2. Глубокий обморок
2. ГЛУБОКИЙ ОБМОРОК
1.
С инвалидной коляской, как правило, на бульвар
мы с женой выходили, а после, к зиме готовясь,
разобрали рабочие ловкие летний бар —
расчехлили железо, свернули брезент. Ну, то есть
стало пусто и грязно: окурки, куски, мешки,
и какие-то люди с горла допивали водку.
А судьба совершала такие, порой, прыжки,
что хотелось и нам… Но, на питерскую высотку
так похожий, над городом высился «Гранд-Отель» —
три стеклянные башни среди нищеты хрущёвок.
Мы хотели туда, где не будет тоски, потерь,
где хватает на всех бутербродов, тепла, кроссовок.
В ту страну не летало «Трансаэро», поезда
не домчались бы скорые, но обращались мысли
к переулкам вселенной, где наша горит звезда
в голубой, справедливой, почти бестревожной выси.
2.
«Миф»-порошок насыпал в таз —
стираю занавески.
Добрее был бы мой рассказ,
когда бы не по-детски
машина с кнопкой «indesit»
стирала аккуратно.
А я из таза, всю в грязи, —
ого, какие пятна! —
достал футболку и штаны
(не Босс, боюсь, не Хьюго).
За мной с тазами полстраны
выкручивает туго.
Вот я над ванной всё, что есть,
повешу — сохни, тряпка!
Ещё нам жить столетий шесть
без права и порядка.
3.
С утра глазунью кофе чёрным «Чибо»,
черновики на тумбочке пристроив,
мы запивали — женщине спасибо,
что нам прислала деньги. Не герои
мы были вовсе, нет, но за бумаги
я брался вновь, едва с едой покончив.
И если в этом не было отваги,
то мания была. А мир изменчив
и странен был, как бред телеэкрана.
И наступал неотвратимый вечер,
а я писал, писал, и только рано
холодным утром прерывались речи.
На час я забывался на диване.
И если в жизни не было служенья,
то что-то было всё же, как в романе,
где смерть, любовь и грозные сраженья.
4.
…все наполнено вместе
Светом и непроглядной Ночью,
обоими поровну…
Парменид из Элеи
— Ничек эшлер? — помашет нам татарка
и, щедрая, морковки по-корейски
в пакет положит. Лучшего подарка,
пожалуй, не придумать. Рявкнет резкий
гудок автомобиля возле рынка.
Я, вздрогнув, покачу коляску: лужи,
колдобины, и попрошайка Зинка
с бездонным картузОм, а рядом тужит,
с народа околачивая груши,
секьюрити — ментовская дубинка.
Безумен мир! Но, свет мой, солнце, дома
твоя любовь — мешочек абсорбента
в коробке Бытия. И ты сидишь — ни стона,
ни жалобы, что жизнь, она... — Ой, это,
хочу домой. А ты?.. — А я морковки...
Так мы устало прочь плетёмся мимо
киосков, и канавы, и парковки.
«Недаром же судьба необъяснима, —
я думаю. — А жизнь — лишь обещанье
простого смысла. Там, над городскими
кварталами, элейское мерцанье
Большого Пса миров и между ними
голубоватый Сириус. О Боже!
О музыка! О человек!.. А всё же…
А чёрт его возьми!..
А всё же…».
Прим. Ничек эшлер — как дела, татарск.
5.
Жгучую «клюковку» на коньяке
пили палёном: «Ну да, ничего так».
Пили на лютом, как ночь, сквозняке,
как за добытый в тайге самородок.
Слабым дыханьем наполнили мы
бар, называя «Последней Надеждой».
Улица к нам наплывала из тьмы,
с жутью забора, с руиной нездешней:
спутанный кабель, в грязи самосвал,
глинистый шов позабытой канавы.
Кто эту жизнь, для чего создавал?
Не для такой же суровой расправы!
Здесь же бабёнка у стойки могла
феей сейчас показаться прекрасной.
Здесь огурец на раздолье стола
лёг на тарелку критической массой.
Так мы сидели — почти что певцы
счастья, которого нам не досталось,
призраки, гении, сны, мертвецы.
И неожиданно острая жалость
душу пронзила. Не знаю, к себе
или ко всем на застолье нелепом,
ставшим игрушкой солёной судьбе
между мучительным хлебом и небом.
6.
В кафе «Надежда» за столик узкий
мы сели, чтобы тоску развеять
(«Душа монаха» нужней закуски,
важнее денег). Нас было девять,
таких замёрзших, таких бездомных,
почти поэтов, почти Ван Гогов,
искавших счастье в ночах бессонных.
И тост был поднят за всех пророков,
которым трудно на свете белом,
которых метит судьба особо.
Я выпил тоже, занюхал хлебом,
подумал: «Страшно в объятьях Бога».
7.
Глубокий обморок! Плебейская зима!
В мою пропахшую лекарствами берлогу
сосед от скуки забредает с пивом, на
артритную прихрамывая ногу:
— Как пенсия? Растёт? — А что, Серёга, где
Россия? Эх! — Нигде. — На, пососи конфетки!..
— “Алёнушка”! Еда!.. — Э, крошки в бороде…
— Я, знаешь, не пойму, где мне купить таблетки?
— У бара, вон в окне, две бледные нимфетки
дымят “Опалом”. — Нет, но разве, потроха
свои спасая, мне пора слинять отсюда?..
— В Германию? Да ну, какая чепуха!
Так мы и говорим — хи-хи всё да ха-ха,
то смысла не найдёшь, то понимаем худо.
А на дожде лежит и размокает груда
книг Достоевского и Пушкина в дерьме
у мусорки разрытой — так лежат обломки
от патефона в луже где-то на войне.
Как явственно они напоминают мне,
чьи бедные теперь
безумствуют
потомки.
8.
А может быть, и нет совсем причины?
Горячий лоб о стёкла охлади:
в грязи стоят корейские машины,
матрас бесстыдно выставил пружины,
по лужам пробирается среди
покрышек отработанных соседский
чернявый мальчик. Как его… Аббас.
А ты печально думаешь: «Сюда
бульдозер бы! И сделать этот…
детский…».
Так, пыльные раздвинув занавески,
печально понимаешь: как вода
вот в этой луже, мутной, маслянистой,
здесь время неподвижно. Но протри
окно захолодевшее — смотри,
вон мальчик, заигравшийся в танкиста,
упорно чертит на воде окружность
трубы обрезком — вышло целых три.
Не такова же Истина — наружность
всегда обманет. Боже, сотвори
хоть что-нибудь...
