Девять хаотичных обрывков. Энантиосемия
Живу и не вижу
в зареве линзы.
Мне —
не обратить
и не обратиться.
Заревом — столп-горизонт,
мой солнечный гарнизон.
Как жаль, всегда ненавидел цвет
и каждый жёлтый, молочный бутон,
или жёлтый — как кровь,
искажённая солнцем,
или жёлтый песок,
или жёлтое море.
Будет жёлтый ответ —
грязным червонцем
заманит в тепло
всю фальшь-полотно,
а за ним —
белая тьма
и чёрный рассвет...
***
...вдруг кричат: „Убей!
Оскопи мечту,
оскорби мечту,
утопив мечту,
отпусти ручей,
дабы в ноги пасть,
целовать землю́,
не идти ко дну.
Ведь рано иль поздно
мы все от кого-то откажемся:
как безумная мать обрекает семью,
как курсор, навсегда покинувший дом,
и как верность, унизив безмолвием долг.
Меньшее зло, большее зло —
какая тут разница,
будь здесь и выбор
не выбирать вовсе?
У тебя нету рта,
а ты обязан кричать,
наплевать,
горевать,
чтобы вновь отвергать,
замыкаться системе
отсылок,
пророчеств,
обрядов и мыслей
из мученных воплей.
У тебя нету слёз,
и всё блекнет твой облик.
И когда же в пустыне
падёт ястреб без сил,
нам всем остаётся умереть рядом с ним“.
***
Хладен в огне
и чист в пустоте —
ни тени,
ни поисков счастья.
Труд в человеке увидел героя,
но во мне всё сидит и сидит
про́клятый монстр
с распростёртым объятием
и наследством единым — это власть моя волчья
размером с разинутой, «кривенькой» пастью.
Вгрызаюсь, вцепляюсь в остаток надежды,
в остаток-возможность,
остаток — забудь!
Кулаком по груди —
и продолжить дышать,
и дышать, и дышать.
Тот, кто о́бнял меня,
от крови́ не отмоется.
Кто увидел рефлекс «человечия» в морде —
всё глотает колючую, мерзкую проволоку,
да́вится, плачет и бьёт в унисон
колыбельную смерти...
И, может, хоть кто-то мой труп унесёт.
***
„Оскопи её,
оскорби её,
утопив её,
отпусти ручей.
Не целуй следы
на пути ко дну“.
***
Гноем вновь скрипит палец.
То ли вопли от ветра,
то ли сон мой оскалом размазан —
в омрачённую ночь
не бывает ответов.
За рукою протянута помощь,
а за ней — мной запущенный в лица кинжал.
В этом коконе сна потерялось ничто,
расщепился за ним крошечный атом.
Удалён был искусным хирургом желудок
мыслей, отравой
безумнейшей плоти
удалён, чтобы яд отнял больше от жизни
и подтёр все следы,
все законы,
всю ложь бессознанья.
И в этой ораве
слов мне останется...
Что мне останется?
Что обернётся,
раздавит все розы,
отравой по грёзам
пройдётся, пройдётся,
иссушит меня?
***
Так где ж моё «я»?
„Сонмом дрожит“.
Был ли уж мёртв —
„Да явью ль убит?
Был поражён
лик небытья“.
Оставшись без сил,
вершатся дела.
***
Торжествует восход:
изменяется действие,
изменяется прочность
моей суеты.
Я шагаю за край —
никому не спасти, мне
не нужно ответом
пропадать изнутри.
Открываю глаза —
открывается следствие.
Вижу — жёлтый в огне,
новоявленный день.
***
Пыль на ботинках, и спёрло дыхание,
улыбка счастливая, молчание — грязь.
И дождём всё однажды за мною отмоется,
вечор обернётся, заменит меня.
Омертвела константа.
Всё искала покой,
всё искала рубеж,
но теперь за собой
обновляет рассвет:
***
«Can you just live?
And be as a whole
all
but a wring
vis-à-vis.
My throat of sore».
