Мои друзья-поэты не особо заботились о своём здоровье и долголетии. Ожидаемо наступил срок, когда они, ещё не испробовав старости, стали один за другим уходить за черту. Мою ниточку Парки, как тогда показалось, недоглядели. (Да, ещё Лёша Евтушенко остался, но он переехал в другой город.) В постижимом пространстве я оказался один. Очень быстро я понял, что мне больше не с кем разговаривать о поэзии, не с кем соревноваться на фестивалях.

Разумеется, о соревнованиях нужно говорить саркастически. Мои друзья не шибко писали в последние годы, а я перестал писать лет сто назад – тому была сотня причин, неохота перечислять. Главное, что я запихнул в долгий ящик черновики, которые пожалел сжечь, а к уже опубликованным виршам стал относиться с прохладцей, как будто их сочинил другой человек. Я разглядел миллионы ошибок в своих стихах, но не знал, как исправить. Поэтому, когда наступили времена расставаний, не чувствовал в себе сил даже на то, чтобы сложить эпитафии своим побратимам.

Грусть превратилась в уныние, я начал жить как Робинзон Крузо, у которого, вдобавок ко всем несчастьям, туземцы украли Библию. Пытался уйти от поэзии, переключиться на что-то другое, например, на изобразительное искусство, но это было не то. Нет, всё было не то, а "заботы суетного света" угнетали в особенности. Пушкин сказал отлично про мою ситуацию:

 

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

 

Казалось, что в жизни моей ничего хорошего уже не случится. Однако вы читаете этот рассказ, и, наверное, догадались, что нечто всё же произошло.

Ко мне залетел ворон, вестник Аполлона.

Ворон представился журналистом Игорем Ситниковым и заявил, что у него хватит сил, чтобы пробить в печать книгу стихов Заозёрной Школы, то есть большую книгу с произведениями моих друзей, ну и с моими тоже. Он предложил мне стать составителем сего сборника. Вот оно, предложение, от которого нельзя отказаться!

Понятно, что, соглашаясь, я посчитал, что предстоит лёгкая и любезная сердцу работа. Кто бы на моём месте предположил иное?

Подвох был в том, что у ворона имелся свой план составления сборника. Мы сошлись на семи именах, но Ситников настаивал, чтобы стихи шли вперемежку, то есть вот одно стихотворенье одного автора, потом столь же одинокое другого, потом столь же сиротливое третьего... Потом снова та же последовательность. Я попытался склонить его к традиционным разделам – по авторам, но отвоевать удалось лишь два пункта: 1) можно за один раз не одно стихотворенье, а несколько; 2) в зависимости от темы поэты могут меняться местами в связках.

Он был боссом – не особо поспоришь. К тому же, как я сказал, он был вороном: на любые мои возражения щёлкал зловещим клювом и каркал своё "Nevermore"!

Итак, к началу реальной работы у меня появились некоторые сомнения в её осуществимости. Здравый смысл повизгивал от нехороших предчувствий. И эти предчувствия оправдались. Стихотворенья и не думали стыковаться, звучали нескладно и вразнобой; я так и этак переставлял слагаемые, но не мог изменить суммы. Какофония вместо музыки и вместо вкуснятины с пылу с жару – тошнятина сбоку припёка. Карточные домики рушились, кубик Рубика не складывался. В лучшем случае вырисовывался какой-то безумный авангардизм.

Моё отчаяние нарастало как снежный ком.

И тогда я решил напрямую, минуя посредников, обратиться к божеству, заварившему всю эту кашу.

 

В сердце обет сотворил метателю стрел Аполлону

Первенцев агнцев ему в благодарность принесть гекатомбу.

 

Гекатомба – это, разумеется, перебор. Но не хочу говорить, чем пожертвовал, какие подарки принёс к сымпровизированному алтарю. Это, кажется, совсем личное. Опущу также техническую сторону дела – не хочу, чтобы книгу моих рассказов постигла участь засекреченных гримуаров. Напомню, однако, общеизвестное: на все вопросы дальновержец отвечает охотней в седьмой день месяца. Ноу-хау не приветствуются. Тем не менее, варианты возможны. К примеру, среди любимых деревьев у Аполлона в приоритете лавр, но в отсутствие лавра – не отчаивайтесь! – подойдёт дуб, то есть идущему по моим стопам может пригодиться дубовая веточка, желательно с листьями и желудями.

О, наставник сивилл! О, настоятель оракулов!

Он ответил на мой призыв. Но по-своему. Не подумайте, что он развернул предо мной оглавление заозёрной книги, нет! Вдохновитель темнейших в истории поэтических текстов ниспослал сновидение, которое с пробуждением не забылось.

