Родовое проклятье
РОДОВОЕ ПРОКЛЯТЬЕ
«На страдание родится человек».
Библия.
Часть первая
Признаться, я вообще-то не грибник, но согласился поехать с товарищем на его машине в одну глухомань, где грибов, как сказал мой попутчик, «ведро в минуту». Впрочем, согласился я, прежде всего, потому, что товарищ пообещал меня познакомить с одним интересным человеком, живущим в этих грибных местах.
– Судьба у него – роман написать можно. Заедем к нему, поговорим – сам убедишься. Только ты бутылочку не забудь с собой прихватить, а то без нее, сам понимаешь, разговор может не получиться, – сказал он мне накануне поездки.
…Выехали рано утром. Всю дорогу молчали и слушали музыку. Грибов действительно оказалось много: не «ведро в минуту», конечно, но часа через три мы завалили маслятами почти весь багажник «семёрки».
– Семёныч – человек в этих краях известный, – продолжил товарищ уже по пути, – хотя и не местный. Лет двадцать назад обосновался здесь. Приехал откуда-то с Севера, купил дом, стал жить. Ни жены, ни детей, ни родственников – никого, кажется, у него нет. Даже писем, говорят, сам никогда не писал и ни разу за это время не получал. Сторонились его все поначалу.
Да и сам он дружбу заводить ни с кем не спешил. Рыбачил, охотился, грибы, ягоды собирал – тем и жил. Не работал нигде, поскольку был уже на пенсии.
Говорили о нём всякое: и что колдун он, и хиромант, и сектант какой-то, и тихий алкоголик, поскольку в сельпо он покупал регулярно много водки. А потом его даже полюбили, так как мастером оказался на все руки и человеком, как показало время, безобидным.
Кому-то помогал строиться, кому-то приёмники разные чинил – в общем, зауважали его и полюбили, а когда узнали кое-что о его жизни, то даже жалеть стали. Особенно, женщины. Те его не только в пример своим мужьям ставили, но и помогали ему иногда по хозяйству: стирали, готовили.
– А за что они его в пример-то ставили?
– Как за что? Он из дома, что купил, с годами конфетку сделал. Куры у него, гуси, свиньи, корова – хозяйство, короче, что надо. Плюс – пить умеет. Его никто ни разу шатающимся не видел. А самое главное – пенсия у него большая, так как был он на Севере чуть ли не генералом и должность серьёзную занимал…
Да, вот что, ты, смотри, ему не скажи, что грибы не любишь собирать, – вдруг вспомнил мой попутчик. – Мы с ним как грибники-то и познакомились, и подружились, часами разговаривая за рюмкой водки о грибах и грибами, конечно, закусывая. У него даже своя теория о грибах есть. Говорит, что когда человек собирает грибы, то восстанавливает свои нервные клетки, – инструктировал меня товарищ уже у самого дома Семёныча.
Из-за высокого, деревянного, свежевыкрашенного забора доносился лай собаки.
К запаху краски, жжёных листьев добавлялся ещё какой-то своеобразный, знакомый с детства запах – запах осени.
Всё это успокаивало, убаюкивало, наводило на светло-грустные воспоминания о чем-то далёком, абстрактном. О прошлой жизни, наверное…
– Семёныч! – крикнул мой попутчик куда-то в глубь надворных построек, сада, огорода, – слышь, ты попридержи своего зверя. Это я, Лёша! Мы тут с другом проезжали, решили к тебе заглянуть…
Из-за сарая нам навстречу вышел дед лет семидесяти пяти, с граблями в руках. В фуфайке, ватных штанах, сапогах и в кепке он показался мне издали обыкновенным, но его густая седая борода, властный, острый, волевой взгляд, что-то военно-благородное в походке, осанке всё же выдавали в нём человека неординарного.
– Шарик, свои, – на удивление мягким и тихим голосом скомандовал он собаке, которая тут же обнюхала нас, завиляла хвостом и потеряла к нам всяческий интерес. Семёныч прислонил грабли к стене сарая, снял рукавицы и с неожиданно какой-то тяжёлой и, вместе с тем, дружелюбной улыбкой протянул руку.
– Молодец, Алёша, что не забываешь старика! А вас, молодой человек, как зовут? – обратился он ко мне с той интонацией, с которой обычно обращался ко мне в университете один профессор. Я представился. Семёныч мягко пожал мне руку и спросил у Алеши:
– Много маслят насобирали?
– ???
– Да у вас все руки от них – чёрные: нетрудно догадаться! – засмеялся хозяин и пригласил нас в дом.
В чисто убранном, не богато, но со вкусом обставленном доме витал такой запах яблок, сушёных грибов, репчатого лука, парного молока, что мне показалось, странное дело, будто я уже был здесь когда-то, очень давно.
– Может, вам баньку истопить, если вы, конечно, не торопитесь? – вновь взглянув на наши руки, улыбаясь, предложил Семёныч.
