К вечеру от реки поднялся туман. Растянулся над лугами тонкой, долгой куделью. Алое солнце ушло за холмы, за старые стога и рощу. Улеглось где-то там, накрылось пепельными облаками, и казалось, что если сейчас побежать туда по росе, – увидишь, как оно лежит, круглое, мерцающее, посреди поляны.

От брошенного хутора наползала тьма. Свиристел у дороги сверчок.

Райка послушала – и не выдержала простой, торжественной тишины: вышла к лугу, глянула на туман и растрёпанную полынь – запела. Её голос, сильный, чуть грубоватый, будто сплетался со старой полынью, дрожал на верхах, как вода у берега речки, долетал до глухого неба и медленно скатывался обратно на луг.

 

Летіла зозуля через мою хату,

Сіла на калині та й стала кувати.

 

Чого ж, зозуле, ой, чого ж ти куєш?

Хіба ти, зозуле, добро в мене чуєш?*

 

Из палатки высунул голову Серый. Чтоб тебя... Так тихо было, хорошо после жаркого дня – нет. Стоит человек посреди полей и орёт. А чего не орать, если силы есть: на вёслах сегодня, считай, был один Серый. И, как назло, мазь закончилась – нечем лечить растёртые до красных шишек ладони. А Райка знай наяривает, уже другую.

 

Зимував я зиму,

Зимував я другу,

Зимував я в лузi на калинi…*

 

Про зиму – это она верно. Август закончится, вода в ключевой речке и так не тёплая... а там и дожди. Неуютно будет сплавляться. Надо где-то осесть, найти одежду на зиму...

– Райка, – позвал Серый. Она не слышала: выводила голосом какую-то завитушку. – Райка-а!!

Обернулась.

– А?

– Хорош тоску наводить.

– Ой, да иди...

– Я б пошел. Некуда.

– Что случилось-то? Стёпушка опять беспокоится?

– Спит твой Стёпушка. Хватит, говорю, вопить.

Райка отмахнулась и побрела к речке. Встала у лодки, высунувшейся на берег, как диковинное шероховатое существо.

 

Ты заря моя, зорюшка,

Ранняя заря утренняя...

Молодая княгиня Марья

Обошла горы зарёю,

Вдарила в ворота тучею –

Пролил силён дождь по двору.

Сама поплыла лебедью,

Лебедушкой белою...*

 

А это – мелкими и ровными волнами-перекатами.

– Твою дивизию, – пробормотал Серый, выбираясь из палатки. Костер погас, а спичек осталось немного. Серый отодвинул полешки, разгрёб палкой верхние угли, добираясь до алой сердцевины. Вот она – переливается, словно пульсируя. Он подбросил веток и принялся раздувать огонь.

От запаха древесного дыма сразу захотелось пожевать чего-нибудь, а лучше с чаем. В закопчённом чайнике еще оставался отвар, который Райка делала: чабрец вперемешку с другой полевой растевухой. Это, пожалуй, единственное, что Райка хорошо умеет, – заваривать чаи, душистые, горьковато-неповторимые.

Вот угораздило встретиться. Институтское дитя, в деревне не жила, а туда же…

 

Райка пошла вдоль реки, напевая уже тихо, переместив звук на связки, отчего он стал мягким и сиплым. Потом умолкла совсем.

Стемнело. Туман над водой стал паутинными мостками. Река негромко лепетала у коряг, и было не различить: водоросли там колышутся или выбрался на охоту скользкий ночной житель.

Вот так, бывало, раньше выезжали с ребятами. Так же тянулись туманы, журчала черная вода, пахло костром и холодным ночным небом. Но тогда вдали были огни деревень. Там перебрёхивались сонные собаки, кто-то слушал громкое «тыц-тыц» или заводил дребезжащий двигатель. Проезжали по дальней трассе машины... А сейчас была тишина. И пустые поля.

