От чего отказался Есенин-9
ОТ ЧЕГО ОТКАЗАЛСЯ ЕСЕНИН
(Литературный анализ)
9.
Летом 1924 года, когда поэт после долгой разлуки побывал на родине, с колокольни константиновской церкви большевики уже сняли серебряный крест, и сердце отозвалось болью — сколько раз звонил он мальчишкой в здешний колокол под тихое ясное сияние старинного креста, сколько раз смотрел в небо над ним, сколько раз вглядывался в заокские дали, открывавшиеся за скатом церковной горы.
Дед сказал ему при встрече (понятно, прозаически, стихов сроду не сочинял): «Ты не коммунист?.. А сёстры стали комсомолки. Такая гадость! Просто удавись! Вчера иконы выбросили с полки. На церкви комиссар снял крест.
Теперь и Богу негде помолиться. Уж я хожу украдкой нынче в лес, Молюсь осинам… Может, пригодится…»
Сердце отозвалось болью — и уже боль эта давала знать о себе до тех пор, когда прохрипел двенадцатый час поэта, и всё это время взор и сознание его изо дня в день обжигались о кипящую лаву ненависти, с которой Русь советская, разгромив врагов внешних, принялась громить Русь уходящую, и с особой яростью — по строжайшему требованию тайного ленинского письма — священнослужителей и верующих, кто становился на защиту церквей.
В ход пошли разграбления и разрушения домов Божиих, аресты и высылки священников и прихожан, расстрелы и тюрьмы, нещадные погромы веры на собраниях и в печати, которые кишели клеветой, жестокостью и невежеством. Но и в этой адовой работе (спасибо Маяковскому за точнейшее определение!) встречались шедевры, достойные ордена сатаны.
В апреле-мае 1925 года в десяти номерах (!) большевистской «Правды» была напечатана поэма Демьяна Бедного под заголовком «Новый завет без изъяна Евангелиста Демьяна». Заглавие памфлета было кощунственным, и содержание богохульным не в меньшей степени. Как достаточно взрослые Вольтер и Гейне, уже в возрасте Маяковский и совсем молодой Пушкин — Бедный Демьян задался целью высмеять святыню православия — Евангелие.
Но если Господь не позволил совершить кощунство в полную силу таланта гениям, то посредственному пииту, отдавшему душу сатане и революции, сделать это было совершенно невозможно. Ему и другие советские стихи славы не принесли. Недаром Есенин дал ему
убийственную оценку в знаменитых «Стансах»:
Я вам не кенар!
Я поэт!
И не чета каким-то там Демьянам.
Пускай бываю иногда я пьяным,
Зато в глазах моих
Прозрений дивный свет.
Прозрений дивный свет — это и есть свет Истины, вошедший в жизнь поэта и придавший ей особый смысл. И уже в апреле-мае, когда потоком ринулся на русский люд словесный блуд Демьяна, в душе Есенина вскипел праведный гнев на злую клевету, а когда завет без изъяна вышел ещё и в крестьянской газете «Беднота» — поэт взял перо и на одном дыхании написал «Послание “евангелисту” Демьяну», достойную отповедь бессовестному словоблуду. Отповедь — острая, едкая сатирическая поэма. Её можно найти по заголовку в Интернете. И поэтому я ограничусь перепечаткой только самых ярких четверостиший.
Я часто размышлял, за что Его казнили,
За что Он жертвовал своею головой?
За то ль, что, враг суббот,
Он против всякой гнили
Отважно поднял голос свой?
За то ли, что в стране проконсула Пилата,
Где культом Кесаря полны и свет, и тень,
Он с кучкой рыбаков из местных деревень
За Кесарем признал лишь силу злата?..
… Демьян, в «Евангелье» твоём
Я не нашёл ответа.
В нём много бойких слов,
Ох, как их много в нём,
Но слова нет, достойного поэта.
Я не из тех, кто признаёт попов,
Кто безотчётно верит в Бога,
Кто лоб свой расшибить готов,
Молясь у каждого церковного порога.
Я не люблю религию раба,
Покорного от века и до века,
И вера у меня в чудесное слаба —
Я верю в знание и силу человека…
Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил,
Ты не задел его своим пером нимало.
Разбойник был, Иуда был.
Тебя лишь только не хватало.
Ты сгустки крови у креста
Копнул ноздрёй, как толстый боров.
