ОТ ЧЕГО ОТКАЗАЛСЯ ЕСЕНИН

 

(Литературный анализ)

 

10.

 

Надо ли объяснять, почему из двадцати есенинских тем мы особо выделили две — о Поэзии и Родине. Те, кто не расстаются с книгами лучшего нашего лирика, давно приметили, что стихи и поэмы, посвящённые этим вечным, животрепещущим идеям, густо пронизывают циклы и ранних, и поздних произведений. Впрочем, душевных переживаний, чувственных эмоций и страстей среди поэтических творений, нами только что разобранных, — словно цветущих яблоневых и черёмуховых садов тёплой весной, но душевные переживания в большей или меньше степени присущи почти всем вещам поэта, это его особый дар, который можно сравнить с высшими достижениями Пушкина, Лермонтова и прозаика Гоголя, писателя такого же особого, как Сергей Есенин. Вот уж точно одарил душевностью Господь наших классиков! А героя нашего анализа, пожалуй, больше всех.

 

ДУШЕВНЫЕ ПЕРЕЖИВАНИЯ

 

Они были настолько частыми и настолько сильными, что я выскажу нетрадиционную мысль: Есенину при такой могучей нагрузке надо было быть либо святым, подобно Феофану Затворнику, либо — приходится признать это — шибко пьющим и падким на женский пол. Второе было намного проще и легче. И потому в нём находил он спасение и восстановление безжалостно расходуемых духовных сил («Не хочу я лететь в зенит, Слишком многое

 

телу надо»). Правда, к концу своей недолгой земной жизни поэт в страшном бытийном сумбуре всё более запутывающихся и обостряющихся отношениях с власть имущими и теряющим совесть и честь обществом стал прорываться к святому источнику, однако силы сатанинские, силы большевистские оборвали его спасительную тропу.

 

Понятно, они совершили это злодеяние, не предполагая, что униженные и оскорблённые, последние из последних у людей — у Господа, в вечном Царствии Его, при искреннем покаянии, становятся первыми из первых. А пока скорбный и счастливейший этот путь поэту предстояло пройти до конца, превращая каждый день в нескончаемые душевные переживания. Потому что силой Божьего таланта, силой никогда не смолкающей совести он в каждом событии старался увидеть истинную его глубину, а она чаще всего, в силу изначальной греховности человека, — переполнена скорбью. Есть за скорбью проблески возможной радости, но пока лишь только возможной, ещё не состоявшейся, и потому на сердце всегда лежала скорбная печаль.

 

Во второй половине 1914 года началась Первая мировая война, а любая — даже оборонительная — наказанье за наши общие грехи, и мучений приносит столько, что с головой захлёстывает людские судьбы. Это многие теперешние историки называют её, Первую, справедливой, начатой во исполнение договора России со странами антигерманской коалиции. Но ведь исполнение-то выливалось не в водицу, не в бурю, а в кровь, в смерти, в потерю невозвратимого цвета нации. И именно это девятнадцатилетний Есенин увидел в той войне и глазами, и сердцем, и совестливым разумом. И в день создания приведённого ниже стихотворения поэт разделил с героиней его лишь малую гордость, но

 

безмерно большую, до океанской шири, непереносимую материнскую боль.

 

На краю деревни старая избушка,

Там перед иконой молится старушка.

 

Молится старушка, сына поминает,

Сын в краю далёком родину спасает.

 

Молится старушка, утирает слёзы,

А в глазах усталых расцветают грёзы.

 

Видит она поле, это поле боя,

Сына видит в поле — павшего героя.

 

На груди широкой запеклася рана,

Сжали руки знамя вражеского стана.

 

И от счастья с горем вся она застыла,

Голову седую на руки склонила.

 

И закрыли брови редкие сединки,

А из глаз, как бисер, сыплются слезинки.