В темноте подкрадывалось беспокойство. Казалось, что не от течения движется осока у берегов. И не туман смутно белеет вон там, среди серых лозин.

Райка смотрела на реку, и тишина начинала давить – навязчиво, неразборчиво нашёптывать тревожное. Как будто говорило само прошлое, голоса всех, кто ушёл так быстро и странно.

Эхо мира и войны, чьих-то невыполненных обещаний и непрожитых судеб. Высокий, дрожащий звон. Почему-то подумалось, что звенит оборвавшаяся цепочка истории. Ещё немного – и расслышишь в тишине слова, полубезумные, печальные, потерявшие смысл.

Пора было возвращаться, но удерживало почти любопытство – доуслышать, увидеть то, на что закрываешь глаза.

И Райка увидела. Заметила краем глаза движение. Беззвучно ахнула, прикрыв рот ладонью.

По противоположному берегу шла горбатая тень. Шла неслышно. Она напоминала человеческую, только была намного выше, ссутуленная и – почудилось Райке – с длинными, свисающими как плети руками. Тень медленно проплыла среди зарослей, не повернув головы, и скрылась за ними.

Райка проморгалась. Сердце колотилось часто-часто; казалось, его слышно на том берегу. Мысли кружились, как мошки возле фонарика. Райка боялась двинуться, пошуршать травой.

Наконец свистопляска в груди поутихла. Ну же, посмотри внимательно. Там просвет между ивами. Их ветки еле заметно колышутся: ветер. А в просвете – край горбатого облака. С перепугу сложишь чёрт знает чего. Да и не разглядишь отсюда в темноте ничьих рук...

«Если в дверь стучатся брюки...» – Райка тихонько хмыкнула. Не хотелось поворачиваться спиной к тому, что скрыл другой берег, но не стоять же здесь в одиночестве.

 

Серый поддел палочкой картофелину и аккуратно перекатил на другой бок, подальше от огня. Услышав шаги, поднял голову.

– Напелась?

– Там... ходит там кто-то, – Райка присела у костра, зябко поёжилась.

– На. Эта испеклась вроде.

– Говорю, видела кого-то. На том берегу. Тихо-тихо шёл, высокий, кривой...

– Ага, в простыне и гремел цепями. Хватит накручивать. Одни мы тут. Сегодня одни, вчера. И состаримся в одиночестве, и помрем тоже.

Серый поворошил угли и добавил:

– Не станет никто по кустам ховаться, делить теперь нечего. Прибегут, как ты, с распростёртыми.

– Как будто сам не бежал...

От костра отлетела одинокая искра.

– А может, за сто километров полно людей. Просто сюда не идут: боятся.

– Чего им бояться?

– Последствий. Сам же говорил...

– А ты веришь?

Слишком явно разливалась по лугам безлюдная тишина. Были бы там, за горизонтами, люди – не молчали бы радиостанции. Хоть однажды бы в чистом небе пролетел самолёт.

– Что с ними стало?

– Опять двадцать пять, – Серый укусил картофелину.

– Ты сказал про какое-то оружие. Но ведь наугад сказал? Просто чтобы себе объяснить.

– Может быть.

С Серым всегда так: то ли шутит невесело, то ли врёт и сам верит; а может, выдаёт обрывочную, злую правду. Говорит, воевал. А где, с кем… совсем ведь мальчишка, не старше Райки.

– Мне ж не докладывают. Видел то же, что ты. Накатило, задрожало... Домá остались, вещи их... машины все встали разом… И солнце светило. Ветром пакет какой-то гнало. А я стоял и ждал, когда исчезну сам. Долго стоял. Наверно, они и не почувствовали ничего.

– А мне кажется, их забрали, – Райка всё водила руками над угольем: не могла согреться. – В городах ни собак, ни крыс. Тараканов – и тех нет. А здесь вот сверчки, ящерицы, рыба в реке...

