с гранёным стаканом, налитым в объеме недостающим в стоявшей рядом початой бутылке водки. А по полу катилось упавшее со стола яблоко неизвестного сорта, похожее на дичок из городского сада.

 

Георгий Александрович узнал о том, что произошло с его младшим братом лишь спустя пять или шесть лет от своей двоюродной сестры Ланы, поинтересовавшись, так, мимоходом: «Как там Андрей?» Лана коротко, толи с каким-то упрёком, толи с каким-то пренебрежением, рассказала, а точнее телеграфно лаконично проинформировала, о том, как тогда, лишь через несколько дней после случившегося, сама узнала о произошедшем от первой жены Андрея. С того ошарашившего Георгия сообщения, он уже никогда... Он стал каким-то другим. Берега еле заметно у всех меняются.

 

Как-то через много лет после тех крайних событий Георгий Александрович проезжал через город Л.

День был сумрачный. Лишь разноцветная полуживая листва забавляла своей карнавальной пестротой, предупреждая, тем не менее, о её скорой неизбежной печали и полного упадка, который вот-вот обнажит пустоту октябрьских улиц. Небо без чётко очерченных туч и облаков, заполненное до самой земли плотным серо-грязно-белым бусом, то начинало цедить и темнить асфальт, то подвешивало недосцеженное в воздухе неподвижным влажным маревом. Типичная прибалтийская погода.

У Георгия Александровича не было зонта. Да зонт и не защитил бы. А если зонт всё же был бы, то походил бы скорее на атрибут хорошего тона, вроде майки под рубашкой или носового платка в листочке. Ещё на подъезде к городу Георгий Александрович подумал: «Может быть зайти? Раз уж я так близко... В конторе узнаю место...»

 

На единственном в городе кладбище он легко отыскал захоронение по номеру и ориентирам, полученным у смотрителя. С двумя гвоздиками, купленными у входа, Георгий Александрович вошёл на погост. Его враз накрыло густой, непроницаемой тишиной другого мира так, как будто двумя шагами сзади не было шума суеты Жизни. «Хоть мессы проводи, хоть Канта слушай», – с восторгом и удивлением подумал Георгий Александрович.

Он с детства любил, нет, скорее с подспудным благоговением относился к таким местам: некоторые были благородными или простецкими, но заброшенными, как давно покинутые, заросшие и забытые графские усадьбы или деревни; другие, вычищенные и залакированные, но даже своей подстриженностью и выбритостью, как будто бы для удобства глаз и тел пока ещё живых, а на самом деле для того, что бы прошлому было легче перебегать от схрона к схрону, от дерева к дереву, играя в прядки-загадки с теми, пока ещё живыми и не очень, гостями из того другого мира, что сразу за изгородью, которые скоро или чуть погодя тоже станут здесь своими, как теперь говорят резидентами. Но все они утверждали и утверждают – это последний приют души ещё живых.

Георгий, пройдя старым умиротворяющим парком, уже подходил к искомому месту, когда шагах в десяти до цели своего визита увидел двух вполне привлекательных, хотя уже не совсем молодых женщин. Слева и справа от них стояли, также немного склонив головы, двое молодых людей, один из которых был совсем ещё юн.

В голове Георгия забило так, что ему показалось, что она увеличилась в размерах. К его вмиг пересохшему горлу подкатил и застрял, не давая ни глотать, ни дышать, ком. Глаза затянуло влажной плёнкой, которая, как сгущающийся туман, как окружающий бус, пройдя точку росы, готова была вот-вот превратиться в слёзы. «Два Андрея!» – машинально открыв рот, сказал Георгий и сам не понял, вслух он это произнёс или про себя.

Оба парня были копией Андрея – брата Георгия. С той лишь разницей, что один был возрастом того Андрея, который ещё только поступал в мореходку, а другой то, что постарше, копия того, которого встречал и провожал Георгий на вокзале в Москве, когда тот ездил на похороны бабушки, только немного помоложе. Было лишь одно отличие: оба парня были много выше, стоявших рядом с ними женщин, а значит, они были выше и их отца – Андрея старшего.

Будучи похожими друг на друга, они также были похожи на женщин, стоявших ближе к каждому из них. Значит, это были их мамы - Оксана и Елена. «Ну, слава богу! Всё в порядке, – сказал на выдохе Георгий сам себе. – Значит он не один».

Георгий Александрович простоял не шевелясь, с молчаливым восторгом и умилением глядя на этих ребят. «А рост то, рост!.. Ну, парни..., – восторгался про себя Георгий. – Ну, точно – один в бабушку, а другой в маму. Его сыны!» – без тени сомненья, со слезой умиления уже в полный голос сказал Георгий Александрович. Если когда-то и были нестыковки по месяцам в беременности жён Андрея, то теперь все сомнения обернулись утверждением: «Жизнь продолжается!»

«Тропический» прилив тут же заполнил глаза Георгия до краёв и был готов выплеснуться из слабых дрожащих берегов и, сломав все дамбы показаться всем вокруг. К тому ещё же на кончике носа повисла, вышедшая из него тягучая носовая слеза. Георгий Александрович резко мотнул головой, зажмурив со всей силой глаза и наморщив нос. Сбросив прилившие воды, достав носовой платок и промокнув остатки влаги, потаённо высморкавшись, положив принесённые гвоздики на чью-то могилу, у которой он остановился, не подходя к этим женщинам и молодым людям, Георгий Александрович резко развернулся и быстро пошёл на выход.

