Снежный декабрь
Снежный декабрь щедро сыпал белые хлопья. Люди привычно спешили по делам, пробираясь через глубокие сугробы, ворчали на дворников, не успевающих убирать дворы и улицы. Машины и автобусы буксовали, пассажирам приходилось выходить и толкать их.
Народ торопился жить. Переделать все дела, купить обновки и подарки, вкусности и сладости и начать ждать. В головах у всех царил Новый год. Ожидание, предвкушение для многих было гораздо важнее самого чуда, потому что все родом из детства.
Ощущения праздника, который когда-то ошеломил, впервые принёс самые желанные подарки, открыл Деда Мороза и Снегурочку, забыть невозможно. Вкус, запах, мелодия тех самых первых волшебных историй бережно хранились у каждого в памяти, согревали, удивляли и заставляли с благодарностью вспоминать тех, кто к этому волшебству был причастен. А порой, вопреки всему на свете, спустя много лет по-прежнему верить в чудеса…
Фуры с ёлками, магазины с распродажами, рыночные торговые лавки переполнялись изобилием, их владельцы надеялись поскорее получить хорошую выручку, чтобы тоже успеть всё переделать, осуществить, купить и ждать.
Светка сметала с огромных кусков рубленой говядины снег и поглядывала вверх:
– Да когда он прекратится! Третий, нет четвёртый… или пятый день валит? А, Петровна?
Из соседней палатки послышался хриплый прокуренный голос:
– С понедельника, считай пятый. Много снегу – много хлебу, чё переживаш то так, урожаи хорошие бог даст за то.
– Да каки уж там урожаи мне теперь, – удручённо проговорила Светка.
Мимо проходили покупатели, посматривая по сторонам. Одни замедляли шаг, выискивая ценники, другие торопливо спрашивали: «Почём?» и шли дальше. Цены пугали их, кусали, омрачали. Некоторые, вскидывая вверх брови, восклицали: «Обалдеть ваще!», «Ахренеть!»
Много ещё ядрёных высказываний приходилось выслушивать тем, кто торговал и мечтал каждый день поскорее продать товар и пойти домой.
Светка примостилась перед прилавком на посудном ящике, то и дело стряхивала с себя снежинки, изредка вскидывала глаза на потенциального покупателя и отвечала:
– Семьсот. Этот за шестьсот. За пятьсот пятьдесят отдам.
Если не получала в ответ ругательство и раздражение, ждала несколько секунд, потом нерешительно произносила:
– Будете брать, уступлю.
И уступала, надеясь, что бойчее пойдёт торговля, хотя и понимала, что меньше будет выручка. Каждой первой крупной купюрой гладила всю свою Ромашку, разделанную на куски, и верила, что вот сегодня она уж точно продаст их корову…
– Эх, Ромашка, Ромашка…– вздыхала, когда в просвете торговых рядов не видела покупателей, и крупные слёзы снова катились по её лицу. Она садилась на перевёрнутый вверх дном чёрный пластиковый ящик, закрывала глаза руками, подавляя всхлипы, и начинала качаться всем телом взад и вперед. Казалось, ещё немного, и весь рынок огласится безудержными рыданиями этой видной, красивой женщины.
– Ну, буде, буде! – хрипло вскрикивала грузная Петровна, спешно выкатывалась из-за прилавка и хлопала Светку по плечу. – Будет тебе, харош уже. Вон, народ идёт, уймись.
Та затихала, вытирала глаза и снова ждала, торговала, уступала…
Они были знакомы чуть больше недели, но Петровне казалось, что она знала Светку всю жизнь: по-бабьи чувствовала её боль, понимала, жалела, успокаивала. И боялась, очень боялась, как бы что ни случилось...
Счастливая, успешная, замужняя, Светка овдовела пару месяцев назад. И ничего, ничего на свете её больше не радовало. Рухнувшие на плечи проблемы с хозяйством, домом, кредитом забирали последние силы, и даже сын Ромка, как две капли воды похожий на мужа, терялся, пугаясь таких переживаний матери.
Ещё недавно крепкая, ладная, по-настоящему некрасовская «русская женщина», которая и не сробеет, и спасёт, и войдёт, многим теперь казалась потерянной и потерявшейся. Она перестала улыбаться, часто говорила сама с собой, отдавалась каким-то своим мыслям, воспоминаниям, иногда, покачиваясь, замолкала посреди диалога, оставаясь недосягаемой для собеседника. Не видела в этом беды, не хотела идти к врачу и на все предостережения отмахивалась и говорила: «хватит».