 

Где-то я уж высказывал мысль, что жизнь Есенина (каторга чувств, как назвал он её сам) — это хроника душевных переживаний, по безупречной правдивости повторяющая героическую летопись одного из первых наших поэтов Нестора. В стихах и поэмах вроде бы выплеснувшаяся душа, а на самом деле болевая суть сложных земных явлений.

 

Присмотритесь, как обнажённо-трагически раскрывается тема поэзии в советской России. Про марксизм, захлестнувший русских творцов всех марок,

 

читатель помнит. Думаем, и о поэзии первых лет революции в есенинской оценке он не забыл. Приведу лишь несколько строф из поэмы «На Кавказе».

 

Как следует из повествования, и великие поэты прошлого за спасительную гряду гор бежали от разлада с властями и обществом. Беда всегда одна — стихотворцы намного стоят ближе к Божественной Истине, чем люди земные; зовут к тому, что другим кажется вредным абсурдом. Шибко разрыв большой между этими стремлениями.

 

Они бежали от врагов

И от друзей сюда бежали,

Чтоб только слышать звон шагов

Да видеть с гор глухие дали.

 

И я от тех же зол и бед

Бежал, навек простясь с богемой,

Зане созрел во мне поэт

С большой эпическою темой.

 

Большая эпическая тема — это не что иное, как глубинное, коренное осмысление сути явлений, а конкретно — советского строя, который вопиюще отошёл от общечеловеческих идеалов двадцатого века, не говоря уже о Христовой Истине — вершине возможных прав и свобод. Нет сомнения, что Есенина предельно возмущала советская поэзия, потерявшая все классические достижения. Хлёстко пишет он об этом уродце. Многие и сейчас в восторге от лженоваторства тех лет, взахлёб называя весь этот бессовестный отход от Божественной Красоты серебряным веком. А Есенин в двенадцати строках дал гениальный портрет этой безумно-гордой человеческой безвкусице.

 

 

Мне мил стихов российский жар.

Есть Маяковский, есть и кроме,

Но он, их главный штабс-маляр,

Поёт о пробках в Моссельпроме.

 

И Клюев, ладожский дьячок,

Его стихи как телогрейка,

Но я их вслух вчера прочёл —

И в клетке сдохла канарейка.

 

Других уж нечего считать,

Они под хладным солнцем зреют.

Бумаги даже замарать

И то, как надо, не умеют.

 

Кто в то время умел сочинять стихи в России, как надо, Есенин знал. Но тому поэту он признался в любви четырьмя месяцами раньше:

 

Мечтая о могучем даре

Того, кто русской стал судьбой,

Стою я на Тверском бульваре,

Стою и говорю с собой.

 

Блондинистый, почти белесый,

В легендах ставший как туман,

О Александр! Ты был повеса,

Как я сегодня хулиган.

 

Но эти милые забавы

Не затемнили образ твой,

И в бронзе выкованной славы

Трясёшь ты гордой головой.

 

А я стою, как пред причастьем,

И говорю в ответ тебе:

Я умер бы сейчас от счастья,

Сподобленный такой судьбе.

 

Но, обречённый на гоненье,

Ещё я долго буду петь...

Чтоб и моё степное пенье

Сумело бронзой прозвенеть.

 

* * *

 

Знал Сергей Александрович (знал воочию, лично) и о другом великом поэте, слава которого тогда ещё бронзой не прозвенела, но звонкую силу набирала ежедневно. И не набирать не могла. Потому что в каждой строчке жила душа, жарким костром пылали душевные переживания, обжигая и автора, и читателей, тогдашних и нынешних. Но что же эта за сила такая необоримая, скрывающаяся за простым словосочетанием — душевные переживания? Кажется, необходимо рассмотреть проблему подробнее. Скажем, вот на этом стихотворении.

 

Снежная замять дробится и колется,

Сверху озябшая светит луна.

Снова я вижу родную околицу,

Через метель огонёк у окна.

 

Все мы бездомники, много ли нужно нам.

То, что далось мне, про то и пою.

Вот я опять за родительским ужином,

Снова я вижу старушку мою.

