6. Дорога в никуда
6. ДОРОГА В НИКУДА
1.
Помню поезд Астрахань-Петербург.
Как подруга скажет: «Рулоны жести!»
Кофты ловко злые цыганки с рук
продают: «Потрогай — из чистой шерсти».
Обошлось — не взяли. Проплыл перрон,
и соседи чипсами захрустели.
Проводница хмурая, как Харон,
полотенца выдала и постели.
Темнота летела в окне, где мы
отражались: двое в дорожной смуте.
Два стакана, ломтики бастурмы,
ноутбук с работой… И здесь, по сути,
мы теперь и жили — почти нигде,
всё продав: имущество и квартиру,
бабе-дуре этой сказав — судьбе:
«Как Улисса, нас проведи по миру».
2.
На коробках с остатками жизни вчерашней,
словно после кровавой с врагом рукопашной,
мы сидим два усталых, печальных бойца.
Дорогая, плеснуть бы в стаканы винца
и хлебнуть за седого того машиниста,
что на Север наш поезд направит рукой
недрожащей насмешника и оптимиста —
к жизни новой, счастливой, прекрасной, другой…
Рельсы в небо уходят в широкой степи.
— Что же там, впереди?.. — Ангел мой, потерпи!..
3.
Багаж невелик и сдаётся под пломбы:
чеченские джинсы, посуда, и Будда
фарфоровый (просто такая приблуда),
и плащик болоньевый (вышел из моды),
и томик забрать о делах Робин Гуда.
Мы стали почти как бомжи — поделом бы!
Хрущёвка, прощай! Пропадай, халабуда!
Нас вынесет где-нибудь в русле таёжном,
в степи Татарстана, в предгорьях Алтая,
и будет нам счастье такое, возможно,
каким награждает житуха крутая.
Плацкартный допив кипяток, молодая,
с лицом проводница железным, дорожным
у тамбура-тамбура, слёзы глотая,
о море тоскует. — О том, невозможном,
что плачешь ты, Рая?..
4.
Прощай, халабуда и жаркая сыть,
Большие Исады, разбойничья Волга!
О, милая жизнь! О бесстрашно любить!
О ты, боковая бессонная полка!
Мы были, скорее, добры, а не злы,
узревшие Бога в себе человеки.
Посуду — соседке, а церкви — столы,
а книги дарили мы библиотеке.
За городом степь и в тумане пути,
плацкартное лежбище на две недели.
Я всё повторял тебе: — Ангел, терпи!
Жить можно. Но только всегда на пределе.
5.
Добираться сперва до Москвы —
из Каспийских в Татарские степи,
чтобы супчиком — эх! — из морквы
нас кормили суровые крепи.
Зыркнет сонный казах-проводник,
и проносится ельник дремучий,
где морозец бесчинствует щучий
да кикиморы кычут одни.
Заплетён в колтуны бороды,
слабый звук человеческой речи:
— Что там, боже ты мой, впереди?..
Но свистит по-разбойничьи встречный:
— У-у-у, да пропадом ты пропади!
6.
Ну что сказать о жизни? Прощена!
Пространство неживое убегало.
При тусклом свете лампочки жена
казалась постаревшей и усталой.
ЖД-воды в стаканчики налив,
ценили мы удобство «доширака».
И ухнул мимо встречный, словно лифт,
внезапно оборвавшийся из мрака.
И вздрогнула жена, и повела
растерянно плечом: — Так это… что же,
теперь у нас ни дома, ни угла —
одна любовь?.. — Одна? Ну предположим...
— Куда же мы, Серёжик? — Ну куда?
Не знаю… Э-э, допустим, ипотека…
Лишь с высоты далёкая звезда
смотрела вниз — на горе человека.
А нам казалось: можно пережить
и эту боль, и ту опустошённость,
когда в стекле неясная дрожит
предельная безлюдность и бездомность.
7.
Из чёрного злого металла,
над нами, на полке багажной,
коляска сквозь ночь громыхала
подножкой разболтанной, страшной.
