Вероятно, была весна. В парке имени Горького расцветала сирень, а два молодых поэта, я и Георгий Булатов, прогуливались вдоль парка по центральной ростовской улице, наслаждались теплом от Солнца. На ходу Жора поздоровался с каким-то странным парнишкой. Вроде бы симпатичным, но было в нём что-то вёрткое, вихлявое, ускользающее от понимания. Тюремное не тюремное, но явно не от сего незамысловатого и практичного мира.

– Он что, тоже стихи пишет?

– Нет, просто трётся возле нашей компании... Он гомик.

– Круто! А откуда знаешь, что гомик?

– Однажды бухали, а он предложил: давайте у всех возьму в рот.

– Ну и как ощущения?

– Да ты что? – Жора даже перекрестился. – Я на такое никогда не пойду!

– А кто пошёл?

– Г.

Я призадумался. Незадолго перед нашей беседой у меня как раз была встреча с упомянутым Г., и он достал меня не по-детски. Они припёрлись ко мне на ночь глядя, Г. и поэт Брунько. Напились и напросились заночевать. Я жил тогда с мамой, но мама как раз находилась в служебной командировке, так что я их оставил. Среди ночи Г. проснулся и, решив догнаться, выпил стоявшие перед зеркалом мамины духи. Дорогущие. Был бы это Брунько, я бы, скорее всего, простил. А как по-другому? Брунько был реально поэтом! Но Г. был бессовестным прилипалой.

Он тоже писал стихи – где-то у меня в памяти его пейзажная лирика, хладнокровная, как у лягушки, и криво орнаментированная донскими казачьими причиндалами. Прям-таки образцовая союзписательская фигня.

С такими стихами – да что он делал в нашей тусовке?

Вспомнив про духи, я опять разозлился, но Булатову сказал сдержанно:

– С ним надо быть осторожнее. Держать ухо востро.

– А ты вряд ли с ним скоро увидишься, – заявил Жорик. – Он решил раззнакомиться со всеми. Рвёт отношения, причём всем на прощанье устраивает какие-то пакости.

– К чему бы это? Готовится сдохнуть?

– Вряд ли сдохнуть. Если пакостит, значит, ещё не наскучило... Но к чему-то готовится – это точно.

– Ладно, поживём увидим.

К чему готовился Г., мы узнали нескоро. Прошло несколько лет.

Но сперва кое-что о друзьях. С Булатовым и Брунько (равно как и с Г.) я познакомился в стенах университетской библиотеки – на мероприятиях, проводимых студенческой литстудией. Я обнаружил эту литстудию сразу после поступления в вуз, но уже через год её, как бывает, прикрыли. Не угомонившиеся стали появляться в других местах. Круговорот стихов в природе... Я почти не жалел об исчезновении той тусовки, там почти все, кроме вышеназванных, обезьянничали, подражая популярному в ту эпоху А. Вознесенскому, которого я никогда не любил. (Мне до сих пор кажется, что стихи у него – как школьная физкультура.)

Мои новоявленные друзья, бывшие университетские поэты, были на семь или восемь лет старше меня. Брунько – уже вечность, как за что-то отчислен с филологического. Он активно спивался и вёл, как сказали бы некоторые, паразитический образ жизни. С точки зрения биологии Г. паразитировал на паразите.

Булатов, наоборот, после филфака сдружился со всеми досягаемыми газетами и вступил в Союз журналистов. Вошёл в обойму. Забавно смотрелось, как со всех завоёванных трибун он нещадно критиковал членов ростовского Союза писателей, а те ничего не могли с ним поделать.

Лет через десять и Брунько, и Булатов влились в нашу Заозёрную Школу, но до этого было ещё далеко.

Где-то на пятом курсе я познакомился с поэтами Геннадием Жуковым и Виталием Калашниковым. Мы сдружились и, ожидаемо, превратились в творческий коллектив, обзавёдшийся вскоре странным, витиеватым названием.

Откуда оно взялось?

Однажды Жорик прикатил в музей-заповедник Танаис, где мы проводили большую часть своей общей жизни, и пересказал всё, что ему рассказали о последнем собрании Союза писателей.

– Много говорили по вашу душу. А один грамотей даже заклеймил вас, назвал "заозёрной школой"!