Ты только хрюкнул на Христа,
Ефим Лакеевич Придворов.
Но ты свершил двойной и тяжкий грех
Своим дешёвым балаганным вздором:
Ты оскорбил поэтов вольный цех
И скудный свой талант покрыл позором.
Ведь там, за рубежом, прочтя твои «стихи»,
Небось злорадствуют российские кликуши:
«Ещё тарелочку Демьяновой ухи,
Соседушка, мой свет, пожалуйста, откушай!»
А русский мужичок, читая «Бедноту»,
Где образцовый блуд печатался дуплетом,
Ещё отчаянней потянется к Христу,
Тебе же мат пошлёт при этом.
Не одно российское издание тех лет не осмелилось напечатать есенинский ответ любимцу Кремля, но в считанные дни памфлет стал известен всей стране. Поэму читали и переписывали. Прочитали (и не по разу)
вершители народных судеб. Друзья-гэпэушники донесли Сергею, что он занесён в чёрный список. Заносят в него только тех, кто вскоре будет вычеркнут из земной жизни.
* * *
Чтобы уверенно двигаться в нашем исследовании дальше, надо отчётливо уяснить закономерность того, что поэт тем быстрее разочаровывается в современной ему жизни и переходит к её непризнанию и отрицанию, чем больше сходства в его понимании темы с Божественной Истиной и больше различий — с мировоззрением властных структур. Так случилось в рассмотрении поэзии; уверены, что так будет и при разборе второй важнейшей есенинской темы —
РОДИНА
Если взглянуть на это явление с точки зрения Истины Христовой, то идеальная родина — это сильное православное государство, в котором царь служит Богу, отечеству и народу, а народ — отечеству, вере и царю. Цель такого служения — искреннее стремление жить по заповедям веры, готовясь к вечной жизни.
Родина в понимании советской власти — империя диктатуры компартии и управленцев, в которой жизнь народа подчинена служению на словах идеалам коммунизма, а на деле — власти, то бишь страстям человеческим.
В понимании Сергея Есенина: Родина — государство, в котором жизнь подчинена справедливым, гуманным отношениям между людьми; государство (по мере развития таланта поэта) сначала с царской властью, потом с республиканской и снова — с возвратом к православию.
Видим, что взгляд поэта близок к Истине, и весьма далёк большевистскому. Но в жизни его всё было гораздо сложнее и запутаннее. Вот восприятие родного края в незамутнённой вольтерьянством юности:
Без шапки, с лыковой котомкой,
Стирая пот свой, как елей,
Бреду дубравною сторонкой
Под тихий шелест тополей.
Иду, застёгнутый верёвкой,
Сажусь под копны на лужок.
На мне дырявая поддёвка,
А поводырь мой — подожок.
Пою я стих о светлом рае,
Довольный мыслью, что живу,
И крохи сочные бросаю
Лесным камашкам на траву.
По лопуху промяты стёжки,
Вдали озёрный купорос,
Цепляюсь в клейкие серёжки
Обвисших до земли берёз.
И по кустам межи соседней,
Под возглашенья гулких сов,
Внимаю, словно за обедней,
Молебну птичьих голосов.
А вот стихи из той славной поры, когда судьба свела Сергея с царской семьёй, которой вдохновенно, на подъёме первого головокружительного признания читал он строчки о вере, о привольной рязанщине, о константиновских крестьянах, так мило и ярко обосновавшихся в творениях молодого гения. Царь,
царица, царевна оценили труды Есенина как никто из критиков ни тогда и ни после. И не потому ли столь проникновенно дарственное приветствие императорским дочерям — и они приветили его как лучшего поэта.
В багровом зареве закат шипуч и пенен,
Берёзки белые горят в своих венцах.
Приветствует мой стих младых царевен
И кротость юную в их ласковых сердцах.
Где тени бледные и горестные муки,
Они тому, кто шёл страдать за нас,
Протягивают царственные руки,
Благословляя их к грядущей жизни час.
На ложе белом, в ярком блеске света,
Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть…
И вздрагивают стены лазарета
От жалости, что им сжимает грудь.
Всё ближе тянет их рукой неодолимой
Туда, где скорбь кладёт печать на лбу.
О, помолись, святая Магдалина,
За их судьбу.
