3. Получившие свободу

3. ПОЛУЧИВШИЕ СВОБОДУ

 

1.

Конченый, нелепый, как страна,

где-нибудь на станции Зимовье

с поезда сойдёт и… ни хрена,

только вьюги причитанье вдовье.

 

Чем же ты оплачена, судьба?

Горькими годами несвободы,

воздухом тяжёлым, как руда,

непереносимым ни на продых.

 

Тысячи и тысячи кубов,

и погонных метров миллионы.

А любовь… ну что она, любовь?

То, что редко носят почтальоны.

 

Человек на станции сидит

и стакан руками обнимает,

и кассирша — всё же не бандит —

кипяток сердечно подливает.

 

2.

Звезды смотрят с неба вниз —

на железные пути.

Выпили и подрались —

праздник, Господи прости!

 

Стук, повестка, почтальон,

спецвагон, шестой отряд.

Родина, сосновый сон,

глушь, уральский снегопад.

 

Как бечёвку, отмотал —

нет ни бабы, ни угла.

Чёрный плавится металл,

горы чёрного угля.

 

Валентина мужика,

знать, пустила на порог:

— Ничего, что ты зэка.

Эх, снежок наш-сахарок!

 

Эх, кормилица-метель!

Перекрыл избу, а там

праздник — выпить захотел.

Что ж ты плачешь-то, братан?

 

3.

Ристсеппяля. Он же Слободка.

Хорошо в посёлке в июне!

На дороге стоит идиотка

и пускает длинные слюни.

 

На лице отразился зыбкий,

сохранившийся чудом разум.

То скривится в смурной улыбке,

то косит сумасшедшим глазом.

 

— Эй, манду покажи-ка, Ксеня!

Человек человеку — боров.

И бросает в неё каменья

зверозубых мальчишек свора.

 

Что там было на их уроках?

Восемь годиков дали бате

у Штыря, а у Дрона столько…

пальцев годы считать не хватит.

 

Трудно всё-таки человеком…

Даже птицей сложно, пожалуй…

По еловым гнилым засекам

бродит ветер, хмельной и шалый.

 

4.

Всё пройдено: тюрьмы и лагерь.

Но мучает скорбь мировая:

Антонов и Вовка в сельмаге

поспешно пузырь открывают.

 

И пьют они возле прилавка

«Перцовочку» злую — как воду:

— За то, что Аксёнова Клавка

даёт! — За любовь! — За свободу!

 

— За веру! — За штопор! — За некий

День радио! — За продавщицу!

А где-то под Котласом зэки

кондовые шьют рукавицы.

 

Там швабру в очко человеку

вставляют, поставивши раком,

и рыщут овчарки по снегу

в полуночной тьме за бараком.

 

А здесь у обоих филонов

выходит надраться так ловко.

— Везёт! — заключает Антонов.

— Конечно! — ответствует Вовка.

 

5.

Вот сидят у сельмага Антонов небритый и Вовка,

третий день погружённый в лиловую дымку запоя,

на скамейке пузырь и китайской фигни упаковка,

сосны тихо шумят, над речушкой извилистой стоя.

 

Не продраться сквозь эти навек непрорубные чащи

в изнурительных поисках полубезумного смысла.

Но, когда я любуюсь на грустных людей одичавших,

начинает казаться, что Бог не напрасно трудился.

 

Что-то в них остаётся — какая-то тонкая жилка

между миром животных и чистого разума светом.

И у Вовки стакан не дрожит, и витийствует пылко

мутноглазый Антонов… И оба, как люди, при этом.

 

6.

Хочешь — направо, а хочешь — налево.

Хочешь — о вечном, а хочешь — о водке.

Взяли литрушку сперва для сугрева.

Ну и трындец — всё народец-то ходкий.

 

Вовка в канаве храпит придорожной,

лупит жену по мордасам Антонов.

Чем ещё им заниматься — в таёжной

этой деревне? Учить салабонов?

 

Вот у людей на дороге работа!

Валят сосну — стопроцентная прибыль!

Что нам Америка? Их Миннесота?

Вся, блин, свобода? Детройт и Карибы?

 

Здесь и украсть-то захочешь, а нету

кроме тайги ничего. А вот если

горькой залить… И вольготно же ветру

петь свои русские грустные песни.

 

7.

Ну, случалась по праздникам водочка —

так ведь сколько горбатился лет!

— Бля, — сказал Перегудовский Вововчка, —

долго жил ты! Заканчивай, дед!»

 

Эта нечисть пришла не из Франции,

не румынского графа сынки —

нашей, русской, безудержной нации

из деревни Лужки синяки.

 

Столярова Семёна Борисыча

порешили во тьме упыри.

Что имел-то? Паршивых две тысячи,

ордена и ранения — три!

 

Вот предстал перед Богом до времени

и никак не поймёт, почему

не фашист басурманского племени —

русский, свой, отоварил: «Да ну,

 

это ж надо же выжить под Люблином,

до Берлина пешком дошагать».

Жутко в небе, за кровушку купленном,

в дырках тучи, как дно дуршлага.

 

Что-то Бог мрачноват и решителен:

миномёт у него за спиной,

АКМ и макаров с глушителем.

«Что ж ты хочешь от нас, Боже мой?»

 

8.

Николай Синицын. Безработный, в общем.

Ходит по посёлку — ищет пятьдесят

рубликов на водку и мозги полощет

встречным-поперечным. А в ночи висят

звёзды голубые, ледяные, злые,

обещают зону, финку под ребро,

а ещё наколки, фиксы золотые.

Но Синицын Коля страх переборол.

 

Он стоит поддатый около котельной:

молодость — хабалка, да кроет козырным.

Жизнь идёт куда-то с нежностью смертельной.

Из трубы копчёной на полнеба дым.

 

9.

Ни на йоту мы людям не верим

потому, что мы выросли тут.

Мы — несчастные, глупые звери,

те, с которых три шкуры дерут.

 

И хотя здесь никто не достоин

ни кровавых плетей, ни хулы,

даже зайцев автобусных ловим

и под нож циркулярной пилы.

 

Вот поэтому длинные вёрсты,

а в широтах, где сердце знобит,

отбывающий каждый четвёртый,

точно гнойная рана, болит.