Летняя ночь, бесконечное небо, освещённое неисчислимыми звёздами. Мягкий, как кошка, ветер, пробравшийся в Танаис из степи и почти не тревожащий пламени костерка. Мы о чём-то беседуем, рассевшись вокруг огня, все семеро: я, Брунько, Булатов, Ершов, Евтушенко, Калашников, Жуков. Возле Жукова как обычно пара красоток – менады. Одна из них прилегла в траве, приобняв Геннадия Жукова.

Внезапно она отстраняется и произносит:

– Генка, спой что-нибудь.

– И правда, ребята, хватит нести чепуху, – поддерживает подругу другая девушка. – Лучше стихи почитайте!

Мы переглядываемся и замолкаем. Кто-то протягивает Генке гитару. Песня. Стихотворенье. Потом вступает Виталик, потом я – и дальше кто пожелает. Каждый читает недолго, никто не спешит высказать сразу всё, слово ещё будет дано. Возможно, это лучшая ночь в моей жизни: я вижу, как время слоится кругами и впереди у нас вечность.

Такой вот концерт. Ни заданной очерёдности, ни намеренной переклички, но, проснувшись, я в точности помнил, что было прочитано, и кто и за кем читал. Проснувшись, я был полон сил и на страницы, которые до сих пор лишь бестолку перелистывал, глядел другими глазами. Можно даже сказать точнее. Я ощущал прозрачность Вселенной; надо мной странным образом истончилась мембрана между мирами – и это мои друзья заглядывали сквозь меня в свои тексты.

Более того, я вдруг понял, какие правки нужно внести в свои собственные стихи.

Оставалось лишь превратить сон в документ, запротоколировать мистику. Но это несложно! Главное, что работа по составлению сборника сдвинулась с мёртвой точки.

Дело пошло. Несмотря ни на что, я и Ситников делали, каждый свою, работу. Книга вышла.

Похвастаюсь, большая часть внушительного по нынешним временам тиража сразу была распродана. К презентациям были привлечены поэты, барды и рок-музыканты. Наше творение засветилось в телепередачах на местных каналах. Ну и хорошие отклики от читателей. Самым лучшим стал отклик от участников одного детского театрального коллектива. Они сделали две вещи: 1) поставили по нашим стихам спектакль; 2) своими силами переиздали включённые в сборник стихи для детей, мои и Виталика, выпустили их отдельной книжицей, украсив оптимистическими рисунками со школьных выставок. Тираж как положено крохотный, однако какие-то экземпляры перепали выжившим после нашествия интернета школьным библиотекам.

Понятно, такое счастие не могло продолжаться вечно. Вскоре после выхода книги мои отношения с Аполлоном прервались, я перестал входить в его планы и был обречён возвратиться в жалкое прозябание.

Но я больше не собираюсь барахтаться в болоте ничтожности!

Мембрана между мирами по-прежнему проницаема надо мной, и мои друзья подпитывают энергией своих призраков в моей памяти. У меня есть всё, чтобы снова отпраздновать нашу молодость, когда мы были на взлёте.

Этот драйв не укладывается в стихотворные строчки. Но обращение к прозе, как посчитали мои друзья, нашему делу не помешает.

Недавно я получил от них знак поддержки. В тех краях, где им суждено обитать, они отыскали одно моё ненаписанное стихотворенье – и отправили его мне.

Я поместил новоявленное стихотворенье в этот рассказ, больше некуда, стихотворные сборники уже составлены, ничего не добавишь.

Простите, что оно мало связано с вышестоящим текстом. Я даже посвятил его силам, о которых выше не говорил. Вовсе не Аполлону. (Прости, златокудрый, не в этот раз!)

Хотел бы я написать его в молодости, но оно состоялось только сейчас, когда моя жизнь вступила в пору глубокой осени. Я так его и назвал: "Осень мирозданья".

Вот оно:

 

Всё уныло в земной круговерти,

но одно предсказанье гласит,

что настанет любовь после смерти –

и от смерти людей воскресит.

 

С давних пор эта весть всеблагая,

словно вирус, впилась в окоём.

Так живём – на исход уповая,

а в могилах – лишь голоса ждём.

 

И, всходя, как рабы и уроды,

на костры, гильотины, кресты,

мы вперяемся в муть непогоды:

где ты, проблеск Святой чистоты?

 

Этот мир – записное ненастье:

всюду слякоть, и дождь моросит.

Но нагрянет любовь – как несчастье! –

и для счастья людей воскресит.