Гомер ч3 правая рука

На третий день рука опухла, синева стала чернеть. В своей яме, осклизлой, вонючей пропитанной испражнениями и слезами не одного пленника, могла она лишь выть. И она вышла волчицей. Не жалела она голоса и тот треснул, стал тише, всеравно никто не приходил помочь. Ночь сменяла день, снова приходила ночь. Далеко вверху тяжёлая решетка становилась то светлой, то терялась во мраке. Дождь скользил между ее прутьями. Смрад поднимался вверх, к равнодушным звездам. Что им до страданий и смерти. Столько уже видели они и столько увидят ещё!

Но Может, решили ее уморить, раз она покалечена? Воду приносили и спускали в кувшине. От плохой воды тошнота поднималась к верху и сначала пила она понемногу, превозмогая отвращение, потом перетерпела и стала нечувствительна к воде, лишь пила её осторожными, малыми глотками, без удовольствия и счастья. Да лепешку иной раз спускали, привязав к верёвке.

Пришел третий долгий, не желанный день, хотелось одного- умереть. Голос ее охрип, звучал он тихо, почти не слышно его было, но был услышан вдруг и решетка слетела прочь, взгляд схватил облачное небо. Высоко, недоступна любой стреле, парила свободная птица. И ещё человек стоял там, у далёкого края ямы, смотрел он вниз. Потом сбросил верёвку, спустился сам, осторожно стараясь не ступить в нечтистоты. То был пленивший ее охотник. Первый мужчина в ее судьбе. Был он полон звериной ловкости и быстро связав ее туловище, обвязав его накрест, крикнул наверх и там, другие вытащили ее вверх, задевая о мокрые стены земляной тюрьмы, тяжело дыша дымом и луком.

Вытащив, стали осматривать поврежденную ее руку, качая головами и как бы сочувствуя. Наконец, бывший с ними старик, твердо взял покалеченную руку в свои сухие, жёсткие руки, стал неосторожно пробовать раны, отчего потемнело у неё в глазах и крик прорезался вновь. Старика крик никак не остановил, он лишь отстранился немного, обмыл рану, приложил травы и снова качал головой. Мужчины говорили друг с другом, со стариком, были явно расстроены.

Перевязав руку, ее отвели в сарай и оставили там, бросив ей в углу соломы. Она была счастлива уже тем, что имела охапку соломы, пусть вместо постели. Она осторожно легла на солому, вытянула тело так, как привычна была и глаза закрылись сами собой, она скоро провалилась в бездонную пропасть сна.

Ночью пробудила ее луна. Большая, белая смотрела луна в щели стен, звала, обещала. Боль снова завладела покалеченной рукой, вращала и жгла её. Она застонала, далеко проснулись, забеспокоились чуткие собаки. Лай их будил ночь. Немного погодя пришёл хозяин, пах он домом и теплом. Он принес с собой чашку необыкновенно сладкого вина. Эту глиняную чашку поднес он к ее губам и не допитую поставил на пол. Постоял немного, потом тщательно запер дверь, тяжело заскрипев засовом.

Сон овладел ею, она забылась, кружилась и бесконечно падала на дно черной пропасти. Она уснула, снился ей в тот раз бег коня, душная грязная ткань, скользкая боль, пронзавшая её.

Утром смотрела она в щели стен, рука плетью висела справа. Качалась на весу, была чужой, лишней. Видно было селение, стада скота, которых гнали в степь, детей шедших со взрослыми, вцепившись в их одежду, не отпуская ее ни на миг.

Селение было точно как её родное. Похожие люди, похожие дома, мальчишки, овцы, девушки в длинных рубахах. Тоже туманное и голубое небо, далёкие, маленькие звёзды, круглолицая луна. Лишь речь являлась чужой, совсем незнакомой. Звуки чужой речи повисали, растворялись в прохладном воздухе дня. Люди проходили мимо, занятые обычными делами, большими, малыми. Не было у них еикакого любопытства к пленнице, как не было любопытства к чужому имуществу, чужим овцам, чужим рабам. Не было у них обычной, понятной всем иным жалости, сочувствия. Не принято показывать такое любопытство среди воспитанных людей.

Так не сочувствуют они страданию овцы, ожидающий удара ножа, или старанию лошади, когда везёт та по дороге непосильную свою ношу и хребет, пружиня, точно не живой, прогибается почти другой.

Под вечер явился старик лекарь. Свет солнца осторожно погасал в небе, не решаясь окончить день. Ветер собирался, осторожно пробуя силы. Подходила с востока непогода. Дождь обещал прибыть к ночи.

Боль утихла, уже не мучала, стала далёкой, будто чужой. Рука совсем онемела. Сама она боялась прикоснуться к больной руке.

Старик оттянул, взятую им, будто в клещи руку и достал нож. Хозяин нехотя кивнул, облизнул губы. Свет далёкого костра беспокойно отражался в чёрных глазах. Попыталась она было вырваться, да была сжата тяжёлыми, каменными руками, а голова оказалась оттянута в сторону за волосы. Так было привычно всем им, так обычно резали они овец.

Тупая боль полоснула ее, кровь чёрной струйкой брызнула на сырую солому. Руку прижгли огнём, перевязали тугой повязкой. Хозяин поднес к губам чашку с вином, она отпила.

Забытье закрыло от неё бушующий мир, дождь и холод явились, отпраздновать ночь своей власти.