 

Смотрит, а очи слезятся, слезятся,

Тихо, безмолвно, как будто без мук.

Хочет за чайную чашку взяться,

Чайная чашка скользит из рук.

 

Милая, добрая, старая, нежная,

С думами грустными ты не дружись,

Слушай — под эту гармонику снежную

Я расскажу про свою тебе жизнь.

 

Много я видел, и много я странствовал,

Много любил я и много страдал,

И оттого хулиганил и пьянствовал,

Что лучше тебя никого не видал.

 

Вот и опять у лежанки я греюсь,

Сбросил ботинки, пиджак свой раздел.

Снова я ожил и снова надеюсь

Так же, как в детстве, на лучший удел.

 

А за окном под метельные всхлипы,

В диком и шумном метельном чаду,

Кажется мне — осыпаются липы,

Белые липы в нашем саду.

 

Немало довелось прочитать стихов на эту вечную тему; есть прекрасные вещи у Маяковского, Багрицкого, Кедрина, Твардовского, Рубцова, Жигулина, Евтушенко; но ни у кого нет равного есенинскому шедевру (а у него всё шедевры, в которых он исповедуется перед матерью); у всех отражены только какие-то моменты авторской жизни; а у Есенина — согласитесь — в каждом таком стихотворении вся судьба.

 

Поэт сквозь вихри метели подходит к родительскому дому, и так же, как снежная замять, дробится и колется на живые частицы всё земное бытие его — от константиновской колокольни с серебряным крестом до надвигающейся гибели от рук подобно ему грешных людей, которые дороги ему уже тем, что живут с ним на земле.

 

 

В неистовый клубок замяти вплетена есенинская бездомность: кроме вот этой всемирно известной теперь бревенчатой избы, у поэта не было своей квартиры — самое гуманное общество в мире не посчитало нужным обеспечить сына своего кровом; Бог знает, где только, под каким потолком и небом не сочинял лучший лирик лучшие свои песни; однако домашнего покоя ему и не нужно было — вечно гонимому страннику, Божьей дудке, Божьему человецу. Ему нужно было чётко знать о том, что ждёт его на рязанщине мать, увы, уже старушка, милая, добрая старая, нежная, которая «Смотрит, а очи слезятся, слезятся, Тихо, безмолвно, как будто без мук…»

 

Вот он и рассказывает ей про свою жизнь под гармонику снежную. — «Много я видел, и много я странствовал, Много любил я и много страдал». — Ну-ка, что не вошло в эти тринадцать слов в золототканное цветенье? Какая мелочь-крупность? Это только мещанин в мещанстве, бездуховный человечишка и пьянство поэта, и великие прозрения, и падкость на женщин, и боль за погибших в многочисленных войнах, и мука за обиженных в мире, и ещё большие мученья за все гадости архигрешного советского строя, и многое-многое другое — не способен признать цветением золототканым. Только человечишка безверный, без Совести, без Христа в душе, скорби земные назовёт как-то по-другому. А Есенин даже во времена своего юношеского богоборчества поднял в небо над своей бунтарско-смиренческой головой афористичный манифест: «Если душу вылюбить до дна, Сердце станет глыбой золотою».

 

И разве не самый точный ответ дал Сергей о причинах причин своего бунтарства: «И оттого хулиганил и пьянствовал, Что лучше тебя никого не видал». Никого не оказалось в стране советов лучше его старушки, ни разу не усомнившейся в вечном Боге, в отеческой, тысячелетней вере, в тихом сельском быте, в котором берегли честь с молоду. И я думаю, что не столько несуразности новой жизни вернули есенинскую душу к Богу, к Истине, сколько пример терпеливой матери. Поэт снова ожил, снова, как в детстве, поверил в лучший удел. Но Святой Дух подсказывал приближающуюся трагическую реальность. Какие душещипательные завершающие строчки! —

 

А за окном под метельные всхлипы,

В диком и шумном метельном чаду,

Кажется мне — осыпаются липы,

Белые липы в нашем саду.