Не секрет, что "Озёрной школой" в истории литературы названа группа английских поэтов XIX века. Так получилось, поскольку все они жили по соседству друг с другом – в сельской местности, где было много озёр. Мы тоже тогда обитали в Природе, на берегу Мёртвого Донца, протекающего по древнему руслу Дона. Если считать приставку "за" указанием на преемственность, то союзписательская безграмотность (или оговорка?) приобретала смысл.

Мы посмеялись и безо всякого умысла рассказали о прозвище, полученном на собрании, тем, кто обычно нас слушал. Народ воспринял по-своему. Не успели мы оглянуться, как все вокруг стали называть нашу троицу Заозёрной Школой, а нас по отдельности – заозёрщиками. Протестовать было непросто, да нам и самим понравилось.

В конце девяностых я подрабатывал верстальщиком в одном крохотном издательстве, которое возглавлял член ростовского СП Евгений Рябцев. Как-то раз мы с ним шлялись по улицам (от одной забегаловки к другой) и встретились с ещё одним членом СП. Того звали поэт Аршак Тер-Маркарян.

– О, Бондаревский! Заозёрная Школа! – воскликнул Аршак, когда Рябцев нас познакомил. – А ты знаешь, что это я первый назвал вас так? Я тогда выступал на собрании и так и сказал: "Заозёрная Школа"!

– Спасибо! – я коротко ответил и не нашёл, что добавить.

Однако хватит об этом.

Пора вспомнить о Г.

– Помнишь Г.? – спросил Булатов, когда я заглянул к нему в гости. – Его на днях взяли в Союз писателей!

– Ничего себе! Да зачем он им нужен?

– Не знаю. Может быть, жопы им полизал. Тем, кому следует.

Прошло лет, наверное, семь с того разговора на улице, но я сразу вспомнил того парнишку.

– А может, он им в буквальном смысле жопы полизал?

– А чёрт его знает!

Жора показал книжку с фотографией Г., изданную в честь вступления в доблестные ряды. Я полистал. Стихи те же самые, морда та же, только стрижка короче. Взгляд мудрый и проницательный. В общем, настоящий профессионал, высококлассный специалист по стихосложению.

Я подумал, что теперь, вероятно, встречусь с ним где-нибудь. Должен же он показать народу себя в новом статусе?

Предчувствие не обмануло меня.

Только встретил я Г. не где-нибудь, а почти в том же месте, где когда-то мы встретили гомосека. На тенистой аллее вдоль края парка, где в хороший день пенсионеры горбатятся над разложенными на скамейках шахматными досками. Г. как раз нависал над одной из таких скамеек. Наблюдал за игрой.

– Привет! – я окликнул его.

– Привет! – он машинально обрадовался, но, спохватившись, тут же стёр наметившуюся улыбку. – Извини, мне нельзя с тобой разговаривать.

– Это почему же? – я искренне удивился.

– Ты у нас персона нон грата, об этом все знают. Если увидят, что я с тобой разговариваю, донесут! А тогда ко мне сразу изменится отношение.

– Да кто же донесёт? – я оглядел аллею в поисках писательских лиц. – Здесь вроде чисто.

– Ха! Откуда ты знаешь, что никто из них, – он обвёл руками скамейки с пенсионерами, – не хочет в Союз? У нас каждый доносит – и тот, кто в Союзе, и тот, кто туда стремится.

– Да... Сложно в вашей организации, – я изобразил сочувствие.

– Ещё как сложно! Меня даже исключить могут. Я не могу допустить такого! Я так серьёзно готовился!

Тут я подумал, что духи моей мамы, судя по всему, входили в план подготовки.

– Ладно, не буду тебя дискредитировать. Держись.

Я откланялся и ушёл. И больше его не видел.

Вы спросите, зачем я пишу об этом дураке-пакостнике? Разве не было в том же Союзе достойных людей? Почему бы не написать о достойных?

Да потому что о них, о достойных, и без меня понаписано. А знать нужно про всех.

К тому же, в завершенье рассказа, мне примыслилось вот что.

Этот Г. – он какой-то фундаментальный для всего союзписательского нагромождения. Даже не представляю, как про него лучше выразиться. Краеугольный камень? Позвонок станового хребта? Основа основ?

В любом случае – пусть останется для коллекции.