HOMO NUDUS
HOMO NUDUS
Борис Ихлов
- Плато Путорана, плато Путорана, - повторял он снова и снова почему-то всплывшее из тьмы памяти название, ходил из комнаты на кухню и обратно медленными шагами и повторял - чтобы утишить взявшую его за горло одышку.
***
Когда ему исполнилось 4 года, отец поведал ему, что жизнь на Земле неизбежно прекратится, а мать рассказала, что неизбежно прекратится его собственная жизнь, как и ее жизнь, как и жизнь отца.
Он уходил в спальню, запирался и, уткнувшись в окно, плакал. Жизнь потеряла для него смысл. Проходили месяцы, а он всё плакал. Он стал бояться темноты и одиночества.
Достоевский верил, что жизнь имеет смысл, если она бесконечна. Хорошо, пусть жизнь бесконечна. И каков будет ее смысл?
Для верующих весь смысл – в служении господу. То есть, смысл приписан тому, чей смысл сам под вопросом. Зачем служить господу?
В жизни дело идет о жизни, а не о какой-то цели ее – эти слова Гёте служили не утешением и не генератором смысла, а объяснением: смыслы, согласно формуле Гёте, понемногу возвращались, проникали в него со сказками, которые читала ему сестра, с кожным ощущением утра, с запахом женских духов, с головокружительным полетом балерины на экране телевизора, с неожиданной конкуренцией одноклассников в школе, со снега, падающего, как ноты волшебной партитуры. Смыслы были конкретны и ограничены, как у рыси, преследующей добычу или играющей веткой дерева.
Из отдельных смыслов в каждый момент времени, как случайный пазл, незримо складывался совокупный смысл. Эта бытийственность не захватывала его, она была бедна, примитивна, скучна. В свои двадцать лет он стоял на 4-м этаже стены строящейся школы в селе Кочево Гайнского района и думал, что не было бы ничего странного прыгнуть вниз и покончить со всем.
«… Рано чувства в нем остыли… Ожидала злоба слепой Фортуны и людей на самом утре…»
Неожиданно возникло звериное желание обзавестись семьей – и это желание выжгли, будто из огнемета.
Когда в 1992 году все его старания кончились ничем, когда впереди не стало никакого просвета, он лежал на кровати и думал, что уже нет никакого смысла.
И тут его скрутило. Боль не проходила, а только усиливалась, лекарства не помогали. Его отвезли в больницу, но врач не сразу установил, что произошло, просто дал обезболивающее.
Его перевели в проктологию 2-й поликлиники на ул. Хохрякова, там Фантик, Файнштейн, определил у него колит.
Он лежал в палате один, и смешная песенка из репродуктора «На маленьком плоту» слегка вернула его к жизни.
Шли годы - неожиданно вернулась наука, здесь ему уже было сподручно, он понимал, что нужно сделать, чтобы расширить себе пространство для дыхания.
Тянулись десятилетия – и смыслы начали покидать его, один за другим.
Друзья давно его предали, и он отдалился от них, они стали безразличны. Он перестал понимать, что такое дружба.
На чье-то понимание он уже давно не надеялся – и сам перестал понимать, что такое сочувствие.
Женщины предали, они ему лгали. Они не были способны любить, и он перестал понимать, что такое любовь.
«Дождливые, медлительные дни, / Дни треснувших зеркал, потерянных иголок, / Дни тяжких век в ограде горизонта, / Часов безликих дни, / Глухого плена дни».
Всё, что ты сделал, отслаивается, отчуждается, отсоединяется от тебя становится бессмысленным, никчемным.
***
Один из палачей повторял монотонным голосом названия различных организаций… Боль была настолько невыносима, что я даже просила, чтобы меня лучше убили» [1].