 

* * *

 

Если бы мы не разобрались в поэтических законах Истины Христовой (а они нам даны через Библию, Святое Предание, апостолов и святых отцов), — никогда не смогли бы ответить на такой щепетильный вопрос: как получилось, что в годы возмужавшей веры в возможность осуществления в России социалистических идей поэт напряжённо работал над самой опасной для большевиков драматической поэмой с убийственным названием — «Страна негодяев». Как можно было в одной вещи провозгласить: «Нужно прямо сказать, открыто, Что республика наша — блеф», а в другой: «Хочу постигнуть в каждом миге Коммуной вздыбленную Русь»? Что-то с сознанием неладное? Многие недруги, думаю, посмеивались: «Ох, Сергей Александрович! Запился ты, братец, вконец!»

 

А эти мысли были противоположны и несопоставимы только для мещанских, земных душ, не озарённых духом, светом дивных прозрений. Да, Есенину ещё ужасно

 

хотелось, чтобы идеи свободы, равенства и братства (в их непорочном значении) восторжествовали на Руси, но возмужание таланта, но приближение к Истине и начало Её постижения (в детстве православную веру он чувствовал только чистым сердцем — поверхностно, не глубинно) — открывали ему такие просторы житейского познания, в которых и прозрения и привычные взгляды пока имели почти равные значения. Чтобы старое заменилось новым — в этом надо было убедиться окончательно и навсегда. Но, убедившись, Есенин и старые взгляды из прошлых стихов не выбросит. Напишет новые, выстраданные произведения. А старое путь остаётся в старом. Ведь правда только в этом. Что было, то было. Как пропела Божья дудка, так всё пускай и остаётся. Главное самому, поборов грехи, измениться в лучшую сторону. И спеть уже по-новому, во всю ширь русской души.

 

А признаки духовно-душевной шири, скажу откровенно, для меня открылись в «Стране негодяев» едва ли не в десятом чтении, то есть совсем недавно, уже во время нынешнего литературного анализа. Эта драматическая поэма всегда казалась мне слабым повтором «Пугачёва», а уж его-то я ставил выше многих есенинских вещей. Понятно, и в «Стране», в «Номахе», показан разгульный народный бунт. И в нём пугачёвская тема — бесславный крах власти, выросшей на крови и обмане. Но там всё сделано на таком душевном надломе, на таком неисходно-непоправимом горе лжецаря! А здесь, этого нет, здесь грубые, хамовитые души какие-то, мёртвые гоголевские души, в их отвратительном безграничном уродстве.

 

И вдруг мне припомнилось, что я по такой же причине долго не мог прочитать «Бесов» Достоевского. Пока не понял, что «душевно» и их тоже нельзя было написать, а

 

только так, как написал наш прозаический гений — жёстко, брезгливо, неприязненно. Как наш Пушкин нарисовал непривлекательными мертвенными красками Швабрина, подлеца из «Капитанской дочки». Ведь подлецы же! Как же ещё и рисовать-изображать их, любезные читатели? Только так, по-другому совесть не позволит. Вот и герой нашего эссе выплеснул желчь святой ненависти на русско-марксистское чудище. Первая публикация трагедии (самых важных глав) состоялась в журнале «Город и деревня» спустя пять дней после сочинения стихотворения «Снежная замять дробится и колется…», 25 сентября 1925 года. Стихотворения, в котором пока и намёка нет на властных негодяев.

 

И вот они выпущены на сцену, вершители кровавых советских буден. Вот они начинают являть себя во всей своей нутряной красе. И самым первым (таков уж пролаза!) комиссар Уральской железнодорожной линии Чекистов. Приметьте: какая честь герою трагедии — не Чичиков какой-нибудь, а ЧЕКИСТОВ! И он переполнен этой революционной гордостью.

 

Я гражданин из Веймара

И приехал сюда не как еврей,

А как обладающий даром

Укрощать дураков и зверей.