Юные царственные руки с такой небывалой ловкостью и осторожностью делали бесчисленные перевязки раненым солдатам Царскосельского госпиталя. А ведь ровно через два года им предстояло перенести невиданное кощунство — сожжение в кострах на Ганиной яме под Свердловском. Поэт пророчески чувствовал это. Он знал, как относятся к царевнам и царской семье гибнущие в ненужной мясорубке солдаты и многие тысячи обманутого большевиками люда (миру — мир, народу — рай на земле).
Нет, до такого падения Есенин не дойдёт, его поборет другое искушение — замерещившаяся в сознании фантастическая страна Инония. И иное государство это перечеркнёт чёрным крестом и царскую семью, и царя, и царскую власть, и православие, и Самого Господа Бога. И хотя герою нашему с детства претило любое пролитие крови, счастливое будущее России несколько примирило с временным террором, а блоковские «Двенадцать» научили показывать революционные события с жестокой правдой. А правда была в том, что народная стихия погуляла в вольную волюшку, взяв разбег аж со времён Петра Первого:
Много было роз,
Много было маков.
Схоронили Петра,
Тяжело оплакав.
И с того ль, что там
Всякий сволок был,
Кто всерьёз рыдал,
А кто глаза слюнил.
Но с того вот дня
Да на двести лет
Дуракам-царям
Прямо счету нет.
И все двести лет
Шёл подземный гуд:
Мы придём, придём!
Мы возьмём свой труд.
Мы сгребём дворян
Да по плеши им,
На фонарных столбах
Перевешаем!
* * *
Через двести лет,
В снеговой октябрь,
Затряслась Нева,
Подымая рябь.
Утром встал народ
И на бурю глядь:
На столбах висит
Сволочная знать…
Та буря, длившаяся много лет, унесла из жизни тысячи судеб не только из высоких сословий, но и из нижайших: всем досталось по число по первое. Я печатаю эти строчки 14 июля, то есть за два дня до Уральской Голгофы. Есенин написал стихи царевнам за два года до трагедии. Наверно, не случайно сошлись эти факты. И мне вновь подумалось — немало было ещё земного времени у поэта, чтобы сказать своё слово о страстотерпцах, однако он даже в прозе ни словом не обмолвился ни о царе, ни о прекрасных своих почитательницах. Почему? Что за тайна скрывается за молчанием? Пока не догадываюсь. Знаю только, что Сергей Есенин не нарушил клятвы, данной императору во время призыва в армию. Кто сделал это — поклялся в верности Керенскому. Наш герой вообще дезертировал из армии, и никогда больше не брал в руки оружия.
Но вот факт! Одним из первых в советской державе поэт обвинил восставших, что они убили Иисуса Христа, то есть нанесли смертельный удар по православной вере. Откройте его поэму «Товарищ», ближе к концу. Найдите эпизод, когда младенец Иисус сошёл с пречистых рук Богородицы, взял за руку друга свого Мартина, и они направились в тревожную ночь на зов надежды.
Но вдруг огни сверкнули…
Залаял медный груз,
И пал, сражённый пулей,
Младенец Иисус.
Мечется в великом горе Мартин.
Но спокойно звенит
За окном,
То погаснув, то вспыхнув
Снова,
Железное
Слово:
«Рре-эс-пу-у-ублика!»
Вместе с убийством Бога в поэме говорится и о замене в России многовековой царской власти новой расцветающей формой правления — республиканской. И Есенин вновь удивляет пророческим даром, наитием гения. Железное слово республика. Почему железное? Да потому, что демократическая формация, в том числе и республика, чревата диктатурами всякого рода. Железной власти можно избежать только при сильной православной вере. Но Иисус убит. И надежды не остаётся. Впрочем, мы это увидим и по стихам, которые рассмотрим ниже.
* * *
Провозглашённая цель советской власти, чтобы в государстве, в гигантской по размеру империи, воплощались идеи коммунизма — власть принадлежала народу, земля крестьянам, заводы были переданы рабочим, жизнь строилась на принципах свободы, равенства и братства, а достоянием народов, превращающихся в единую нацию, стал мир во всём мире. В принципе, ради этих заманчивых идей Сергей Есенин волевым путём отдал душу самому справедливому строю («Отдам всю душу октябрю и маю, Но только лиры милой не отдам»). Но красивая декларация стала рассыпаться как дом на песке. И именно это отрезвило поэта-пророка.
