Смотришь в высь. Та в ответ. Сердолик и янтарь. Бьёшься дослепу, взгляд фокусируя вдаль. Гладок мех твой, подшёрсток — колючая сталь, мягки лапы, но когти — сибирский январь.

 

В светлой радужке неба ни капли любви: кто сказал, тебе, рысь, что тайга для тебя? В темнохвойных чащобах рожки́ не трубят. Шаг неслышен. Дыхание землю гневит. Мать гудит, костеря злоязыкую тварь, отрекается, выдрав тропу из-под лап; ты не дочь — острозуба, жестока, подла, не с такою стихия желает родства. Ты рычишь ей в ответ, и клыки — розовы́. Иван-чай проникает цветением в нос. Не иначе — издёвка. Кому он пророс? Запах лезет в гортань и мешает завыть. Оправдания нет, одиночество — здесь. Твой хранитель поверил: сильна без него, и ты держишься дальше от плеска и волн; тронешь лапами воду — узнает как есть.

 

Солнце льётся в зрачки неостывшей смолой, высветляя глаза и остатки души. Мать молчит. Ветви хлёсткие тянутся вширь, но тайга верит вновь. Не от гнева трясло... Ты любовь приняла за удары плетей. Выживает не дичь, а умелый ловец; слабый выживет тоже, но где-то невесть, среди кедров растят только сильных детей.

 

Не скули, нет в болящем загривке шипа. Выбирала путь сердцем, теперь получай: кровь рождённой обоим мирам горяча.

 

Для такой не очаг, а ветра и тропа.