Выйдя за территорию кладбища, он на ходу обернулся, на миг задержал взгляд на покойном парке, устремив его вглубь тишины. И в этот миг, перед глазами Георгия пролетела вся жизнь Андрея: и та её часть, которую Жорка знал, и та, о которой он и не ведал.

 

Плотный, серо-грязно-белый бус как-то незаметно улетучился – ярко светило октябрьское солнце и грело по-летнему. Типичная Прибалтийская погода. «Всё в порядке! Он не один!»

А в голове по кругу ходило-звучало:

«Но сердца забывчивых женщин не забудут, авось!...»

 

 

Послесловие.

 

Когда я писал то, что Вы уже прочитали, то не предполагал писать послесловие. Оно родилось в процессе написания самого рассказа, который в процессе его создания превратился в повесть. Но потом я решил выделить этот текст. Ну, и за одно, ответить на эпиграфы. Поэтому то, что Вы прочитаете дальше я и обозначил «послесловием».

 

И так. Послесловие.

У жизни нет дублёров и черновиков. Жизнь нельзя отрепетировать, как хочется режиссеру, а затем премиально сыграть на публике. Жизнь – это экспромт. Больший экспромт, чем авангардный джаз. Но в тоже время, жизнь - это и классическая музыка, которую видят и слышат все вокруг. И то, как мы её исполняем, формирует отношение окружающих к ней, а значит и к нам самим: они могут слушать её, сохраняя или меняя к ней своё отношение, а могут взять и уйти, недослушав до конца.

А мы продолжаем играть без остановки. Остановиться невозможно. Остановка – смерть. Мы можем изменить тональность, добавить или убрать какие-то отдельные инструменты, можем налечь на литавры и тарелки, усилить альты, клавишные или духовые, но остановиться не можем. Мы можем играть так тихо, что музыка жизни будет слышна только нам самим, а все остальные расслышат и комариный писк за лесом. Так нам будет казаться.

Но на самом деле, её будут слышать и другие. Возможно, они будут вольными или невольными слушателями, мешая или помогая нашему исполнению. А возможно, что они станут к ней просто равнодушными. Но полностью скрыть свою музыку от чужих ушей не получится. И ответная реакция зрителей и слушателей будет разная: может быть участливая – возможно они даже станут подпевать и покачиваться в такт; может раздражающая нашими нелепыми аккордами, и так их достанет, что беруши в их ушах станут для нас спасением и благодарностью за их терпение, за то, что хотя бы с ушными поглотителями звуков они останутся рядом и не уйдут с нашего концерта ни во время исполнения, ни в антракт, оставаясь с нами до последних аплодисментов, до последнего поклона, до финального занавеса.

 

 

Примечания.

 

Словарик уточнений, расшифровок и морских жаргонизмов (***):

 

- Пароход - жаргонизм - все самоходные морские суда дальнего плавания вне зависимости от типа его главного двигателя.

- Топовый фонарь - навигационный фонарь, светящий белым цветом, расположенный на самом верху главной мачты судна.

- Кэп - жаргонизм - капитан судна.

- Спарка - жаргонизм - два рейса один за другим, каждый из которых продолжается от 4 до 6 месяцев с перерывом между ними 2-4 недели.

- Мореман - жаргонизм - профессиональный моряк, любящий море.

- Cinque minuti - буквально "пять минут" - итальянская идиома, обозначающая быстроту выполнения какого-либо действия и/или краткость ожидания чего-либо.

- ГД - главный двигатель - главная судовая силовая установка, обеспечивающая движение судна.

- БЗЖ - борьба за живучесть - комплекс мер, правил и инструментария, требующихся для спасения/выживания судна силами экипажа.

- Camp David - загородная резиденция американских президентов.

- Голландка - часть верхней летней парадной формы матроса и курсанта мореходного училища.

- Мица (мицуха) - жаргонизм - морская фуражка, имеющая значительные отличия от "сухопутной".

- "Альбатрос" - специализированный магазин по типу "Берёзки", только для моряков загранплавания, в котором можно было приобрести дефицитные и импортные товары за боны - специальные чеки Внешторгбанка СССР.

- Депонент - банковский счёт, на который по заявлению моряка, находящемуся в рейсе, ежемесячно переводилась определённая сумма в счёт его будущего заработка; с этого счета лицо (жена, родители и др.), указанное в заявлении моряка, могло получать денежные средства в порядке и объёме, указанным в заявлении моряка.

- Шеф - жаргонизм - главный кок, повар на судне.

- Плавательный ценз - определённое количество времени, выраженное в сутках и месяцах проведённых в открытом море, для возможности быть допущенным к сдаче экзаменов по повышению квалификации и должностного роста.

- Кранец - приспособление/устройство для амортизации ударов корпуса судна о причальную стенку или другое судно в процессе швартовки.

- Дед - жаргонизм - старший механик судна.

- Матрос БК - матрос без класса - самая нижняя квалификационная ступень матроса на судах гражданского флота; далее по возрастающей - матрос 2-го класса, матрос 1-го класса, старший матрос, плотник, боцман.

 

Юрий А-Г©

Октябрь 2022г. – апрель 2023г.

#Камушкиракушки

#Юрий_А_Г©