«Вы знаете, как рубят «в капусту»? Человеку привязывают руки «по швам» и начинают легкими секущими ударами с потяжкою пластовать человека по бокам, как обычно нарезают колбасу. Фьить-фьить, сверху от плеч вниз по рукам и бедрам, и опять сверху вниз. Пока эти пластующие удары идут по рукам, четкие смачные ударчики. Вот уже облетели пальцы. А напарник слева чуть переборщил - надрубил и перерубил руку... С боков свисают кровавые лохмотья - как капуста.
Вся сложность в том, что человек может потерять сознание сразу и - конец потехе. Надо в таком случае подвязывать жертву к перекладине ворот, к какому-нибудь длинному суку, но надо оставить бока открытыми для ударов. Есть другой вариант - когда пленного подвязывают подмышки, и невысоко подвешивают над землёй… Пленников загнали в амбар. Но кто-то не хотел ждать, и раза два пьяное белое казачьё выводило по три - по четыре жертвы. После чего слышались жуткие животные вопли. После отец видел, как… сбивались в кучки и из того, что было (у босых и раздетых), делали что-то похожее на веревки и помогали друг другу вздернутся на случайно оказавшемся выступающем из стены каком-то бруске… Кто-то садился на корточки, на него забирался «счастливчик» и нижнему: «Уходь, штоль». Тот откатывался, и все молча ждали, когда человек переставал дергаться» [2].
Купцов пишет, что пришла помощь, и многих спасли. Но те, кто совал голову в петлю, вряд ли надеялись, в любом случае они не знали, придет ли помощь, успеет ли.
Он видел сон, будто поёт вместе с кем-то: «Там, где купальни, бумагопрядильни и широчайшие зеленые сады…» Проснулся – и началась одышка.
Обычно после одной или двух таблеток диабефарма она проходила, но не в этот раз. Принял третью таблетку – бесполезно. Выпил еще и метформин, и тоже без пользы. Понял - придется вызывать скорую, однако на все попытки, на 03, на 003 и прочее, прочее, на все номера, что были ему выданы в местной поликлинике, из трубки упрямо неслось: «Неправильно набран номер». Шел 3-й час ночи, но ему было уже всё равно, он стал барабанить и звонить соседям, звонить и барабанить - одышка всё усиливалась и, наконец, перешла в критическую, он больше не мог дышать.
Он давно уже примерно представлял, что будет, если его смертной хваткой возьмет диабет, и не хотел мучиться.
Соседка вызвала скорую, она будет ехать минут сорок, думал он и понимал, что сорок минут выдержать невозможно. Он хрипел, матерился, орал, подпрыгивал, сгибался, катался по полу, наконец, крикнул соседке: «Всё, больше не могу». Он не знал, приедет ли помощь, успеет ли.
Он выбежал на балкон, открыл окно – но не смог перевалиться через высокий край.
Говорят, что в этот миг вся жизнь проносится в сознании, словом, что-то проносится. Но ничего не проносилось, не было ни паники, ни тени страха, ничего, было только желание покончить с этой пыткой. 9-й этаж – гарантия смерти. Дети? Им до него нет дела. Сожаление, что сестру, племяшку коснется черная весть – но тут уж ничего не поделаешь. Его уже ничто не удерживало – ни работы, которые не завершил, ни злоба к миллионам и миллионам сволочей из внешнего мира, ничто – ведь никакого будущего у него всё равно не было. Всё вокруг потеряло значение: город, страна, Вселенная. Да, 67 лет – не так много, но и эта мысль его не останавливала. Он вернулся в комнату: взять стул, приставить к окну и… в этот момент в комнату вошла бригада скорой помощи.
- Сесть! – приказал ему старший.
Бригада работала быстро, слаженно, будто механизм.
- Господи, поставьте укол…
- Сначала мы должны понять, какой укол ставить.
К нему цепляли датчики, мерили давление, еще датчики, еще…
- Укол, пожалуйста, укол!
И тут произошло неожиданное: когда он уже совсем не мог выносить этот спазм - как воткнутый в тело страшный инструмент в застенках гестапо, медсестра из бригады попросила:
- Потерпи, миленький…
Его никто никогда так не называл. Но за миллисекунды он не мог этого осознать.
