Холодно́
Анне Тихоновне Горбачёвой
Моя бабушка говорила не хо́лодно, а холодно́,
не пуская меня на улицу без берета.
…баб Нюш, как же трудно было тебе одной,
когда зимними вечерами сидела ты на панцирной сетке
почти столетней кровати, на которой когда-то
туго запеленатая лежала моя мать,
пока ей мастерили люльку в углу хаты…
Да много чего ещё помнила эта кровать:
спал на ней даже немец –
между собой вы называли его Вован,
/Вальдемаром он был на самом деле/,
от простуды жевал он горький перец,
ложкой из банок трескал тушёнку,
а объедки отдавал вам, и вы не кривились, ели,
замешивая их в остатки пшёнки,
чтобы жить,
ведь яйца, молоко и жир
давно забыли на вкус…
А Вован смотрел на маленькую маму и не мог сдержать чувств,
цокал языком и лепетал «гуд, гуд»,
…бабушка пугалась и говорила свекрови:
веди ее подальше от этих бесов.
И шли они – мама сугробам вровень –
в дальний кут
деревни, к родственникам, в хату под лесом,
куда не проезжали даже сани,
а немцы не совались – боялись, вдруг партизаны.
…рыжий Вован доставал из кармана пожелтевшее фото,
тыкал жилистым пальцем в белобрысую даму
и парочку кудрявых детей, похожих на мою маму:
вот,
смотри, das ist Hans und Ketty…
А бабушке надо было что-то ответить,
и она бурчала под нос:
какого же чёрта ты здесь делаешь, если у тебя дети,
не иначе антихрист тебя принёс…
…баб Нюш, было страшно?
– Ко всему человек привыкает, что бояться зряшно?
Помню, как пленники бедолажные
с обмороженными ногами
сбивались в кучи, как птицы в стаи, –
вот это было и вправду страшно,
когда расстреливали их прямо тут вот,
как болотных уток,
чтобы за собой не таскать…
И тоска кругом, хоть вой, глухая тоска –
укрыто всё было большими снегами,
вот такими! – по это окно…
Эх, странная все-таки штука память,
многое забылось, легло на дно, –
и боль, и страх, и ком в груди, как камень…
Но помнится одно: холодно́ было.
Холодно́.