– Ага. И комары.

Райка обхватила руками колени, положив на них подбородок. В глазах отражался огонь.

Серый как-то рассказывал, что во время болевого шока самой боли не чувствуешь. Может, врал.

 

Она тогда впервые разбила стекло. Нашла обломок кирпича и разбила. Витрина расплескалась, по ней побежали трещины, но осыпаться полностью стекло не хотело. Пришлось идти во дворы, брать штырёк от метлы и добивать, откалывать острые края. А машины на улице по-прежнему глупо скалились, и на асфальте качались тонкие одуванчиковые стебли.

 

– Это кто-то хотел нас троих изучить...

Серый дремал. Не нравились ему такие разговоры, старые, как в книжках. Не повзрывалось ничего – и ладно.

Брезент у входа в палатку зашуршал. Вылез, жмурясь от костра, взъерошенный Стёпушка.

– Иди сюда, хороший. Выспался? – заулыбалась Райка.

– Кы-ы...

– Картошечка, да. Садись.

Серый, очнувшись, тихонько сплюнул. Сколько проблем с этим кренделем – а она ещё и сюсюкает... Хотя, может, так прикрывает свою боязнь.

Стёпушка подбрел к костру и уселся прямо на землю. Высокий, весь какой-то удлинённый и нескладный. Трудно сказать, сколько ему лет: щетина не растет, а волосы на голове редкие, будто уже начал лысеть. Он взял обеими руками чищеную картошку и стал запихивать в рот.

Стёпушку они встретили возле реки. Колобродил в кустах так, что за версту было слышно, и болтал про какую-то «забиваку». Наверное, искал колышек, чтобы строить шалаш. Серый его поначалу и прозвал Забивакой, но Райка переделала в «Стёпку».

Встретив его, оба почему-то почувствовали: круг замкнулся. Звенья собраны, некого больше искать.

Первые ночи, ещё до Стёпушки, они дежурили. Потом устали и отказались. Водить машину никто не умел, а пешком тащить на себе весь скарб не хотелось. Тогда Серый и вспомнил о старом причале.

О прошлом они говорили мало. У каждого оно было своё и не имело отношения ни к изгибам реки, ни к стрекоту кузнечиков, ни к шелесту ветра в колосьях. Была странная неуслышанная правда в этих колосьях, в том, как скатывались капли дождя с листьев мать-и-мачехи.

 

Райка лежала, накрывшись спальником, и глядела в сетчатое оконце палатки. Там покачивалась ветка в ночном небе. Тишина снаружи опять навевала тревогу. Невольно подумалось: а далеко ли отсюда мост или брод?..

Слева дышал Серый. Тоже не спал: было слышно, как смежаются и размежаются веки. Поодаль, за рюкзаками, прихрапывал Степушка.

– А ты правда на войне был?

– Был.

– И людей убивал?

– Да.

– Наших? Или вот его?.. – Райка взглянула в темноте на Стёпушку.

– Всяких. Своих.

– И много?

– Руки в крови по локоть.

– Да врёшь ведь. Дома в стрелялки рубился.

– Вру. Спи уже, хватит мозг выносить.

Она лежала неподвижно, согревшаяся и на что-то сердитая. Странная у них семья. Не то братья с сестрой, не то давно разругавшаяся пара.

Серый подумал и, протянув руку, молча подгрёб к себе Райку. Уткнулся лицом куда-то за ухо.

– Одурел, что ли? Тут же Стё...

– Стёпа дрыхнет, как Т-34.

– Отвянь, сказала, – Райка выпросталась из-под руки, отпихнула его и уползла к рюкзакам. – Ещё родить в чистом поле не хватало.

– А мы можем...

– Вот нашло… Завтра вставать рано. Были вы извращенцами и остались, – она повозилась в темноте и затихла. Задышала ровно: уснула.

Серый вслушивался в ночь.