Я ругаюсь и буду упорно

Проклинать вас хоть тысячи лет,

Потому что хочу в уборную,

А уборных в России нет.

Странный и смешной вы народ!

Жили весь век свой нищими

И строили храмы божие...

Да я б их давным-давно

Перестроил в места отхожие.

 

О, этот дар от сатаны — укрощать и переделывать людские массы по образу своему и подобию. Чекистовым казалось в те зелёные буйные годы, что они земной рай построят, ну хоть не для всех, все этого не достойны, но для себя — избранных — точно. И не случайно поэт в первых же строчках поэмы заводит разговор о целом кагале евреев, в душе иудеев, ринувшихся в революцию и в революционную власть. Он и сам хлебнул от них лиха (да и смерть от них же, окаянных, принял). Знал он, знал прекрасно (Гоголя изучал тщательно), что иудеи самые ярые враги веры Христовой, и до седьмого пота молились своим вольтеровским божкам, потому что и они, и учение их запрещало православие, уничтожало его. Может, ещё и этим, а не только страстью к деньгам и власти, объясняется их неописуемое обилие в новых властных структурах (Ленин, Троцкий, Зиновьев, Луначарский и прочие охочие). А если Бога во главе угла нет, что может представлять собой весь угол? Пустоту и обман. Не более того.

 

Чекистов под свист метели кроет бедный русский народ (перед другом Замарашкиным он не церемонится):

 

Ветер, как сумасшедший мельник,

Крутит жерновами облаков

День и ночь...

День и ночь...

А народ ваш сидит, бездельник,

И не хочет себе ж помочь.

Нет бездарней и лицемерней,

Чем ваш русский равнинный мужик!

Коль живёт он в Рязанской губернии,

Так о Тульской не хочет тужить.

То ли дело Европа!

Там тебе не вот эти хаты,

Которым, как глупым курам,

Головы нужно давно под топор...

 

Европа, Европа! Вся беда пришла из неё. Там началось возрождение язычества и новых вольных идей. Там был опробован первый кровавый опыт по свержению данной Богом царской власти и замене её властью на обмане и крови. Там вызрела современная цивилизация, основанная на деньгах (маммоне) и подчинении этому всеобщему злу душ человеческих. И в Россию-матушку вместе с революционными идеями хлынул культ личного богатства, счастья во что бы то ни стало. О чём предупреждал сограждан Гоголь в пушкинские времена (роман «Рим») — хлынуло грязевым потоком до революции и, вопреки диктаторской политике Кремля, после неё, в эпоху НЭПа и много позже её.

 

Помните, рассказ ещё одного большевистского дельца — Рассветова, как он с помощью наглого обмана обогатился в золотом Клондайке, в Америке? Знаменателен его вывод:

 

Не всё ли равно,

К какой роже

Капиталы текут в карман.

Мне противны и те и эти.

Все они —

Класс грабительских банд.

Но должен же, друг мой, на свете

Жить Рассветов Никандр.

 

Должен жить! И слушавшие глашатая закон мамоны подтвердили.

 

Голос из группы

 

Правильно!

 

Другой голос

 

Конечно, правильно!

 

Третий голос

 

С паршивой овцы хоть шерсти

Человеку рабочему клок.

 

Чарин

 

Значит, по этой версии

Подлость подчас не порок?

 

Первый голос

 

Ну конечно, в собачьем стане,

С философией жадных собак,

Защищать лишь себя не станет

Тот, кто навек дурак.

 

* * *

 

Некоторые критики высказывают мысль, что в последние годы жизни Сергей Есенин испытывал острый творческий кризис — достиг вершины лирического мастерства, легко сочинял по нескольку стихотворений в день, и этот плен страшно тяготил его. Надо было вырваться во что-то незнакомое, необычное. И вот поэма «Страна негодяев» таким прорывом и стала.

