Горы кружили, и метили, и рыдали,
ниспосылали лавины, ссыпали соль. Было нас девять, мы шли за звездой из стали (я не уверен, что каждого знал в лицо).
Чёрный шаман говорил не ступать по краю и не ходить на танцующие огни. Днем мы взбирались всё выше и выше к раю, а по ночам я писал путевой дневник.
Горы просили непонятой нами дани: двое не преодолели и перевал, третий однажды в больной предрассветной рани птицей слетел с равнодушных ко смертным скал. Брат мой ушёл от костра за созвездьем Девы, бредя платком, обронённым к его ногам. Старый шаман за иные шагнул пределы; пятый сражён от невидимого врага; пепел шестого застыл на большом кострище; кто-то под воду ушёл в ледяной реке.
Самый последний исчез, говоря, что ищет
бурю, и нож мне оставил на ремешке.
Я оставался.
Слагал на равнине строки, снежные буквы вытаптывая во льдах. В мёртвом спокойствии холод хватал за ноги, строки и списки имён уходили вдаль. Белое солнце горело и догорало, ветры отчетливо странный туман несли.
В книгу вонзая стило, как стальное жало, я исписал свой последний чистейший лист.
Ночью терзал меня сон о речных алмазах.
Утром увидел восьмого. Бледней снегов, дышащий инеем, тонкий, зеленоглазый, руку мне подал и с цепью помог шагов.
После седьмой молчаливо меня направил; пятый с шестым расчищали мне трудный путь. Кто-то явился на грани мечты и яви, из-под завала вытащив, дал вдохнуть.

Я открывал свой дневник...
он белее мела, и друг за другом стираются имена. Я позабыл о звезде, что с небес глядела, разом лишился и боли, и слёз, и сна.

Я всё иду. Горы стонут, о нас страдая, лист за листом очищают от строчек дни.
А за спиной моей восемь. В тумане тая,
я их веду.
И пишу в путевой дневник.