Мы переглянулись и согласились. Лёша пошёл помогать хозяину топить баню, а я вызвался изжарить свеженьких грибочков. Попарившись, отмыв каким-то раствором руки, мы, наконец, сели за стол.
Когда закончилась водка, Семёныч притащил здоровенную бутыль домашнего вина из вишен. Меня опять пронзила странная мысль о том, что всё это уже когда-то было со мной: этот стол, эти грибы, эта огромная бутыль с вином, этот бородатый старик, чьи чёрные, слезящиеся от выпитого уголки глаз смотрели куда-то сквозь нас…
Часть вторая
Лёша скоро прилёг на диван вздремнуть, а мы с Семёнычем вышли во двор покурить.Уже стемнело. Звёзд на небе почти не было. Поднимался ветер. Погода портилась. Мне было как-то неловко называть его Семёнычем, поэтому я спросил его полное имя.
– Зовут меня Михаил Семёнович Старновский, – затягиваясь сигаретой, неожиданно протрезвевшим го-лосом представился он и, после минут-ной паузы, добавил: – Полковник-связист в отставке, служил в Мурманске начальником штаба воинской части.
– А какими судьбами вас в эти края занесло?
– О! Это долгая и грустная история, молодой человек.
– Я, вроде, никуда не тороплюсь…
Семёныч, как будто, не обратил внимания на моё последнее замечание; прошёлся, неспеша по двору, задрав голову вверх, что-то бормоча себе под нос. На погоду, наверное, жаловался. Потом вдруг вспомнил обо мне, подошёл вплотную, положил руку мне на плечо и тихо сказал:
– Пойдем в дом, а то холодно здесь, да и дождь сейчас начнётся… Будем говорить и пить вино, говорить и пить вино, – машинально повторил Семёныч.
Лёша уже храпел во всю, съёжившись во сне, как от холода. Хозяин заботливо накрыл его старым полушубком и вернулся к столу.
– Вся моя жизнь – одна сплошная мука, – необычно резким голосом начал Семёныч, предварительно залпом опрокинув целый стакан вина и хлопнув рукой по столу, – и только сейчас я стал понимать, что это я за батьку своего, прости его, Господи, расплачивался и продолжаю расплачиваться. За батьку, за деда… Дед мой священником был. Его за связь с одной прихожанкой от церкви отлучили. Скандал был, чуть ли не на всю Россию-матушку…–
Я затаил дыхание, боясь спугнуть музу откровения, завладевшую душой Семёныча. Тот налил себе ещё стакан вина, выпил и продолжил:
– Отец мой с первых дней революции стал ярым её сторонником. Сначала в народную милицию подался, а потом чекистом стал. Лично врагов революции расстреливал. Со временем докопался и до того священнослужителя, по доносу которого и разгорелся весь скандал вокруг моего деда. Отец его сам к стенке и поставил. А тот сказал ему, что ты, мол, этим пистолетом не его, а самого себя убиваешь и что дети твои, внуки будут за грехи твои ответ перед Богом держать. Это отец мне как-то лет через десять по пьянке рассказал. После этого у отца на стрельбах заклинило револьвер. Он инстинктивно заглянул в дуло пистолета, и в этот момент раздался выстрел.
Проклятие расстрелянного священника стало сбываться, ведь из этого же револьвера отец застрелил его.
Заботу обо мне полностью взяло на себя государство, так как моя мать к тому времени окончательно спилась и сгинула где-то в психушке. Ни братьев, ни сестёр у меня не было, поэтому к 13 годам я оказался, можно сказать, круглым сиротой. Учился в спецшколе НКВД, созданной для таких, как я, чьи близкие родственники, служившие в этом ведомстве, погибли при исполнении своих обязанностей.
В конце 1943 года, в составе специальной разведывательно-диверсионной группы, попал на фронт. Воевал как надо: два ордена Красной Звезды, один – Красного Знамени, медаль «За отвагу» заслужил. После войны меня направили учиться в военное училище связи, где я и познакомился со своей будущей супругой. – Голос Михаила Семёновича вдруг сорвался, едва не перейдя в рыдания. Он закурил, пригубил вино и, успокоившись, продолжил:
– Она на радистку училась… Татьяна моя… Всё у нас сначала хорошо было: поженились, служили в одной части в Мурманске, квартиру получили. Детки, один за другим, у нас рождались: три сына и две дочери. Все сыновья поступили в военные училища, дочери удачно вышли замуж. Я быстро продвигался по служебной лестнице: был замполитом роты, батальона, потом назначили начальником штаба части, предлагали командовать одной воинской частью на Дальнем Востоке, но я так привык к своим местам, к дому, что всеми силами упрашивал командование не переводить меня никуда…
Однажды перед ноябрьскими праздниками жена возилась на кухне и капнула раскалённым жиром себе на ногу. Значения этому не придала, просто залепила ранку пластырем. Однако место это с каждым днём болело всё сильнее, на месте ожога образовалась глубокая гноящаяся язва. Но в больницу всё же Татьяна не обращалась, надеясь, что всё само пройдет.