Журчит вода у гнилых коряг. Видно, старая бобровая плотина.

Вдруг он насторожился. Мирный, привычный когда-то звук – далеко-далеко залаяла, подвывая, собака.

Может, прошлой ночью он и вылез бы из палатки, посвистел... Но сейчас лишь порылся в углу, где стояла посуда, нашарил нож и положил рядом с собой.

Лай больше не повторялся.

Постепенно Серый стал забываться: тело теряло чувствительность, растворяясь в темноте; ночные шорохи переплетались; россыпь золотых звёзд перед глазами превращалась в силуэты людей. И кто-то из них беззвучно кричал, раскрывая рот, на земле – наверное, раненый. Было в этом молчаливом крике что-то нечеловеческое и тоскливое, как в волчьем вое...

Крик разбудил его. Серый сел, хлопая в темноте глазами, спросонья толкнулся лбом в брезент.

Орал Стёпка. Без слов, горько, с подскуливанием.

– Стёпушка-а... – всхлипнула Райка. – Успокойся...

– А ну прекратить концерт! Сейчас обоих к речке спать отправлю, – Серый нашёл наконец фонарик, включил. Стёпушка повернулся на свет захлюпанным лицом, зажмурился. Орать перестал, только подрагивал.

– Кошмар приснился, что ли? Услышал что-нибудь?

– Не зна-а...

– Может, у тебя болит что? – засуетилась Райка, разворачивая его к себе. – Ты скажи, не стесняйся...

– Ещё поцелуйтесь, – процедил Серый, укладываясь обратно. – У него каждый раз: если ночью проснётся – орёт. Моцион. Дети – они такие.

– Циник. Совести в тебе нет.

Серый покивал и закрыл глаза. Стёпушка опять угнездился в своём углу, носом во влажную стену. Райка погасила фонарь. Недолгое время молчали.

– Ты спишь, Серый?

– Да.

– Расскажи что-нибудь.

Он усмехнулся.

– Ну слушай.

 

Я не уверен, что это внезапная смерть,

Я не уверен, что пуля навылет прошла,

Но я рождаюсь опять в прогоревшей весне,

Я вырастаю и снова хватаюсь за флаг…

 

Райка слушала, почти касаясь головой его плеча. За стенами палатки начинался короткий ночной дождь.

 

И я не помню, в кого в прошлой жизни стрелял,

Я только знаю, что в этой они против нас.

Тянулись ветки к горячим живым снегирям,

Клонилось небо, в котором закат не погас…

 

Шёпот Серого был твёрдым, скорым и чётким.

 

И я, спустя столько метких привычных смертей,

Своих-чужих бесславно взорванных битв,

Стрелял, стрелял с остервенением в тех,

Кто убегал, кто отступленье трубил...

 

Сквозило торжественное, заговорщическое воодушевление в его шёпоте.

 

Здесь не бывает прошедших войну до конца,

Здесь те, кто всегда рождены воевать.

Я не прощаю их всех, не поднимаю лица,

И снова чувствую, как тело оплетает трава.

 

И, выходя на новый непрожитый круг…**

 

– Хватит, – тихо сказала Райка.

– Чего, не понравилось?

– Никаких «их» не было, только мы и наша погань. Она всё уничтожила. Сами с собой и воюем.

– Вот как...

Райка вдруг поняла, кого видела на том берегу. Собственный страх она видела.

– Давай спать.

Двое лежали рядом. Тихо накрапывал дождь, а утро было, наоборот, ясным.

 

* * *

 

Они возвращались вдвоем по лугам с привычной утренней разведки, неся полупустую сумку. Стрекотали под солнцем кузнечики. Спина у кузнечика в августе чешется, что ли, – он трёт быстро-быстро лапками по крыльям и стрекочет. Пахло шалфеем и растёртой между пальцев полынью.

– Иди глянь, – Серый указал на заросший травой бугорок.

– Ну, гусеница от трактора. И что?