Не может человек перед смертью вспомнить книги или фильмы о войне, не может почуять патриотическую гордость, он может только слушать сочувствие санитарки. Все надуманные архетипы Карла Юнга меркнут перед этим «потерпи, миленький», вот это сочувствие, что вынуло из глубин его организма остатки сил, чтобы бороться, когда-то вернуло к жизни сотни тысяч советских солдат.
Ему дали кислород через трубочки и сделали укол. У него был отек легких и, как следствие, инфаркт.
Он решил всем рассказать, как санитарка спасла ему жизнь.
- Эти ребята, что приехали позавчера, спасли меня, - говорил он медсестрам в отделении реанимации.
- Они просто довезли Вас до больницы, - возражали они.
Нет, голубушки, не просто довезли. Дышать ему стало легче уже дома, дыхание почти успокоилось в машине скорой помощи, когда в нос были воткнуты шланги из баллона с кислородом.
- Кому можно позвонить, если что? – спросила медсестра Оля.
- У меня нет никого в Перми.
- За всю жизнь ни детей, ни друзей не нажили?
- Не нажил. Дети – в Израиле, в Томске – или в Канаде, в Краснодаре, в Барнауле. Не приедут. Много лет назад их матери изгнали меня.
- За что?
- Ни за что. Просто разлюбили.
- И всё?
- И всё.
Реанимация
На второй день его перевели в палату интенсивной терапии. Напротив него лежал не ходячий, с неопрятной крысиной мордочкой, редкие гнилые зубы, узкие прорези вместо глаз, уровень сахара – 20. Косноязычен, речь нечленораздельна, на обращения отвечал невпопад.
Состоятельный индивидуальный предприниматель из Суксуна, резал кур с индюками. Он был мелок даже внутри одной больничной палаты.
Позвонила родственница из Перми, он неприветливо как хозяин слуге, ответил: «Чё надо?» Родственница произнесла «Извините».
Замухрышка, но рядом с женщиной – господин, уважаемый, белый человек – в сравнении с рабами на плантации.
И среди медсестер он был уважаем, его клан обеспечил ему статус в больнице.
Общая палата, другая мизансцена, но что-то общее: существо с седой бородкой сидит одетым в кресле-каталке, приложило к уху телефон с интернетом. Это консилиум старейшин, существо всем своим видом обозначает, что оно рассуждает, оно уважаемо, оно вершит судьбы общества.
«Гуманизм рождается не теми, кто может оказывать милость или осуществлять какую-либо власть» [3].
Доброта может быть только у того, кому не растоптали душу.
Спасение всех этих людей – глупо, действия врачей - нелепы… Лечить можно только молодые организмы, старые подлежат утилизации.
Эта мысль непременно должна была возникнуть в головах молодых немцев в 1933 году.
Человек человеку – бревно, сказал Ремизов – разве это не так? Разве кругом не простирается океан равнодушия?
«Сужается жизнь, постепенно, конечно, не сразу…»
Анамнез
Прихватило его 4 года назад после стресса.
Пригласил частника ремонтировать кухню, тот капризничал, приходил, когда ему вздумается, халтурил, не доделал работу… Раньше он взбегал на гору от дома до телевышки, а тут вдруг – останавливался через 200 метров и долго отдыхал.
Сахар - 13. Но еще мог прыгать, носить тяжести.
Врач прописала диабефарм, по 30 мг. Через полгода сбросил 20 кг, одышка прошла, мог бегать. Сахар – 4.
Потом почувствовал, что без лекарства - легче.
Врач сказала - можно пока не принимать таблетки. Прописала галвус, мол, действует только при превышении нормы сахара.
Полгода жил без диабефарма, потом снова пришла одышка, снова таблетки, но легкость не вернулась.
Через год вернулось всё, одышка через 200 м, причем без диабефарма - никак. Пробовал галвус, ресвератрол - не помогли.
