5. Дорога в никуда

Николаев Сергей

5. ДОРОГА В НИКУДА

Помню поезд Астрахань-Петербург.

Как подруга скажет: «Рулоны жести!»

Кофты ловко злые цыганки с рук

продают: «Потрогай — из чистой шерсти».

Обошлось — не взяли. Проплыл перрон,

и соседи чипсами захрустели.

Проводница хмурая, как Харон,

полотенца выдала и постели.

Темнота летела в окне, где мы

отражались: двое в дорожной смуте.

Два стакана, ломтики бастурмы,

ноутбук с работой… И здесь, по сути,

мы теперь и жили — почти нигде,

всё продав: имущество и квартиру,

бабе-дуре этой сказав — судьбе:

«Как Улисса, нас проведи по миру».

На коробках с остатками жизни вчерашней,

словно после кровавой с врагом рукопашной,

мы сидим два усталых, печальных бойца.

Дорогая, плеснуть бы в стаканы винца

и хлебнуть за седого того машиниста,

что на Север наш поезд направит рукой

недрожащей насмешника и оптимиста —

к жизни новой, счастливой, прекрасной, другой…

Рельсы в небо уходят в широкой степи.

— Что же там, впереди?.. — Ангел мой, потерпи!..

Багаж невелик и сдаётся под пломбы:

чеченские джинсы, посуда, и Будда

фарфоровый (просто такая приблуда),

и плащик болоньевый (вышел из моды),

и томик забрать о делах Робин Гуда.

Мы стали почти как бомжи — поделом бы!

Хрущёвка, прощай! Пропадай, халабуда!

Нас вынесет где-нибудь в русле таёжном,

в степи Татарстана, в предгорьях Алтая,

и будет нам счастье такое, возможно,

каким награждает житуха крутая.

Плацкартный допив кипяток, молодая,

с лицом проводница железным, дорожным

у тамбура-тамбура, слёзы глотая,

о море тоскует. — О том, невозможном,

что плачешь ты, Рая?..

Прощай, халабуда и жаркая сыть,

Большие Исады, разбойничья Волга!

О, милая жизнь! О бесстрашно любить!

О ты, боковая бессонная полка!

Мы были, скорее, добры, а не злы,

узревшие Бога в себе человеки.

Посуду — соседке, а церкви — столы,

а книги дарили мы библиотеке.

За городом степь и в тумане пути,

плацкартное лежбище на две недели.

Я всё повторял тебе: — Ангел, терпи!

Жить можно. Но только всегда на пределе.

Добираться сперва до Москвы —

из Каспийских в Татарские степи,

чтобы супчиком — эх! — из морквы

нас кормили суровые крепи.

Зыркнет сонный казах-проводник,

и проносится ельник дремучий,

где морозец бесчинствует щучий

да кикиморы кычут одни.

Заплетён в колтуны бороды,

слабый звук человеческой речи:

— Боже мой! Что же там, впереди?..

— Только Путь разверзается Млечный…

Но свистит по-разбойничьи встречный:

— У-у, да пропадом ты пропади!

Ну что сказать о жизни? Прощена!

Пространство неживое убегало.

При тусклом свете лампочки жена

казалась постаревшей и усталой.

ЖД-воды в стаканчики налив,

ценили мы удобство «доширака».

И ухнул мимо встречный, словно лифт,

внезапно оборвавшийся из мрака.

И вздрогнула жена, и повела

растерянно плечом: — Так это… что же,

теперь у нас ни дома, ни угла —

одна любовь?.. — Одна? Ну предположим...

— Куда же мы, Серёжик? — Ну куда?

Не знаю… Э-э, допустим, ипотека…

Лишь с высоты далёкая звезда

смотрела вниз — на горе человека.

А нам казалось: можно пережить

и эту боль, и ту опустошённость,

когда в стекле неясная дрожит

предельная безлюдность и бездомность.