– Не от трактора, а от танка. Звенья видишь какие.

– Ржавые.

А кузнечики заливались.

На бугорке сквозь металлические сочленения прорастали низенькие стебли, похожие на укроп. Они обычно цветут желтоватыми пуговками.

– Ерунду говоришь какую-то. Не наигрался.

Райка смотрела, как тянутся за горизонт кучевые облака. Донца у них были плоские, и казалось, что облака ползут по невидимому стеклу.

Серый шарился в траве у бугорка. Вот неймётся ему... Всё, что нужно, на заброшенном хуторе уже взяли. Пора в путь, пока солнце невысоко.

– Оп-паньки. Что нашёл...

– Двигатель от подводной лодки?

Серый, усмехаясь, поднял руку. Ярко блеснуло отсветом лезвие. Прищурился.

– Ну нож. Своих мало, что ли?

У них было два хороших ножа – резать рыбу и очинять колышки.

– Это не просто нож. Боевой. Такие на дороге не валяются.

– Дай, – Райка взялась за рукоять, повертела, подержала на ладони. Солнце сверкнуло на чуть загнутом кончике светлой каплей. – А по-моему, туристы потеряли. Только странно, что новый.

– Да-а... тяжко с бабами.

– Выкинь ты его. Ещё таскать с собой.

Солнце грело отрешённо и ласково, заливая теплом луга, и по-прежнему пахло травами. Но здесь не было спокойно. Ночные видения, теперь этот нож... «Сейчас вернёмся, палатку смотаем и поплывём».

Серый, однако, не торопился. Сидел со своей находкой, как заворожённый. Вроде Стёпушки, когда тот найдёт какую-нибудь бутылку, лупит ей по воде, радуется и показывает: «Гля, гля...»

– Вот прямой хват, – чистое лезвие смотрит вверх, рука сжата, аж костяшки побелели. – А это обратный...

От того, как умилённо Серый игрался с ножом, стало не по себе.

– Пошли, бесноватый. На обычных покажешь.

– А бить знаешь как?

– Кого?

– Врага.

– Тебя, что ли? Когда шарики за ролики заедут?

– Да хоть бы и меня, – Серый глянул вдаль, вздрогнул и уже не улыбался. Воткнул нож в землю. – Пойдём. Ну его.

 

Двое шли мимо ольховой рощи, задевая сухие лохмы конского щавеля. Он тихонько звенел.

– Стёпушка сегодня шебутной какой-то. Может, надо было его с собой взять?

– У тебя другие мысли есть вообще? Не случится с этой колодой ничего. Главное, чтобы на палатку не мочился, как тогда.

Райке захотелось ударить Серого. Не от обиды за Стёпку и даже не оттого, что не слушал её никогда. «Не вопи, не хнычь, не умничай, ага, как же...» Просто в размеренных движениях Серого, в его усмешке всегда было странное, зловещее торжество. Может, те обрывочные бредни, которые он рассказывал, – правда? Может, скучает по тем временам, когда у него была цель? Интересно, а пощадил бы Райку?.. Колко и холодно от его взгляда.

Шрам у него на груди небольшой, похожий на крестик. Вначале говорил – стреляный; потом забыл и обмолвился, что в ножевой драке... Райка в шрамах не разбиралась, да и ловить на слове не хотела.

А может, цели своей он добился? Ему привольно и хорошо. Все луга и зори, рыба в реке, все домá и вещи – его. И двое, которые следуют за ним безоговорочно. Бухтят, жалуются, но замолкают, когда он прикрикнет.

Солнечный свет в глазах Райки тускнел. Поднималась глухая, затаённая ярость.

Да кто он такой? Почему рядом с ним страшно? Иногда так, что не хочется рассматривать в костровых отсветах его лицо.

