Гомер ч1 чёрные птицы

Чуть свет её разбудили огромные чёрные птицы. Прилетели неизвестно откуда и теперь сидели где повыше, разговаривали друг с другом или ссорились. Взмахивали крыльями, отсаживаясь подальше от шумливых подруг. Но те не отставали, всё шумели бестолково, бессмысленно. Откинув полог, влажный от ночного дождя, она посмотрела в бесконечное небо, там бледные звёзды прощались с ночью.

-дочка, козочка моя,-сказала мать в полусне и снова потерялась в туманных видениях. Сон утренний, он невыносимо сладок, особенно если вечер не даёт уснуть работа.

Её собственное гнездо, её легкая постель с тёплым козьим пухом и куском войлока под головой, всё осталось в прошлом. Вместе с родителями, с родным очагом. Этот миг вспоминала она и всякий раз поражалась, как быстро он тускнел в памяти. Терял краски, очертания, чёрточки прошлого, короткие, как бы стыдливые взгляды родных. Все становилось недоступным, чужим. Тускнел тот миг точно так, как те звёзды на небе, что прощались утром с убежавшей в ничто ночью.

Полог хлопнул, холодный утренний свет обнял её, прижал к себе, наполнил своим дыханием её тело. Дрожь прошла, пробежала по телу под тонкой рубашкой, забралась глубже, под самое сердце, чуть сжала костяной рукой дыхание. Но было уже так хорошо, свет неодолимо расплывался молочным озером по небу. Сон прошёл и день обещал быть ясныс. Только птицы немного мешали, мешали всей налетевшей своей, невесть откуда стаей. Птицы большие, отвратительно чёрные. Сидели, будто вечно им тут жить, сидеть, взмахивали крыльями, ссорится на грязном песке, на скрюченном сером дереве с обломанными для очага ветвями.

У колодца, на чуть влажном песке, остались вчерашние следы. Здесь брызги падали из ведра и исчезали в лучах заходящего солнца, красного будто напившегося овечьей крови. А птицы слишком мешали. Разговаривали, ссорились, смотрели на неё зло, неприветливо, как на чужую, на обузу, помеху безумной их жизни. Скотина в загоне смотрела вокруг себя бессонными глазами, будто не спала долгую дождливую ночь. Смотрела теперь скотина без радости, без счастья, кажется и вовсе без желания жить. Просто смотрела, потому что нельзя же не смотреть вовсе, если есть глаза и день уже настал.

Она прошла несколько шагов и остановилась. Ветер начинал свою вечную песню, день обещал быть светлым.

В этот миг что-то иное, уже не крик птиц, не их докучливая перебранка, не козье блеяние привлекло ее слух и было тут же желание обернуться. Желание и страх сплетались в ней, желание нового, необычного и может быть, не нужного, или хуже, ужасного.

В пол-оборота поймала её мужская рука. Рука грубая, пахнущие сухим песком и навозом и ещё лошадиной кожей. И пахла та рука дальним походом, дымом ленивых костров. Точно так же, она вспомнила, пахла рука отца, когда поправлял он её платок, или подвязывал ей, ещё не умевшей толком одеться, платье. И так пахла рука матери.

Но то были нежные прикосновения. Поймавшая ее рука была жестка точно камень. Заскорузлая, тяжёлая, привычная грубой работе, к вечной скотской покорности овечьей. Рука развернула её на живот и мигом повергла на земь, будто схваченную в стаде овцу. Сделано все было ловко, быстро. Рот тут же закрыл нечистый кусок ткани, пах кусок песком, старым овечьим навозом, она уже задыхалась.

Наконец тело её обняли тугие, бесконечно тугие ремни, стала она безвольной, лёгкой, как добыча орла, была вмиг поднята в воздух, уложена поклажей на лошадь. Короткий гортанный крик, крик чужого, непонятного языка. Цоканье копыт по сырому песку, завело свою бесконечную песню. Как счастлива была она с отцом когда он позволял ей хоть немного, проехать с собой на лошади. Но сейчас то был чужой язык, чужое цоканье языка и руки все державшие её, не дающие упасть, разбиться о затвердевший за ночь песок, тянули, везли ее в неизвестность. Она забылась, то был сон отчаяния.