В школе я никогда не получал хороших оценок за сочинения по литературе. В лучшем случае – тройку.

Не то, что писал безграмотно, но учителям никогда не нравилось содержание моих сочинений. То я объявлял Льва Толстого авангардистом (с обильными цитатами из "Анны Карениной", которую, кстати, по программе не проходили), то заявлял, что Есенин правильно сделал, что повесился.

Я вообще был неважным учеником. Однажды, в классе шестом или седьмом, в моём дневнике нашли порнографическую фотографию. Чёрно-белую, мутную. Точно не помню, что там было изображено. Я нашёл эту фотку в своей же школе – валялась на полу в коридоре – поднял и решил рассмотреть на досуге подробно. И тут же забыл про неё. Думаю, что дневник инстинктивно показался мне самым безопасным местом для хранения криминала. Я как истинный разгильдяй туда редко заглядывал и прилагал немало усилий, чтобы уберечь эту талмудистику от глаз моей мамы.

Помню чьи-то стихи:

 

Пришёл из школы ученик

И спрятал в ящик свой дневник.

 

Это про меня.

Почему-то я не подумал, что учительница может когда-нибудь забрать у меня мой главный ученический документ, чтобы запятнать эту бумажную шкурку моей репутации очередным замечанием за очередное моё прегрешение. Разумеется, это произошло, она обнаружила фотку и, конечно же, посчитала, что я положил эту штуку туда нарочно, чтобы оскорбить в лучших чувствах именно её, разносчицу высокой морали. Сразу вызвали мою маму, и та в кои-то веки увидела мой дневник, весь испещрённый грозными, красными учительскими чернилами.

Не помню, чем дело кончилось, но держался я молодцом:

– А что тут такого? Тётка как тётка.

В другой раз меня застукали на уроке за чтением стихов Гумилёва. Увлёкшись, я не заметил подкравшуюся училку, и она тут же схватила разложенный у меня на коленях машинописный сборник. Все, кому положено, развопились. Вопили, покуда не выяснили, что Гумилёв – это не Солженицын, под статью не притянешь.

А ещё помню, как в классе восьмом учительница истории, прижав меня в коридоре к стене, кричала:

– Когда же ты прекратишь издеваться над историей нашей Родины?

Её костлявые пальцы, крючьями впившиеся мне в плечи, вызывали отвращение, но я стоял, опустив руки, глядя в бешеные глаза истерической исторички, и не говорил ни слова. А что говорить? По фигу было оправдываться, потому что по фигу было то, что она называла историей. Правда, иногда её пафосные слова вызывали у меня саркастическую усмешку. Учительница вела урок, а я улыбался потусторонней улыбкой, и она начинала меня ненавидеть.

Заканчивая школу с унылым троечным аттестатом, я подумывал о карьере дворника, но моей маме очень хотелось, чтобы я поступил в вуз. Не знаю, кого она подключила, чтобы на вступительных экзаменах не завалили моё сочинение, но я его сдал и вздохнул с облегчением, предполагая, что это последняя моя писанина подобного рода.

Но я ошибался.

– Бондаревский, напишешь за меня курсовую по литературе? – спросила моя подружка, учившаяся заочно во ВГИКе по сценарному, кажется, профилю.

Я влюблён был в неё беспамятно. Оттого не сообразил сразу, что курсовая – это то же школьное сочинение, только развёрнутое и объёмное. Меня не насторожило и то, что тема той курсовой была из школьной тематики. Что-то связанное с "Евгением Онегиным".

Впрочем, когда дошло до дела, тема оказалась по барабану. Мне вдруг захотелось высказать все свои взгляды на литературу – от античных времён до современности. Конечно, через два-три абзаца я упоминал пушкинского Евгешу, но главным образом анализировал творчество любимых на тот момент писателей – Даниэля Дефо и Яна Потоцкого.

Не прошло и недели – я торжественно вручил красотке сорок или пятьдесят машинописных страниц.

– Как ты хорошо написал! – воскликнула девушка, внимательно прочитав. – Я бы так не смогла!

В радостном предвкушении она отослала курсовую во ВГИК. Да и мне грезились золотые пять баллов.

Но я опять ошибался.

Ответ прислали мгновенно. И что же? Двойка!

– Но я же сама читала! Всё было правильно! – кричала в шоке новоявленная двоечница. – Козлы позорные!

Да! Это была правильная девушка, верная почитательница поэзии и поэтов.

А потом в моей жизни было ещё одно школьное сочинение.

Я отослал свою рукопись на творческий конкурс в московский Литинститут.

Не то, чтобы я надеялся поступить. Но я надеялся их пристыдить. Думал, что, может быть, мои вирши станут там для кого-то последней каплей. Может быть, этот кто-то, в который раз завернув рукопись настоящего поэта, содрогнётся от своего злодейства и застрелится, наконец, из охотничьего ружья или прыгнет с моста.

Как ни странно, я прошёл творческий конкурс.

Мне сразу сделалось любопытно, почему? Я хотел разобраться. Засобирался в Москву.

– Ты что, Бондаревский, переметнулся, что ли? – заволновались друзья.

– Не сходите с ума. Это партизанский рейд по тылам противника!

Мне, к сожалению, не удалось выяснить, что за сбой произошёл у них там, в Москве, на творческом конкурсе. Однако за сочинение, шедшее на вступительных экзаменах первым номером, я получил ожидаемую оценку: тройку. Двоек там, кажется, не ставили – слишком чудаковатый и непредсказуемый был контингент.

Узнав оценку, я сразу пошёл к ректору:

– Вот, получил тройку. Скажите честно, есть ли у меня шансы сдать остальные экзамены и пройти отбор?

Внимательно оглядев меня с головы до ног, ректор как-то грустно сказал:

– Нет у Вас никаких шансов.

Я понял, что можно не дёргаться и спокойно знакомиться с достопримечательностями и нравами институтской общаги, где поселили абитуриентов...

Заговорив о литинституте, не могу не сказать пару слов об этих абитуриентах.

Пили все поголовно, не различая ни дня, ни ночи. Как только экзаменаторы не задыхались от их сивушного перегара? Когда экзамены завершились, они продолжали пить – и поступившие, и не поступившие. Сплочённо пили, несмотря на то, что ненавидели друг друга и время от времени дрались. (Симптоматично: будущие члены СП!)

Если кто-то уезжал, то лишь потому, что кончались деньги. Но мои финансы не истощались, оптимистично оттягивали карман, потому что я пил на халяву. Да и ел тоже. Меня все угощали, потому что сошлись во мнении, что я здесь, быть может, единственный, кто написал настоящие стихи. Разумеется, это было мнение пьяных, я не знаю, как так получилось, но так прошло две или три недели.

А потом я вдруг всполошился, прикинув, что могу никогда отсюда не выбраться. Поразмыслив, собрал волю в кулак и утром какого-то нового мутного дня заявил:

– Сегодня пьём на мои деньги.

Некоторые зааплодировали, но никто не понял, что я таким образом отрезаю себе пути к отступлению.

На другой день я уже ехал в ростовском поезде. Глядя из окна на проносящиеся пейзажи, я шептал себе:

– Парень, это всё твоё! Все эти деревни, леса, поля, реки... Неужели ты готов был отказаться от всего этого и дать похоронить себя заживо в той гниловатой общаге?

А ещё я знал, что больше никогда не стану писать никаких сочинений.

То есть на заданную тему.

Нет, только по вдохновению.