Власть народу. — Однако какую власть, если всё в стране делалось под диктовку хозяев-революционеров, а народ использовался как масса почти бесплатной рабочей силы? Есенин говорит об этом в поэме «Анна Снегина»:
«Ну, доброе утро, старуха!
Ты что-то немного сдала?»
И слышу сквозь кашель глухо:
«Дела одолели, дела.
У нас здесь теперь неспокойно.
Испариной всё зацвело.
Сплошные мужицкие войны —
Дерутся селом на село.
Сама я своими ушами
Слыхала от прихожан:
То радовцев бьют криушане,
То радовцы бьют криушан.
А всё это, значит, безвластье.
Прогнали царя...
Так вот...
Посыпались все напасти
На наш неразумный народ.
Открыли зачем-то остроги,
Злодеев пустили лихих.
Теперь на большой дороге
Покою не знай от них.
Вот тоже, допустим... с Криуши...
Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,
Они ж, воровские души,
Вернулись опять домой.
У них там есть Прон Оглоблин,
Булдыжник, драчун, грубиян.
Он вечно на всех озлоблен,
С утра по неделям пьян.
И нагло в третьёвом годе,
Когда объявили войну,
При всём честном народе
Убил топором старшину.
Таких теперь тысячи стало
Творить на свободе гнусь.
Пропала Расея, пропала...
Погибла кормилица Русь...
Земля крестьянам. — У нас нет и намёка опровергать правдивость героев Шолохова из «Поднятой целины» или евтушенковского Большевика из «Братской ГЭС». Были такие упрямые веруны в идеалы коммунизма (да их создатели и сами из их числа), но глупо отвергать и героев, подобных сельскому активисту Лабуте из «Анны Снегиной»:
У Прона был брат Лабутя,
Мужик — что твой пятый туз:
При всякой опасной минуте
Хвальбишка и дьявольский трус.
Таких вы, конечно, видали.
Их рок болтовнёй наградил.
Носил он две белых медали
С японской войны на груди.
И голосом хриплым и пьяным
Тянул, заходя в кабак:
«Прославленному под Ляояном
Ссудите на четвертак...»
Потом, насосавшись до дури,
Взволнованно и горячо
О сдавшемся Порт-Артуре
Соседу слезил на плечо.
«Голубчик! —
Кричал он. —
Петя!
Мне больно... Не думай, что пьян.
Отвагу мою на свете
Лишь знает один Ляоян».
Такие всегда на примете.
Живут, не мозоля рук.
И вот он, конечно, в Совете,
Медали запрятал в сундук.
Но с тою же важной осанкой,
Как некий седой ветеран,
Хрипел под сивушной банкой
Про Нерчинск и Турухан:
«Да, братец!
Мы горе видали,
Но нас не запугивал страх...»
Медали, медали, медали
Звенели в его словах.
Он Прону вытягивал нервы,
И Прон материл не судом.
Но всё ж тот поехал первый
Описывать снегинский дом.
В захвате всегда есть скорость:
«Даёшь! Разберём потом!»
Весь хутор забрали в волость
С хозяйками и со скотом.
Землю у помещиков отбирали неуклонно и жестоко. Однако её стали отбирать и у самих крестьян, выбившихся в люди горбом и умом. Впрочем, у «кулаков», кроме земли и жилища, отбирали свободу-равенство-братство, заменяя их глухими ссылками на Урале и в Сибири.
Есенина всю жизнь корили, что воспитан он был кулаком (дедом), и, заметьте, он не скрывает этого, не отделяет себя от сельских изгоев («Мир таинственный, мир мой древний…»):
Город, город! Ты в схватке жестокой
Окрестил нас, как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске волоокой,
Телеграфными столбами давясь.
Жилист мускул у дьявольской выи,
И легка ей чугунная гать.
Ну, да что же? Ведь нам не впервые
И расшатываться и пропадать…
Словом, сполна получили крестьяне матушки-земли от родимой власти. Впрочем, не большего дара дождались и рабочие. Заводы остались в кровавых большевистских руках. Но вот ещё одна есенинская тайна! Тема рабочего класса, подобно теме царственным страстотерпцев, никак не прикоснулась к струнам его лиры. Разве только в полузабытой поэме «Товарищ» видим два лёгких касания — отец Мартина, рабочий, и младенец Иисус убиты в битве за революцию. И в битве за революцию были убиты и сожжены в кострах Ганиной ямы лучшие сыны и дочери русской нации, тоже революцией до основанья разрушенной. То есть революционный бунт стал смертью для России, ленинская партия убийства разожгла, а рабочий класс, в массе своей, охотно сделался крепким камнем многолетней вражды. Словом, виноваты здесь все. И, видимо, полный, всесторонний анализ поэт отодвигал до более позднего времени, которое началось «Страной негодяев».