Еще через год сильно прихватило, одышка - после 100 м ходьбы. Пришлось пить по 2 таблетки по 30 мг. Через пару недель прошло, снова стал пить по 1 таблетке.
Еще через год - снова стресс, но было по-другому: не отягощение левой руки от плеча до локтя, как 4 года назад, но быстро хватал ртом воздух. Две таблетки не подействовали, выпил еще 2, отпустило.
После физкультуры с отягощением или подъема на гору или спуска с тяжелыми сумками - дышать тяжело, но потом легче, всё проходило.
Вернулся к двум таблеткам, потом вернулся к прежнему полному рациону - и тут снова прихватило. Снова 4 таблетки по 30 мг.
Наконец, наступил день, когда приходил в себя, гулял, таскал сумки, всё было замечательно. А утром опять пришлось пить 4 таблетки.
Всё лечится в комплексе. Опять же 4 года назад ему прописали лечение от какой-то патогенной кишечной палочки. В результате лечения живот перестал быть вздутым, но почти каждый день на ночь - метенорм, иначе не уснуть. Если метенорм не действует, это способствует одышке.
Ничего ему толком не рассказали. Сразу несколько лечащих врачей, которые делали обходы, говорили разное: один - про инфаркт и вытекающий из него отёк легких, другой про закупорку артерий и вытекающий из них инфаркт, третий про сердечную недостаточность. Последний лечащий врач сказала, что инфаркт-то был, но так, без рубцов...
Еще бы - если такое состояние, сердце не может не реагировать бурно.
И бригада скорой, и в больнице его спрашивали про боли в грудной области. Но никаких болей не было. Вообще.
То есть: привезли-то его в инфарктную кардиологию, соответственно, все врачи объясняли происшедшее через сердце, у них просто выхода другого не было.
Но он-таки понял, в чем дело, случайно. Друг принес яблоки с мандаринами, достаточно было двух долек мандарина и дольки яблока, чтобы сахар подскочил с 5 до 10 - даже с учетом приема лекарств.
То есть. 4 года назад врач сказала, что можно есть не больше одного яблока в сутки. Оказалось - соврала. Сахар у него зашкаливал, а он и не думал померить. Появилась диабетическая одышка по ночам, она нарастала, диабефарм уже не помогал. Наконец, одышка стала критической. И вот эта одышка, а не сердечные болячки, и вызвала отек легких.
Лечащий врач сказала, что при их подходе повторения отёка не будет. Но гарантии нет. И посоветовала не есть фрукты.
Общая палата
На втором этаже поликлиники затеяли ремонт, онкологию уплотнили с кардиологией, потому новоиспеченные сердечники имели радость видеть надписи «онко» и на кастрюлях для супов и каш, и на матрасах, и на стульях, и на табличках в коридоре.
Порой в динамиках, или вмурованных в стены, или спрятанных в столах, за которыми сидели медсестры, раздавался звук, подобный бою курантов. Бессистемный, бессчетный, он начинался неожиданно и неожиданно заканчивался.
Пожилой пациент, его сосед по палате Игорь, заметил с смешком:
- По ком звонит колокол…
Очкастый попытался в духе Хейзинги представить посюсторонний мир как развлечение. Однако выяснилось, что у него нет планшета, а в его мобильном телефоне нет интернета, единственное разнообразие в быт вносили завтрак, полдник, обед и ужин. Неужели дурацкие кроссворды из старых газет?
Он попросил знакомого привезти ему бумагу и авторучку. Вспомнил клинику Тель-а-Шомер в Рамат-Гане, раковый корпус, он приезжал на квартиру дочери и делал записи, чтобы не сойти с ума. Из этой писанины вышла книга. Теперь он писал, чтобы не сойти с ума, будучи пациентом.
