1.

Проклятая лампочка светит прямо в глаза. Как ни пытался установить её нормально – не получается. Взрыв, если так можно назвать заразу, произошёл уже давно. Никто так и не смог выяснить, где у него был эпицентр. Но мне кажется, что все самые опасные частицы этого хауса собрались здесь – в нашем подвале. И я один из них. А напротив – мой личный взрыв.

 

Сейчас я встану, первым и выйду ему навстречу в центр, но он окажется там быстрее меня. За годы наших боёв я уже привык к непредсказуемости Волка. Загадываю один приём — он выворачивается совершенно по-другому. Вот и теперь я уже в центре, а Волк не двигается из своего угла и зевает во всю пасть, изматывая нервы собравшимся на нас посмотреть.

 

Пришлось привыкнуть и к тому, что Волк всегда превращает наш бой в шоу. Ему всё равно, кто выиграет, главное, чтобы это было красиво. И когда у него не получается красиво победить, он сдаётся, глядя мне в глаза, говоря ими: «Если бы не публика, я бы тебя уложил». Но сейчас рано об этом думать – я жду яркого начала. И тут же чихаю от пыли, не успев сообразить, что Волк кувыркнулся по песку в мою сторону.

 

Сука! Давно таких вывертов не было. Песок попал в глаза, и сквозь слёзы я замечаю своего противника справа. С ним можно бороться только его методами – прыгаю первый, пытаюсь ухватить за бок зубами. Остаётся только надеяться, что он не ждёт от меня этого сейчас.

 

Не ждёт. Мне удаётся завалить его, перевернуть на спину, но больше ничего сделать не успеваю. Волк изначально создал себе преимущество, пустив пыль в глаза. И я всё ещё никак не могу проморгаться. Чувствую укус в плечо, ни к чему не обязывающий, почти нежный. Волк так играет. А мне приходится принимать его правила. На укус я отвечаю, наступив лапой на его живот. Он откликается полувизгом-полурыком, не потому что ему больно, а потому что это нужно публике.

 

И тут же новый изящный выверт. Замечаю, как Волк щурится, а потом, повернувшись ко мне хвостом, медленно отходит. Проверяет на честность. Считаю до трёх и бросаюсь ему на спину, придавливаю всем телом к песку и слегка прикусываю ухо. Сбросить меня не составит особого труда. А он поворачивает голову так, что его шея практически рядом с моими зубами. Вот она победа — бери. Кусай.

 

И, чёрт! Я этого не сделаю! Потому что шоу не может закончиться так быстро. Снова считаю до трёх. Он считает до трёх и пытается меня сбросить. Нет уж! Это не та роскошь, которую я ему теперь позволю. Пусть выворачивается. Пусть противостоит равному. Такому же волку.

 

Лапа по песку, и снова пыль в глаза. Ага, попробуй, предположи, что он использует один и тот же приём дважды. Пока прихожу в себя, он выползает, от души засыпая меня песком. Песок в носу, в ушах, в глазах... Похрустывает на зубах престно и стеклянно. Успеваю крепко цапнуть Волка за бедро, но приступ кашля заставляет быстро разжать челюсти.

 

Не понимаю, как он оказывается сверху, наступает лапой мне на голову. Дёргаюсь, и его лапа соскальзывает, чуть ли не задев глаз, а кашель не прекращается. В других условиях я бы… Да кого я обманываю? Мы дерёмся сейчас, и Волк нагло пользуется всеми возможностями. Тут ничего не запрещено, кроме убийства. Когда-нибудь он меня доведёт до желания смерти. Или я его.

 

Резко переворачиваюсь на спину и кусаю вытянутую морду. Он дёргается, мои зубы проходят по его носу, языком чувствую солёный привкус. Доигрался? Шрамы украшают мужчину? Да какие там шрамы – царапины, которые через неделю заживут на нём, как на собаке.

 

Стоп! Зачем сейчас? Почему так быстро? Бой идёт до укуса в горло. Зубы Волка впиваются мне в шею так, что если дёрнешься, рискуешь уже не встать. Это его победа – моё поражение. Но мне мало этого боя. Катастрофически.

 

2.