Лёгким ветерком пробежало по траве: «Враг...» Повеяло в лицо с горизонта: «Враг...» Разлилось в луговом звоне, отдаётся в ушах, в мозгу – почему раньше-то не увиделось? – «враг».

Война не окончена, пока под твоим кровом тот, кто виновен. Виновен в том, что их нет – даже тех, кто хранил вековечные песни. А он жив и идёт, стаптывая шалфей.

Всё это высветилось внезапно, точно отблеск на лезвии.

– Рай, ты куда?

– Куда надо, – огрызнулась она, направляясь к кустам.

– Со страху, что ли? – хохотнул вслед Серый. Чувствует.

Райка влезла в заросли и недолгое время смотрела, как он не спеша удаляется к берегу. Потом продралась через ветки в обратную сторону, оглянулась ещё раз и бросилась к бугорку. Подбежала, запыхавшись, путаясь в травах.

Нож словно ждал её. Покорно и удобно лёг в руку, увесистый, новый. Куда б его спрятать... ещё напорешься... Примотала бечёвкой к поясу наискось, вроде шпаги, обвязалась поверх курткой – как будто ей жарко. Неуклюже, но незаметно.

И скорым шагом отправилась в лагерь. Солнце ползло к зениту.

 

– Чтоб тебя!.. – услышала Райка, подходя к берегу. – Макака бесхвостая! – и жалобное мычание Стёпушки. Из прибрежных кустов показался Серый, вытряхивая на ходу спальник.

Оказалось, устав их ждать, Стёпка решил порыбачить. Это дело он знал хорошо. Вот только земля у реки после дождя была сырая. Стёпушка, недолго думая, вытащил из палатки спальник Серого и подостлал под себя, белой изнанкой на топкую землю. А Серый любил чистоту и размеренность.

– Руки пообрывать, – он досадливо отпихнул крутившегося тут же Стёпушку.

– Не смей, – глухо сказала Райка.

– Что?

– Не смей. Говорить. И трогать его не смей.

Она стояла спиной к солнцу – растрёпанная и строгая. Штаны заправлены в ботинки, подпоясана курткой... смешная девка.

– Так, давай коврики скатывай и в лодку неси. Очертенеешь с вами.

– Сам отнесёшь.

– Не понял, – Серый поднялся с корточек. – Бунт на корабле?

– Ударить решил? – голос Райки был ледяным. Серый и вправду хотел если не отлупить их обоих, то объяснить жёстко и доходчиво, что хватит дурить. Но осёкся.

В правой руке Райки холодно блеснуло.

– А-а, – понимающе кивнул Серый. – Брось, говорит, от греха подальше... Вот оно, значит, эхо войны. А чего не в спину? – Он выжидающе перемялся с ноги на ногу.

– Стой, не двигайся!

– Что, боишься – не попадёшь? В живот можно. Для сердца, конечно, сноровка нужна...

Райка скользнула глазами в сторону: где Стёпа. Ходит возле палатки, ловит что-то в траве.

– А не боишься, – Серый снова ухмыльнулся, щурясь от солнца, – что я потом тебя вместе с Забивакой твоим?.. И будут два призрака у реки шататься. А?

– Тварь, – выдохнула Райка и кинулась. Ударила с размаху, сверху вниз. Серый перехватил её руку и мёртво сжал, выворачивая. Райка дёрнулась раз, другой, стукнула его по плечу и разомкнула пальцы.

– Наигралась? – Серый отступил на шаг. Уже не ухмылялся. Рука чуть согнута в локте, нож на уровне бедра, остриём вверх. Как там – прямой хват?.. И шагнул к Райке. Она даже не отступила.

Взгляд у него был... наверно, такие глаза у пискливых и наглых из подворотен, которые за кошелёк горло перегрызут. Даже нет – виделось в этом взгляде, как за рекой горят хаты.

И вдруг Серый согнулся, поник всем телом. В глазах промелькнуло странное и погасло – ушло, вытекло через пальцы, отползло от него, схлынуло. Рука опустилась совсем, пальцы беспорядочно теребили рукоятку.