Зачем его вернули, что делать ему на этом свете? Не было никаких мыслей, да и зачем думать. А по возвращении? Когда все смыслы существования, тени которых еще роились в сознании, уже выброшены за борт, покинуты…
«А звезды, тем не менее, / А звезды, тем не менее…» Какая московская бездарь это написала, еще до катастрофы? Какая московская тупая скотина пустила это в оборот? И ведь не было ни критики, ни возможности остановить эту гнусь. Зачем жить в мире теперь, в новом мире, который стал намного хуже и который некому исправить? Еще долгие десятилетия.
Когда человека лишают трусов, его лишают сущности. Ибо в трусах есть некий вселенский смысл.
На обшарпанном кресле-каталке, на котором уже пересидели своими голыми задами тысячи больных, лежит с поджатыми ногами, с внезапно похудевшими бедрами и с дрожащими, прижатыми вдоль тела длинными прямоугольными заячьими ушами серое существо. Это не новорожденный слепой звереныш, которого нужно обмывать и кормить молоком. Это не тигр, попавший в силки, не белый медведь, засунувший нос слишком глубоко в банку со сгущенным молоком. Это выдернутый из всех социальных связей комок, у которого нет смысла даже звериного существования. Этот комок возят на каталке из стороны в сторону, подключают к нему кислород, впрыскивают через вену лекарство – чтобы комок продолжил свой путь в мире живых.
Зачем??
Мысль о животной бессмысленности стала приходить ему в голову недели за три до кризиса – как тогда, в Кочево, или в 1992-м.
Когда человека лишают одежды, он уже не главный технолог, не токарь, не шахматист, не школьный учитель, не доктор наук, не бухгалтер, не директор. Голый человек на каталке – и не человек вовсе, это существо, которому трудно найти название.
Деньги? Деньги в больнице берут, берут все и в любых размерах. Он сам давал деньги, когда устраивал в эту больницу свою тетку с переломом шейки бедра. Но если деньги предлагает Homo Nudus, от него шарахнутся как от прокаженного.
Нет ни образов возвышающих, ни великих дел за плечами, ни звука трубы – ничего. Всё стерлось в пыль. Ни проектов, ждущих завершения, ни обязательств, ни родни – ничего, всё стало безразличным.
В 1983 году он основал подпольную организацию «Союз коммунистов». С 1983 года он среди рабочих. Он остановил массовые увольнения на трех заводах Урала, инициировал первое в России перекрытие магистралей, восстановил на работе двух незаконно уволенных членов стачкомов, и еще, еще, еще… Он знаком с международными профсоюзами, выступал на их конференциях, участвовал в их демонстрациях. Он занят рабочим движением почти 40 лет и знает о нем больше любого социолога со званием академика.
Всё началось постепенно – сначала он выяснил, что 40 лет общения с рабочими, 40 лет листовочной агитации и пропаганды, 40 лет помощи рабочим – ни к чему не привели. Даже «спасибо» не сказали, даже не помнят его фамилии. Это потребители – схавали, что дают бесплатно – и забыли.
Потом он узнал, что рабочие революционной Мотовилихи помогают украинским необандеровцам – поставляют им комплектующие для «Градов» и чинят поврежденные пусковые установки.
Всё шло постепенно: переезды, войны с соседями, с учеными мошенниками, просто со сволочами, которые водятся в научном мире, с телевизионными манекенами, с агрессивной безграмотностью.
Его не слышали, и внимания не обращали, это была другая страна, которая не пересекалась с той, в которой жил он.
Мир падал по касательной в гиперболической поверхности, капель падала мелкими камнями на подоконник палаты, где лежали вчерашние люди.
Вчерашние люди постепенно собираются, прилепляются друг к другу как бактерии в колониях, рассказывают друг другу, как они заработали инфаркт, кому какое назначили лечение. Потом начинаются рассказы о жизни, о политике, и все согласно кивают друг другу. Потом выясняется, что мнения у всех противоположны, что на «всех различные вериги», и никто друг друга не понимает.