Принципы свободы, равенства, братства. Про это несостоятельное без высокой общественной нравственности явление Сергей Александрович сказал в незавершённой поэме «Ленин»:
Ещё закон не отвердел,
Страна шумит, как непогода.
Хлестнула дерзко за предел
Нас отравившая свобода.
Такую оценку реальной, а не обещанной свободе поэт дал в 1925 году, но подобные мысли он высказывал уж в 1921 году, на заседании пролетарских писателей в Народном Комиссариате Просвещения: «Здесь говорили о литературе с марксистским подходом. Никакой другой литературы не допускается. Это уже три года! Три года вы пишете вашу марксистскую ерунду! Три года мы молчали! Сколько же вы ещё будете затыкать нам глотку? И — кому нужен ваш марксистский подход? Может быть, завтра же ваш Маркс сдохнет…»
Вот вам и «Давай, Сергей, за Маркса тихо сядем»! Тихого сидения не получилось. И не могло получиться. Совесть настойчиво подвигала лучшего поэта к Правде, к Истине. А советская концепция всё больше компрометировала себя во всех направлениях.
Превращение народов в единую нацию, семью. Уже до революции очень многие на Руси ушли от Бога, стали язычниками. А в какие времена язычество объединяло людей? — только сеяло раздоры.
Ирония судьбы!
Мы все отропщены.
Над старым твёрдо
Вставлен крепкий кол.
Но всё ж у нас
Монашеские общины
С «аминем» ставят
Каждый протокол.
И говорят,
Забыв о днях опасных:
«Уж как мы их…
Не в пух, а прямо в прах…
Пятнадцать штук я сам
Зарезал красных,
Да столько ж каждый,
Всякий наш монах».
Россия-мать!
Прости меня,
Прости!
Но эту дикость, подлую и злую,
Я на своём недлительном пути
Не приголублю
И не поцелую.
Это вражда по линии вера — безверие. А можно ли ждать единения в битве белых и красных, советских и несоветских, когда раскол их произошёл по бескомпромиссной границе Истины Христовой и Безбожия?
Россия! Сердцу милый край!
Душа сжимается от боли.
Уж сколько лет не слышит поле
Петушье пенье, пёсий лай.
Уж сколько лет наш тихий быт
Утратил мирные глаголы.
Как оспой, ямами копыт
Изрыты пастбища и долы.
Немолчный топот, громкий стон,
Визжат тачанки и телеги.
Ужель я сплю и вижу сон,
Что с копьями со всех сторон
Нас окружают печенеги?
Не сон, не сон, я вижу въявь,
Ничем не усыплённым взглядом,
Как, лошадей пуская вплавь,
Отряды скачут за отрядом.
Куда они? И где война?
Степная водь не внемлет слову.
Не знаю, светит ли луна
Иль всадник обронил подкову?
Всё спуталось...
Но понял взор:
Страну родную в край из края,
Огнём и саблями сверкая,
Междоусобный рвёт раздор.
Увы! Мы не смогли установить мир в своей стране. Так можно ли говорить о МИРЕ ВО ВСЁМ МИРЕ? Думаю, Есенин понял это так же основательно, как всё остальное, что касалось Руси советской. А к войне у него отношение было православное с детских лет (Из поэмы «Анна Снегина»):
Привет тебе, жизни денница!
Встаю, одеваюсь, иду.
Дымком отдаёт росяница
На яблонях белых в саду.
Я думаю:
Как прекрасна
Земля
И на ней человек.
И сколько с войной несчастных
Уродов теперь и калек!
И сколько зарыто в ямах!
И сколько зароют ещё!
И чувствую в скулах упрямых
Жестокую судоргу щёк.
Нет, нет!
Не пойду навеки.
За то, что какая-то мразь
Бросает солдату-калеке
Пятак или гривенник в грязь…
(Продолжение следует)