Петровна, торгующая в ряду напротив гирляндами, хлопушками и всякой новогодней мишурой, понимала, как разнится их выручка, и, опасаясь, отвозила её домой каждый вечер, делая крюк, убеждая Светку, что едет сегодня как раз то к знакомой, то в продуктовый на её улице.
Встречаясь утром на рынке, пока покупатель был редкий и не напористый, они пили горячий чай с мелиссой из светкиного термоса и, как пассажиры поезда дальнего следования, рассказывали друг другу истории своей жизни. Только Петровна, прожившая до своих шестидесяти годов одна, говорила мало, больше слушала и кивала, порой даже завидовала.
А Светке хотелось перебирать в душе событие за событием, и говорить, говорить... Забываясь, купаясь в своих воспоминаниях, где он живой, сильный, красивый и добрый, всегда с ней, всегда для и ради неё, замолкала только тогда, когда надо было ответить покупателю про цену. Светка возвращалась и как-то вдруг понимала, где и зачем она здесь.
Потом отстранённо говорила с покупателем, взвешивала, упаковывала, считала, сдавала сдачу, снова отрешённо садилась на ящик и закрывала глаза.
Дважды на этой неделе Светка тихо ответила Петровне на её «буде»:
– Зачем? Зачем жить…
Петровна сделала вид, что ничего не расслышала, растерялась, не знала, как реагировать, что сказать, чем помочь. И вторую неделю жила с этим грузом ответственности и страха, как бы чего не вышло. Отвозила Светку домой на городскую окраину, звонила, желая спокойной ночи, списывалась в ВК с её сыном Ромкой, вытягивала из этих прилюдных состояний безысходности…
Снег не переставал засыпать всё вокруг. День клонился к вечеру, но до сумерек было еще далеко. Народу было немного. Петровна курила, стоя перед Светкой, и сметала с неё приличный слой снежного одеяния.
– Ты как снеговик уже тут, заросла вся. Вставай давай.
Тонкий стеклянный звук повис в воздухе. Тетки оглянулись.
Перед палаткой Петровны, перебирая яркие фигурки кроликов, фарфоровых и стеклянных ангелочков, столпились пятеро мальчишек, лет семи-восьми.
– Э, осторожней там! Забренчали! Шустрые какие! Раскокаете тут всё.
Малышня разом присмирела, притихла, двое даже отошли от прилавка, от греха подальше. Петровна, вперевалку вкатываясь в палатку, сбавив обороты, спросила:
– Что хотели?
Пацаны молчали, потупив взгляды.
– Языки проглотили? Чего купить хотели, спрашиваю?
Один из мальчиков показал на фарфорового босоногого ангелочка с ягненком в руках.
– А сколько стоит?
– Двести рублей, – ответила Петровна.
Ребята стали шептаться, потом отошли к двум мальчикам, стоявшим в сторонке. Зазвенели монетки, посыпались на утоптанный снег. Все пятеро бросились их собирать. Пересчитав, тот же мальчишка ткнул пальцем в ангелочка побольше с батарейкой и лампочкой внутри.
– А этот?
– Пятьсот. – Петровна нажала на кнопку, и фигурка, переливаясь разноцветными огоньками, начала кружиться под музыку грибоедовского вальса.
Мальчишки заулыбались, закивали, отошли от прилавка.
– Ну что, берете?
Вытряхивая из варежек, дети считали монетки.
– Копилки разобрали что ли?
Ребята высыпали на тарелку гору десятчиков и пятачков.
– Ну, привалило! – начала считать Петровна.
Светка стояла рядом, безучастно смотрела на мелких покупателей. Зачем-то спросила:
– Подарок покупаете?
– Да. У нас в классе… У нас у Игоря мама умерла. Он плачет каждый день, прямо на уроках. Его, наверно, бабушка заберет. И он в другую школу переведется, – наперебой заговорили мальчишки.
Светка застыла. Закрыла глаза, замерла, сдержала подступивший к горлу ком. Села, качаясь, на ящик.
Петровна напряглась, встревожилась. Но та вдруг поднялась, достала из кармана куртки несколько купюр, отдала их ей и сказала:
– Дай-ка и я подарок Игорю сделаю.
Изумлённые мальчишки смотрели, как к ангелочку в яркий бумажный пакет отправляются кролик и кот, оленёнок и снеговик, Дед Мороз и Снегурочка и ещё много всякого разного новогоднего богатства.
Восторженное «ого!» и десятикратное «спасибо» ещё долго заставляли женщин улыбаться.
– Домой пора! – улыбаясь, проговорила Петровна.
– За фруктами давай заедем, – ответила Светка. – Ромка давно просит.
Снежный декабрь щедро сыпал на землю белые хлопья...
