В тёмно-зелёной — темнее, чем иголки пихты и дедов вещмешок — траве путаются неловкие лучи августовского солнца. Наклоняюсь ниже. Кирпичный бордюр клумбы не нагревается даже в полдень, и я не сажусь, опасаясь простыть. Хотя люблю бабушкины травяные настои и брусничный морс: «Ты чихаешь как настоящая, маленькая кошка! Один, два, три!» — каждый раз она смешливо улыбается, считая.

 

Между шёлковыми листьями лесного дёрна мелькает гибкая спинка. Её хозяйка только что грелась на солнышке. Уже знаю, что нельзя пытаться поймать ящерку: от испуга она потеряет хвост, а потом расскажет своим родственницам, что её обидела девочка из домика с красными занавесками. Так сказал дедушка, и я ему верю, ведь видела, как бесхвостая родственница дракона спрыгивает с моей ладошки и несётся куда-то в соседскую крапиву. Кто же сам полезет в колючки, если там его не ждут?

 

Фун-да-мент — какое сложное слово, но я его запомнила! — теплицы слегка крошится, иногда рассыпая мелкие камешки, но я всё равно старательно поливаю его из маленькой леечки. Нет, не камни хотят пить, а мох. Он наощупь совсем как коврик «добро пожаловать» в городской квартире, только ласковее пружинит, а пахнет солнцем и влажными камнями. Жестяной бок теплицы чуточку рыж и поблёскивает полустёртыми буквами. «403 заво... граж...нско... авиа...и». Авиа — это самолётик, совсем как тот, что летит сейчас над нашими крышами.

 

— Самолёт, самолёт, ты возьми меня в полёт! — Запеваем мы хором с бабушкой, выглянувшей на крыльцо с веранды. Дед распахивает окно на втором этаже, и дополняет нашу нелюбимую строчку:

— А в полёте пусто, выросла капу-уста! — Бабушка грозит ему вафельным полотенцем и смотрит, как я пробегаю мимо, раскинув руки и отбросив уже пустую леечку.

 

Знаю, что если разбежаться как следует, можно взлететь. Я, вообще-то, умею. Правда-правда. Просто сверху не видно так много интересного: буквы на жестяном листе, улыбку деда, чешуйки ящерки, тоненькие жёлтые свечки, которыми цветёт мох...