2. Пьяная планета
2. ПЬЯНАЯ ПЛАНЕТА
1.
Всё метель в окне да дождичек.
Наточу китайский ножичек,
да разделаю селёдочку,
да налью в стаканчик водочку,
да лучок нарежу меленько,
выпью горькой, выпью беленькой.
Эко радости намешано!
Эко злой кручины бешеной!
Ох ты, жизнь моя-жистяночка,
мухомор ты мой-поганочка,
бурелом ты мой-болотина,
эко горя наворочено!
2.
Она выгребает с ведром огурцов на бродвей,
рука на отлёте — прогорклый дымок папиросы.
Асфальт уложила бригада восточных людей
от бани до почты, а дальше грунтовка и сосны.
А мне бы совсем не встречаться на этом пути
с помятой селянкой, которую вечно заносит.
— Мужчина, я пьяная… На-ка ведро! Проводи! —
под локоть берёт. — А зовут тебя, кажется, Осип?
Молчу. Провожаю. Туманен и сбивчив рассказ:
мол, в «органах» муж, а у сына работа в спецназе.
— Не бойся, — она говорит. — Он в отъезде как раз.
Молчу. Понимаю, какая тут жуть безобразит.
Ну, вот и пришли. Возвращаю ведро и печаль,
и знаю, что пьяница-муж надоел ей до колик.
Как, всё-таки, жаль эту женщину бедную. Жаль.
И сын, он ведь тоже, по правде сказать, алкоголик.
О, как эти дни поселковые долги, пусты!
— Пора мне. Пора! — как последняя сволочь, долдоню.
И женщина плачет, и что-то бубнит, опустив
глаза, и дешёвую тушь вытирает ладонью.
3.
— Это первый мой. Водку любил. Алёша, —
показала на низкий зелёный холмик
рядом с ямой могильной, в которой ноша
стыла скорбная — Петенька-алкоголик.
Но в глазах материнских была такая
равнодушно-тупая к судьбе покорность,
что подумалось: «Вот и дошли до края:
лучше б это… снималась в дешёвом порно.
Не рожала б…» А бабка кивнула: — Эвон,
это третий мой — Саша. И тут к могиле
в состоянии, мягко сказать, нетрезвом
тощий хроник протиснулся. Жили-были,
крали шпалы, хлюпали алым носом,
заливали зенки, дрались, хрипели,
то страдали язвой, а то поносом,
то грузили что-то, то пили, пели:
«Всё не так, ребята». А бабка села
на скамеечку, вытерла глаз, махнула:
— Зарывайте!.. Страшно. Такое дело.
И в сторонку глянув,
слегка зевнула.
4.
Сидит у сельмага Смирнова Альбина
с бутылкой водяры, с бычками в томате.
Она вспоминает погибшего сына —
его замочили ногами в стройбате.
А небо — синей, чем в России бывает
в начале весны — среднерусское небо.
У сгнившей скамейки из лужи лакает
хромая дворняга и скачет нелепо.
Альбина вздохнёт, пятернёю размажет
китайскую тушь и хрипато и тускло
кому-то на небе, как трезвая, скажет:
— А что мне осталось? Бухло, да закуска.
5.
А в сельмаг я сунулся на голову, на трезвую,
попросить картонную тару бесполезную.
Славка-грузчик вытащил: — Да хоть сто бери!
Как оно случилось-то? Сдуру — мы в Твери
сняли ночью с трактора в гараже детали,
двум барыгам скинули, крепко, ну, поддали.
Эх, березки тонкие, мужики плечистые!
Срок мотал на Севере, вышел по амнистии.
Водочка «Сибирская», колбаса «Имперская».
Вся ты поломатая, злая, изуверская,
жизнь моя, безделица, крепкий узелок, —
он сказал и ящиков пару приволок.
Сели, два стаканчика, тухлый сервелат:
— Слышь, Серёга, косточки до сих пор болят!