 

Прорывом стала. Однако не тем, в котором пытаются убедить нас не очень дальновидные литературоведы. Прорыв Есениным сделан был из двух-трёхлетних

иллюзий относительно возможности построения в России социализма к осознанному убеждению в том, что без прочной нравственной основы никакого справедливого общества не получится.

 

Отошлю читателей к тем годам, когда поэт, объездив европейские страны, оказался в Соединённых Штатах и был пленён световой и железобетонной мощью Нового Света. Его настроения той поры высказывает уже известный нам антигерой поэтического памфлета (можно и так назвать драму) комиссар одного из золотых приисков Урала Рассветов.

 

Мы, конечно, во многом отстали.

Материк наш —

Лес, степь да вода.

Из железобетона и стали

Там настроены города.

Вместо наших глухих раздолий

Там, на каждой почти полосе,

Перерезано рельсами поле

С цепью каменных рек-шоссе.

И по каменным рекам без пыли,

И по рельсам без стона шпал

И экспрессы и автомобили

От разбега в бензинном мыле

Мчат, секундой считая доллар.

 

Но —  прав, прав, ох как прав был в своих опасениях Гоголь! — деньги вытеснили из людей души, в американских сердцах не осталось Бога. Это отметил поэт ещё там, в Америке, когда набрасывал заметки «Железный Миргород», а сейчас, в поэме, переложил те мысли стихами:

 

Места нет здесь мечтам и химерам,

Отшумела тех лет пора.

Всё курьеры, курьеры, курьеры,

Маклера, маклера, маклера…

От еврея и до китайца,

Проходимец и джентельмен —

Все в единой графе считаются

Одинаково — bisnes men.

На цилиндры, шапо и кепи

Дождик акций свистит и льёт.

Вот где вам мировые цепи,

Вот где вам мировое жульё.

Если хочешь здесь душу выржать,

То сочтут: или глуп, или пьян.

Вот она — Мировая Биржа!

Вот они — подлецы всех стран.

 

Есенин уже твёрдо знал, что такая горькая судьба ждёт всё человечество — маммона жалости не знает, и оставалась одна надежда на Русь-матушку, которая, пусть жестоко и кроваво, но социализмом, строем, правда, ещё никогда не виданным, поставила заслон Мировой Бирже. Смущали, крепко смущали поэта советские обманы, насилия и кровь, однако вера умирает последней, и умерла она в 1925 году, когда поэт поставил точку в рукописи поэмы-памфлета и передал главы для публикации в журнал «Город и деревня». Истина ему в великой тайне открылась, и во что бы то ни стало он решил донести её до читателей. Увы! Россия не только не смогла перебороть маммону, но ещё и заразилась не менее опасными бунтовскими болезнями безверия и гордыни.

 

В поэме есенинские прозрения высказывает ещё один комиссар — Чарин:

 

Да, Рассветов! но всё же, однако,

Ведь и золота мы хотим.

 

И у нас биржевая клоака

Расстилает свой едкий дым.

Никому ведь не станет в новинки,

Что в кремлёвские буфера

Уцепились когтями с Ильинки

Маклера, маклера, маклера…

 

С НЭПом прорвались в Россию мировые капиталистическо-биржевые отношения и яростный анархическо-разгульный протест, которым богата русская история — с известного убийства древлянами князя Игоря и не менее известных бунтов новгородцев против крещения в эпоху Владимира Солнышка до махновско-антоновских выступлений, вспыхнувших в первые годы революции. Тогда полыхала вся страна. Припомнил, как жестоко усмирял народные протесты детский писатель Гайдар со своим боевым отрядом в моём приенисейском Минусинском районе. Об одном из таких бандитских смут на Урале — рассказ в есенинской поэме.

 

Насколько яростной была эта борьба, можно судить по строчкам воззвания Антонова, возглавившего мятеж десятков тысяч крестьян и рабочих в семнадцати губерниях вокруг Тамбова:

 

«Красноармейцы!

Пробил час нашего освобождения.