Может, с собакой или кошкой вчерашнему человеку, едва обретшему одежды, было бы веселее. Ни ангел, ни черт не придут на помощь, не сделают существование вчерашнего человека осмысленным.
В эпоху обрушения экономики ко всему теряется интерес, с годами неумолимо теряется интерес к миру.
Но после того, что он пережил – он знает, что теперь уже не сможет желать себе спокойной, как засыпание, смерти.
После смерти тётки он перестал понимать, что родственники могут ему сочувствовать, могут желать его выздоровления и продолжения жизни. Они звонили ему, заботились – но зачем он им? Один человек – мог бы сочувствовать, но ее уже нет на этом свете…
Он с трудом прохаживался по коридору инфарктного отделения, рассказывал всем попадающимся анекдоты, судебные истории, фрагменты из собственной судьбы и чужих судеб, пытаясь нащупать себя в темноте того пространства, куда его волей бригады скорой помощи выбросило из ада гестаповской пытки, а потом – из небытия.
… Не для кого держать фронт, некуда наступать, некого ждать. Дети разбросаны по миру и не отвечают на письма.
- Ты их любишь?
- Они будто чужие. Не слышат. Не мной воспитаны. Любил их, когда им было год или три, а потом их матери отняли их у меня. Теперь они далеки, незнакомы. Я не знаю их жизни, а они не знают мою.
Все любови – горе горькое, они выжгли душу, и душа разучилась любить. Все сожительницы – не любови, все предали, и душа забыла слово «родня».
- Искала ли твоя душа?
- Да, до последнего дня. И не нашла.
- Но ты же сам выбрал свой путь. Кто же из нормальненьких за тебя пошел бы, кто бы полюбил, кто сошел с ума? Не жалуйся.
- Нет у меня жалоб. Ничего нет.
***
Забудьте о сложенных, пропорциональных фигурах, забудьте античные формы. Нынче фигуры людей будто вылеплены руками скульпторов-халтурщиков, они уродливы и нелепы.
На него глядели не лица человеков, а слепки с карикатур Кукрыниксов или Бидструпа.
Фигуры, начиная с неказистых, нескладных, неуклюжих, до вычурных и в растопырку. Неужели и в школе они были такими же?
Нет стройных фигур, и даже спортсмены могут быть любой степени уродливости.
Нет красивых лиц. Есть серая масса или сошедшие со страниц журнала «Крокодил» карикатуры.
Но и за окном больницы было то же, по узкой тропинке наискосок через двор шло убогое человечество, ему даже показалось, что двор населен бомжами.
«Толпою сплющенных калек…» Немощные, убогие, страшные больные - они были выдернуты из объятий… и снова всунуты в этот мир, кто на 15, кто на 5,лет, кто на год – зачем?
Что бы ни пережила система – она работала. Заботилась. Лечила. Кормила.
А ты заботился о ком-нибудь?
Он помнил всех, к кому приезжал в больницу или домой к постели – с фруктами, шоколадом, пирожными. Всех, кого чувствовал друзьями – и кто его забыл – без всяких причин.
Заботился об отце, о матери и даже о тетке, которую терпеть не мог.
Заслужил ли он чью-нибудь заботу? Возможно. Но он не понимал, зачем кому-то заботиться о нем.
О старом статусе остались редкие воспоминания, новый статус – еще не нарос, еще не затвердел.
Он перебирал фамилии в телефоне – и не нашел ни одной женщины в городе, которой мог бы позвонить. И от этого вся жизнь показалась ему прожитой бесполезно.
Он тяготился без дела, но и вернуться в одиночество боялся, боялся, что ночью после двухчасового сна его снова хватит одышка.
Покой ночей, проведенных в больнице, дал отдых душе и разуму, зона ада постепенно затягивалась, но не было скачка потенциала в зоне рая, эта зона тоже была будто подернута пленкой.
Он боялся любых перемен, ухода одних больных и прихода других.
За окном больницы таял снег, обнажая газон, и он боялся этой перемены. Он хотел, чтобы город оставался заснеженным, по крайней мере, до тех пор, пока он придет в себя.