Мазь одну, припарочку, прописала докторша.
А давай-ка выпьем-ка,
эх, да за свободу!
То-то же!
6.
Вечерний свет звезды далёкой,
в деревне спят.
Едва-едва заметной тропкой
кормить волчат
спешит волчица краем поля,
кричит сова.
А тракторист в канаве, Коля,
ворчит: — Вован,
ах мать твою! Ну, водка эта
чистейший яд…
Тихонько тлеет сигарета —
во тьме молчат.
Под утро он домой вернётся —
японский бох!
Жена Алёна скажет: — Солнце,
да чтоб ты сдох!
7.
Дочь умерла в болезни, а сынок
погиб от рук бандитов, и осталась
она одна. Россия, сосны, жалость
и снегопад. Никто не одинок.
И вот сосед приходит с пузырём —
двенадцать дней гудит большая пьянка.
Они поют про трупы возле танка,
про то, что жить так хочется… Умрём,
забудемся, растаем в темноте,
но эти двое будут вспоминаться
с тоской своей,
с «добавим, Клавка, кваса»,
с дождями смытой
датой на кресте.
8.
Деревья шатались, дома и труба
котельной, когда Голованов Серёга,
хуля и начальство, и Господа Бога,
зарплату, сдурев, пропивал до рубля.
И не было силы на свете такой,
чтоб эту кривую судьбу распрямила.
Ушла от него, натерпевшись, Людмила,
так он утешал себя левой рукой.
Но как-то зашёл он, бухой, за сарай,
да там и упал, заглядевшись на звёзды.
Февральская ночь и крутые морозы —
когда бы не ватник, то сразу бы в Рай
отправился. Но не случилось — нашли,
отрезали ноги и пенсию дали.
Теперь он глядит на карельские дали
и слушает, как опыляют шмели
кипрей у крыльца. А детишек чужих
увидев, ладонью глаза вытирает,
вздыхает, и музыка в доме играет,
и ласточка сверху над крышей кружит.
9.
Лучше всех выполняла на курсе
нормативы она ГТО,
вышла замуж, дочурке Ирусе
перешила чужое пальто.
Но поздней закрутило, заело —
муж уехал, и дочка ушла,
и в стране, непонятное дело,
Перестро… не понять ни шиша!
Тяжелее железного лома
в снегопады у дворника жизнь.
Вот уже ни зарплаты, ни дома —
только сон и небесная синь.
Ясноглазая девочка Лида
уронила свои костыли,
и лежит бесноватая Кривда
с пузырём у сельмага в пыли.
10.
Словно пришельцы из аппарата,
выйдут работать два землекопа.
Звякнет о влажный камень лопата.
Тут мне и Гарвард! Тут и Европа!
Тут и смешаться, как снегопаду,
с грубой землицей русскоязычной.
Двое на доску скользкую сядут,
скинут брезент сырой, рукавичный:
— Вмажем, Алёха! Знатный чудила
умер — писал ненужные книги!
Вынут «Зубровку». Страшная сила
Матерь-Уганда, Замбия, Нигер.
11.
Эх, есть в поселковом народце
надежда последняя, да.
Плеснёт плавниками в колодце
небесная гостья звезда.
И выйдут чешуйчаты звери
с глазами, как лампы в ночи,
и спросят: — Хотите по вере?
— Хотим! — инвалид закричит.
Тут что-то мигнёт, задымится,
защёлкает что-то в ушах,
и что-то во мгле взбеленится,
и что-то как свистнет, и, ах,
да вот же: покрашен коровник,
что стал уже свалкой давно.
Трезвея, Иванушка-хроник
гугукнет: — А что, блин, кино!
И стадо наружу рванётся
роскошных коров племенных,
и ржавый комбайн заведётся, —
о, чудо: поля зелены!
………………………….
О да, всё возможно для Бога —
не то ещё он сотворит…
Выходишь: в ухабах дорога,
и трактор разбитый стоит.