Накатил не страх, не отчаяние, не злость, а как будто ведро воды на голову вылили: что ж это с нами творится?..

Серый отвернулся, поглядел на реку. Там золотилась мелкими лодочками зыбь.

– На, – хрипло выдавил он, протягивая нож. – Возьми и выкинь. Только чтобы я видел.

Райка осторожно, как хрупкую, непонятную вещь, приняла, посмотрела на Серого, на его вдруг осунувшееся лицо. А потом зашвырнула нож в реку. Он плюхнулся где-то в камышах.

– Мазила, – фыркнул без улыбки Серый и пошёл сворачивать палатку. Постояв немного, Райка потянулась за ним.

Собирались молча.

 

* * *

 

– Стёпка! Стё-о-опка-а! Иди сюда, дуралей, вылезай!..

Его нигде не было. Десять минут назад тут крутился, а как отплывать – будто канул.

– Может, поиграть решил?

– Ага. После такого махача я б тоже в прятки играл.

– Стёпушка! Эй! Не бойся, мы баловались!

– Пошли по кустам. Небось опять рыбу ловит.

Разделяться не стали. На рыбачьих местах, всё ещё натоптанных, с покосившимися мостками, Стёпушки не было тоже.

– Не утонул же он. Хоть и дурак, но в одежде не купается. А если б случайно бултыхнулся – тут у берега везде по колено...

Солнце трепетало на листьях. Вода говорила часто-часто о своём, житейском и светлом, и не верилось, что здесь, сейчас ещё может остаться зло.

Наваливалась усталость. Не хотелось куда-то грести.

– Да здесь он где-нибудь. Может, до ветру человек отошёл. И заснул под кустиком. Подождём – вернется.

У осоки сидели стрекозы. Синие, со звенящими тонкими крыльями. Раньше стрекоз вроде не было... Вдруг подумалось: а может, всё возвращается? Просто люди, их заботы, любови и горести отошли на миг, чтобы земля отдохнула. А потом жизнь потечёт привычными перекатами.

Серый, чтобы не задремать, тронул веткой кромку воды. Вода задрожала, пошла кругами, спугнув одну стрекозу.

– Райка.

– Что там?

Она тихо подошла сзади, присела на корточки. И почему-то обняла его, уткнувшись в куртку.

– Задабриваешь? Да не трясись, резать не буду. Толку от вас никакого; хотел бы – давно всех порешил.

Райка сердито отпрянула.

– Сумасшедший дом, – вздохнул Серый, обнимая её, зарываясь лицом в растрёпанные, когда-то коротко стриженные волосы, царапая щетиной щеку.

Ветер стряхнул с лозин то ли невысохший дождь, то ли сок, которым они вечно плачут.

 

– Вон ты где, – обрадовалась Райка, завидев знакомую нескладную спину на песчаной косе, по ту сторону камышей. Далеко забрался.

Стёпушка коротко обернулся, скривил губы в улыбку и вновь наклонился к чему-то, что он там строил в песке.

Райка разулась и побрела к нему по отмели. А Стёпушка сидел себе с отрешённой улыбкой, расставив ноги. Наверняка слышал, что его звали на всю речку, но жаль было отрываться.

– Ты обиделся, да? Серый – он не хотел, – говорила Райка, подходя ближе и заглядывая: что у него там всё-таки за постройки. – Он хороший. Просто мы все иногда... Стёпа, ты... Что ты сделал?!

Она закричала. Разом вернулся весь страх, скрытый и явный.

На песке перед Стёпушкой лежала ящерица. Обычная, большая, с двумя серыми полосками на спине. И без хвоста: видно, отбросила, пока ловил. Ящерица была мёртвая. Точнее, убитая – аккуратно зарезанная ножом. А в руке у Стёпки...