А когда обратилась, то было уже поздно. Гангрена. Ногу отняли, но это всё равно не помогло. Вот из-за такого нелепейшего случая умерла моя жена. Я всеми силами отгонял от себя мысль о том, что всё случившееся – эхо того проклятья, но всё равно эта мысль продолжала постоянно терзать меня. Очень боялся за детей.
Тут – Афганистан. Что я только ни делал, чтобы предотвратить направление моих сыновей – офицеров Советской Армии к тому времени – в эту горячую точку! Но двое из них были военными лётчиками, а один – десантником, командиром роты. Сами рода войск уже предопределяли их направление на эту войну…
Один из сыновей попал в плен. Я до сих пор о его судьбе ничего не знаю. Другого сбили где-то под Кандагаром. Его «вертушка» даже до земли не долетела – сгорела вся в воздухе. Третий, десантник, Герой СССР, погиб, прикрывая отход разведгруппы. Сослуживцы рассказывали, что он в том последнем для себя бою лично уничтожил около 30 «духов». Причем последних добивал уже в рукопашной схватке. Здоровый был сыночек у меня. В своё время первые места в округе занимал по рукопашному бою… Я после этого запил. На службе большинство сослуживцев к моим запоям относились понимающе, сочувственно, но всё же разговоров-пересудов, косых взглядов избежать мне не удалось. Уволился на пенсию, уехал жить на дачу. Гнал самогонку, пил и в огороде возился. Так жил несколько лет, пока чёрный рок, тяжким бременем легший на весь наш род, не коснулся и моих дочерей.
Одна по каким-то причинам родила… ну, в общем, урода, очень больного мальчика, инвалида. Муж её бросил, а она осталась в Мурманске нести свой крест. Не выдержала. Выбросилась из окна девятого этажа. А сына её, внука моего, какой-то институт себе забрал для исследования. Я хотел его к себе взять, думал, что вот оно, искупление, но мне сказали, что он буквально через неделю после самоубийства матери умер от сердечной, недостаточности. Думал, что врут мне. Оказалось, что нет. Показали трупик…
Вторая моя дочь, может, жива и до сих пор, но связи я с ней никакой не поддерживаю. Спилась она окончательно ещё тогда, когда я на пенсию не уходил. С мужем развелась, кавалеров-собутыльников стала к себе домой водить. Ещё раз замуж выскочила. Рожать не рожала, а только бегала ко мне «до получки» занимать. Посмотрел я на такое дело, взвесил все «за» и «против» и, продав всё свое имущество, уехал на житьё-бытьё сюда, откуда всё начиналось.
– Отец был из местных?
– Да. И дед тоже.
– Вы больше не женились?
– Зачем? Чтобы ещё одну сделать несчастной? – с горькой усмешкой ответил старик и, вытирая губы белоснежным носовым платком, сказал, что по хозяйству ему и так помогают здешние женщины и что вообще-то нормальные люди в его возрасте должны уже думать о душе, а не о новой семье…
Часть третья
Погода окончательно испортилась: за окном лил противный осенний дождь, порывистый ветер швырял крупные брызги в окна, дрожь от которых передалась и мне. Я заснул прямо за столом.
Разбудил Лёшка, свежеумытый вид которого немного поднял мне настроение. Но всё же ещё долго, пока мы находились в доме Семёныча, меня не покидало какое-то чувство дискомфорта, ощущение тяжести и беспокойства.
– Поехали отсюда быстрей, – шепнул я на ухо Лёшке, пока Семёныч возился с чайником у плиты.
Наконец, мы собрались окончательно. Семёныч вышел нас провожать. Я как-то неуклюже пожал ему на прощание руку, боясь посмотреть в его глаза.
– Будете в моих краях, – заезжайте, милости просим, сказал он и, заметив моё смущение, добавил:
– Ты, сынок, не бойся. У меня свой крест, у тебя – свой. Переложить его на чьи-то плечи невозможно. У каждого своя чаша страдания. Поделиться ею с кем-то тоже невозможно. Моё проклятие, моя боль – болезни не заразные. Всего доброго тебе!
По дороге обратно мы курили, о чём-то переговаривались. Я отвечал невпопад, поскольку думал о ночном разговоре со стариком.
…Да, всё это уже было с нами всеми. Прав старик насчёт индивидуальной чаши страдания, но только есть ещё общая чаша, отпить из которой пришлось каждому, каждой семье, каждому роду. Всё это было со всеми нами. Быть может, именно поэтому у каждого в определённых обстоятельствах возникает иногда это странное чувство, названное учёными дежа вю — памятью души?