Сегодня я накидаюсь. Пью уже второй стакан, но не последний. Ставлю его на пыльный ковёр рядом с собой и поднимаю взгляд к потолку. Шея уже перебинтована. Завтра повяжу галстук и постараюсь не поднимать подбородок. На худой конец, у меня есть лучшее алиби – жена. Мало ли что происходит между супругами в постели, а у человека видившего Марину хоть раз, все вопросы отпадут сами собой.

 

Сегодня Марина будет спать одна. И мне как-то всё равно, довольна она этим или нет. Она знает: чем бы ни заканчивался бой – победой, поражением – после боя я пью. И лучше Марине не видеть меня пьяным.

 

Чужая рука бесцеремонно тянется к моему стакану. Даже возмутиться не успеваю, а Волк уже обильно смачивает бинты моей водкой.

 

– Ещё себе нальёшь, – его лицо кривится в ухмылке, около носа на щеках свежие рваные царапины от моих зубов. Волк не пьёт. Он вообще больше не пьёт со мной. И понимать, почему он не пьёт, больнее его челюстей, сомкгувшихся на моей шее.

 

Мне было двадцать лет, ему двадцать пять. Тогда мы уже вовсю дрались в лесу, цепляя серой шерстью опавшую хвою, прижимая друг друга к сосновым стволам, спотыкаясь в самый ответственный момент о выступающие корни. Это тебе не полуразрушенный бассейн с засыпанным песком полом. А после наших игрушечных драк мы шли в какую-нибудь пивнуху.

 

В тот день Волка потянуло на приключения – связался с блатными. Я выволок его за шиворот на улицу, мы сели в такси и поехали. Соображалось плохо, поэтому из трёх возможных адресов, по которым нас могло понести, я назвал таксисту квартиру, забыв, что сдал её уже три месяца как…

 

Проснулся я к обеду следующего дня от дикого крика. Кричала сестра. Потом я узнал, что она обежала уже весь город в поисках нас. Съёмная квартира – чуть ли не последнее место. Потом я узнал, что когда мы вломились, там были съёмщики. Нам с Волком было тогда просто не до них и не до всего остального. И они не придумали ничего лучше, чем сбежать.

 

Нелли сидела на коленях около Волка, и мне сквозь слипающиеся веки показалось, что она сидит над трупом. Но Нелли смотрела на стену, по которой ползла трещина. И кричала. Кричала. Волк тоже проснулся, оттолкнул Нелли в сторону, поднялся и вышел, кинув на трещину всего один короткий взгляд.

 

Так в нашу жизнь и пришла зараза, постепенно разрушающая всё человеческое. Это как преждевременное старение, сопровождающееся безумием. Обращаться в животных незаражённые начинают в двенадцать-шестнадцать лет. И с каждым годом всё больше времени проводят в их обличии. К старости все перестают выглядеть как люди. Но не перестают мыслить, как люди. О том, что каждый городской житель обращается в зверя, принято молчать. Так живёт весь город, кроме тех, кто заражён. Зараза убивает и разум. Делает зверем окончательно и бесповоротно. А ещё разрушает дом. От трещины на стене, до лопнувших стёкол. И о заразе молчать почему-то не получается.

 

Волк сидит в одной рубашке и прикладывает к укусу на бедре пропитанные водкой бинты, зажмуривает глаза и дышит шумно, тяжело. Разве что на вой не срывается. Здесь нет зрителей, поэтому от него не дождёшься ни звука. Победитель получил больше ран, чем побеждённый. Но Волк любит подставляться сам, а потом вырывать победу. Это мазохизм. Противно смотреть, как он любуется своими царапинами, синяками и шрамами. Иногда мне кажется, что он дерётся только ради них.

 

– И ты хочешь сказать, что пойдёшь завтра к студентам?

– Ну да. У меня пара по истории городского купечества. А что?

– А то, что у тебя всё лицо искусано, твоё начальство это не смущает?

– Смущает. Но они мне не начальство. Я просто помогаю им, а они принимают эту помощь.

– И тебе ничего не скажут?

– Нет, потому что в нашем городе нет ни одного оборотня, который может оставить такие следы.