– Так, – Серый в три прыжка очутился возле них. – Что опять за?.. Ё-моё...

Он совершенно спокойно ухватил Стёпку за грудки, рывком поднял. Нож выпал из Стёпушкиных рук и вонзился в песок.

– Нашёл, значит? В камышах? – Серый ростом был ниже Стёпки, и Стёпка болтался сейчас на полусогнутых. Мыкнул в ответ что-то совсем непонятное.

– Значит, так. Если ещё раз. Вот этой штукой, – Серый ткнул мокрым ботинком нож, – порежешь кого-нибудь... ящерицу или другого кого... Я тебя... – он сжал губы, уставясь в прозрачно-васильковые глаза, прямо в душу, в мозг. – Больше не встанешь тогда, понял? Здесь будешь лежать. Ни Райки тебе, ни костра, ни харчей – вот тут в камышах положу. Понял?

– По... понял.

Серый отпустил его, и Стёпушка рухнул, как полотняный мешок с костями.

– Убивать можно только рыбу. Усёк?

Стёпушка обречённо кивнул. И искоса взглянул на Райку. Она отвернулась.

Серый, решив, что воспитательный момент окончен, сел на корягу, вытряхнул из ботинок песок. Потом подобрал нож и, прицелившись, забросил к плотине, на глубину. Лезвие вошло в воду почти без брызг, сверкнув, как рыбёшка.

– Если опять всплывёт – скажете. Будем библиотеку искать. Книжку с заклинаниями от нечистой силы, – Серый невесело усмехнулся.

Всё-таки с ним спокойней, невольно подумалось Райке.

А он отметил про себя, что ножи и шилья теперь надо прятать. Сколько же им ещё... Тот враг, которого не увидишь в прицел, шагов которого не услышишь...

Серый посмотрел сквозь своё отражение. Но на мелкоте был виден только контур; в нём песчаное дно, створка ракушки и малёк. Враг на время затаился.

 

Всю дорогу к лодке, а на лодке – до заросшей кувшинками излучины, а от излучины – до меловых расписных берегов Стёпушка молчал. По болезненно-открытому лицу было видно: о чём-то думал.

День, вопреки ожиданиям, выдался нежарким. Шли и шли добрые, вальяжные, пухлощёкие облака. Хоть и равнодушные, как обычно. Но в их пути было что-то более глубокое и осмысленное, чем бесконечная круговерть вод.

 

– Райка, поиграй, а.

Над рекой снова тянулись туманные тропы. Догорал костер, остывало в лесах солнце, покрываясь ночной золой.

Стёпушка выплакался и затих: наверно, додумал свою путаную, невысказанную думу.

А Серый размышлял о собаке. Которую зря не позвал. Может, одичала, конечно, – шарахнулась бы и отправилась дальше ловить полёвок. А может, признала бы родственную бродячую душу.

Райка пела. Голос и вправду играл, аукаясь в рощах, гукая, как зозуля весной, звенел в луговых колосьях.

 

Травка подкошёна,

Да и только ёна сподвалёна –

В поле травка сохня,

Сохня, сподсыхая,

Да всё пылью пошибая –

Без поры, безо времени...*

 

Высыпали звёзды. Тихо сохли травы, падали семена. Каждому верилось, что когда-нибудь всё войдет в своё русло. Только русло это у каждого...

Далеко-далеко на востоке рождалась заря.

 

2015

________

 

* Народные песни – украинские и южнорусские.

 

** Автор стихотворения – Анастасия Картавцева (Кицунэ). Первоначально здесь использовался текст песни С. Калугина "Последний воин мёртвой земли", но в 2022 году Кицунэ написала стихотворение для этого рассказа. Оно оканчивается так:

 

И, выходя на новый непрожитый круг,

Я понимаю, что бой подозрительно тих,

Я понимаю, что врут, я понимаю, что вру…

Я понимаю, что жду

От своих…