Наступил момент избавления от красных самодержцев, засевших, как соловей-разбойник, в Москве белокаменной, опоганивших наши святыни, наши иконы с святыми мощами, проливших море невинной крови отцов и братьев наших, обративших в непроходимую пустыню наше сильное и богатое государство. Кто осушит слёзы вдов и сирот? Кто накормит и утешит ограбленных, оплёванных, нищих, голодных граждан? Где богатыри русские — Ильи Муромцы, Добрыни Никитичи, Минины и

 

Пожарские?..

Отечество в опасности, оно зовёт вас на подвиг…

С нами Бог и народ!

Ко мне в Тамбов!»

 

Из монолога Чарина:

 

И в ответ партийной команде,

За налоги на крестьянский труд,

По стране свищет банда на банде,

Волю власти считая за кнут.

И кого упрекнуть нам можно?

Кто сумеет закрыть окно,

Чтоб не видеть, как свора острожная

И крестьянство так любят Махно?

Потому что мы очень строги,

А на строгость ту зол народ,

У нас портят железные дороги,

Гибнут озими, падает скот.

Люди с голоду бросились в бегство,

Кто в Сибирь, а кто в Туркестан,

И оскалилось людоедство

На сплошной недород у крестьян.

Их озлобили наши поборы,

И, считая весь мир за Бедлам,

Они думают, что мы воры

Иль поблажку даём ворам.

Потому им и любы бандиты,

Что всосали в себя их гнев.

Нужно прямо сказать, открыто,

Что республика наша – blef,

Мы не лучшее, друг мой, дерьмо.

 

Рассветов

 

Нет, дорогой мой!..

 

Подождите!

Вот только клизму

Мы поставим стальную стране,

Вот тогда и конец бандитизму,

Вот тогда и конец резне.

 

Ах, Рассветов, Рассветов! Не сбыться твоему коммунистическому рассвету. Поначалу, поверив ярким обманам, потом, боясь расстрелов, гулагов и тюрем, клизмированный народ русский много что настроил и осуществил, но потом всё враньё понял, всю подлость диктатуры властолюбцев шкурой своей познал — и всё пошло-поехало к развалу. Увы, случилось это запоздало, как всё у нас на Руси. А Есенину, большому поэту, провидцу, пророку, дано было увидеть это уже в 1925 году. И, увидя, он ударил в колокола своего гениального таланта. Да так ударил, что основы большевистской власти пошатнулись, заскрипели, «затюрились» (Аксёнов). Кремлёвские мечтатели опасность поняли.

 

Рассветов (Чагину)

 

Нам совсем не опасен

Один индивид,

И скажу вам, коллега, вкратце,

Что всегда лучше

Отыскивать нить

К общему центру организации.

Нужно мыслить без страха.

Послушайте, мой дорогой:

Мы уберём Номаха,

Но завтра у них будет другой.

Дело совсем не в Номахе,

А в тех, что попали за борт.

Нашей верёвки и плахи

Ни один не боится чёрт.

 

Страна негодует на нас.

В стране ещё дикие нравы.

Здесь каждый Аким и Фанас

Бредит имперской славой.

Ещё не изжит вопрос,

Кто ляжет в борьбе из нас.

Честолюбивый росс

Отчизны своей не продаст.

Интернациональный дух

Прёт на его рожон.

Мужик если гневен не вслух,

То завтра придёт с ножом.

 

Есенин, начавший постигать глубину Истины, всё больше понимал, что утихомирить народ, с лихвой хлебнувший дерзко хлестнувшую через край анархическую свободу, ничем нельзя, никакими посылами и угрозами. Только он сам сможет себя утихомирить — смирением, осознанием своей вины, своей извечной человеческой греховности, необходимости своей душевно-духовной чистки, тихого, но настойчивого возвращения в те отчие обычаи и порядки, которые он так глупо и опрометчиво, чисто по-русски!, покинул с приходом великого наказания — РЕВОЛЮЦИИ.

 

(Продолжение следует)