Он был уже другой: ни серого дня, ни стихов, ни бега.
Дома ждала работа, но он еще не мог понять, нужна ли она ему – и вообще нужна ли она Вселенной.
Как и все нормальные люди, он знал, что рано или поздно всё кончится, но никак не ожидал, что всё, что он себе представлял о будущем, случится так скоро, неожиданно и чудовищно.
Он старался заранее, чтобы ослабить удар нового, сконструировать путь обратно: у него не было ни шапки, ни шарфа, ему нужно было дойти по холоду от дурацкого металлического забора, окружающего дом, до подъезда, подняться на 9-й этаж, позвонить, поблагодарить соседку, войти, налить горячей воды в ведро, растворить стиральный порошок, вымыть пол после бригады скорой, отдохнуть, сменить постельное белье, отдохнуть, принять душ, отдохнуть, включить компьютер…
Квартира – не его логово-лежбище, это какое-то искусственное сооружение нелепой формы, без защиты, без сочувствия, без души. Геометрический объем, заполненный шкафами для книг и одежды, диваном и столом с компьютером.
«… Дом, и не знающий, что мой, / Как госпиталь или казарма».
***
Не было между ним и теми, кого он искал в телефонном списке, тех чувств, которые владели им самим, когда он рвал жилы, чтобы им помочь.
Все, кому он помогал, стали вдруг далеки и холодны, и он стал ото всех далек и холоден, и не понимал, зачем кому-то, кто далек и холоден, заботиться о нем.
Он установил со всеми деловые отношения, изначально они зиждились на дружбе, однако вскоре оказалось, что эти деловые отношения искореняют, топчут дружбу, друг становится или предателем, ли врагом, но остается деловым партнером. Если нет от него толку или он подвел тебя, т.е. отнесся к тебе как к дерьму – зачем он тебе. Зачем ты ему.
Он так часто смотрел на слезы женщин Донбасса, что перестал их понимать: почему не восстали, как в 1941-м, не ушли в партизаны, в маки, в герилью, почему даже не пикнули.
Погладить по голове старую, испуганную болезнью женщину, прижать к себе, успокоить – хотя бы ненадолго. Господи. Да почему же нет волшебной палочки, чтобы высохшие, с синими гематомами, бесформенные конечности превратились в здоровые руки и ноги, и изможденное лицо сделать снова красивым.
***
Он привык, что его окружают люд далекие и враги. Враги были его партнерами, никого другого, кроме врагов, не было, одних он отвергал, других приближал.
… Чуть ослабить гайки. Они враги – но чуть отпустить гайки, иначе – нет людей, ведь никого другого нет, совсем никого, безвоздушное пространство. Балласт. Смертность.
Он никак не ожидал, что приедут не враги, не далекие, что откликнутся, найдут время, привезут больше, чем просил. Не знал, что откликнется даже интернет – это уж было совсем удивительно!
- Писатель, предсказавший появление ВДВ, Бу…
- Булгарин. Конкурент Пушкина…
- Нимфа, влюбившаяся в Одиссея.
- Каллисто… (всё перепуталось в голове после шага в мир потусторонний – Калипсо).
- Игорь, что там дальше?
- Озеро на плато Путорана, 4 буквы…
Солнце, солнце вставало над убитым городом, вытаивая и высвечивая собачьи отложения на газонах. Солнце толкало его в спину, изгоняло его с очередного временного обиталища – чтобы он еще несколько раз успел взмахнуть кулаками.
Литература
1. Кордон Бернардо, «Убирайся, парагваец!». В сб. «Суббота, которая никогда не приходит», М.: Молодая гвардия, 1987, С. 254.
2. Купцов А. Г. Миф о красном терроре.
3. Амаду Жоржи. Юный грапиуна. В сб. «Суббота, которая никогда не приходит», М.: Молодая гвардия, 1987, С. 16.
