4. Глубокий обморок

4. ГЛУБОКИЙ ОБМОРОК

 

1.

С инвалидной коляской, как правило, на бульвар

мы с женой выходили, а после, к зиме готовясь,

разобрали рабочие ловкие летний бар —

расчехлили железо, свернули брезент. Ну, то есть

стало пусто и грязно: окурки, куски, мешки,

и какие-то люди с горла допивали водку.

А судьба совершала такие, порой, прыжки,

что хотелось и нам… Но, на питерскую высотку

так похожий, над городом высился «Гранд-Отель» —

три стеклянные башни среди нищеты хрущёвок.

Мы хотели туда, где не будет тоски, потерь,

где хватает на всех бутербродов, тепла, кроссовок.

 

В ту страну не летало «Трансаэро», поезда

не домчались бы скорые, но обращались мысли

к переулкам вселенной, где наша горит звезда

в голубой, справедливой, почти бестревожной выси.

 

2.

…все наполнено вместе

Светом и непроглядной Ночью,

обоими поровну…

Парменид из Элеи

 

— Ничек эшлер? —

помашет нам татарка

и, щедрая, морковки по-корейски

в пакет положит. Лучшего подарка,

пожалуй, не придумать. Рявкнет резкий

гудок автомобиля возле рынка.

Я, вздрогнув, покачу коляску: лужи,

колдобины, и попрошайка Зинка

с бездонным картузОм, а рядом тужит,

с народа околачивая груши,

секьюрити — ментовская дубинка.

Безумен мир, увы. Но, свет мой, дома

твоя любовь — мешочек абсорбента

в коробке Бытия. Определённо,

мучительное счастье беззаконно:

— Нормуль? — Ага, — ни жалобы,

ни стона.

— Ты как? Жива? — Ой, Мишкин… это,

хочу домой. А ты?.. — А я морковки...

 

Так мы устало прочь плетёмся мимо

киосков, и канавы, и парковки.

Безжалостна судьба, необъяснима,

а жизнь, она — всего лишь обещанье

простого смысла. Там, над городскими

кварталами, элейское мерцанье

Большого Пса миров и между ними

голубоватый Сириус. О Боже!

О музыка! О человек!.. А всё же…

А чёрт его возьми!..

А всё же...

 

Прим. Ничек эшлер — как дела, татарск.

 

3.

Жгучую «клюковку» на коньяке

пили палёном: «Ну да, ничего так».

Пили на лютом, как ночь, сквозняке,

как за добытый в тайге самородок.

 

Слабым дыханьем наполнили мы

бар, называя «Последней Надеждой».

Улица к нам наплывала из тьмы,

с жутью забора, с руиной нездешней:

 

зверский на вид экскаватор, доска,

что переброшена через канаву,

спутанный кабель, завалы песка

(знаешь, обидно и мне за державу).

 

Здесь же бабёнка у стойки могла

феей сейчас показаться прекрасной.

Здесь огурец на раздолье стола

лёг на тарелку критической массой.

 

Так мы сидели — почти что певцы

счастья, которого нам не досталось,

призраки, гении, сны, мертвецы.

И неожиданно острая жалость

 

душу пронзила. Не знаю, к себе

или ко всем на застолье нелепом,

ставшим игрушкой солёной судьбе

между мучительным хлебом и небом.

 

4.

В кафе «Надежда» за столик узкий

мы сели, чтобы тоску развеять

(«Душа монаха» нужней закуски,

важнее денег). Нас было девять,

таких замёрзших, таких бездомных,

почти поэтов, почти Ван Гогов,

искавших счастье в ночах бессонных.

И тост был поднят за всех пророков,

которым трудно на свете белом,

которых метит судьба особо.

Я выпил тоже, занюхал хлебом,

подумал: «Страшно в объятьях Бога».

 

5.

Глубокий обморок! Плебейская зима!

В мою пропахшую лекарствами берлогу

сосед от скуки забредает с пивом, на

артритную прихрамывая ногу:

 

— Как пенсия? Растёт? — Ты что, Андрюха! Где?

— В России. — Эх, ну нет. — На, пососи конфетки!

— “Алёнушка”? Еда! — Э, крошки в бороде…

— Я, знаешь, не пойму, где мне купить таблетки?

— У бара, вон в окне, две бледные нимфетки

дымят “Опалом”… — Нет, но разве, потроха

свои спасая, мне пора слинять отсюда?..

— В Германию? Да ну, какая чепуха!

 

Так мы и говорим — хи-хи всё да ха-ха,

то смысла не найдёшь, то понимаем худо.

 

А на дожде лежит и размокает груда

книг Достоевского и Пушкина в дерьме

у мусорки разрытой — так вот на войне

меж трупами в чудовищной воронке

они лежат, цивилизации обломки.

 

Как явственно они напоминают мне,

чьи бедные теперь безумствуют потомки.

 

6.

А может быть,

и нет совсем причины?

Горячий лоб о стёкла охлади:

в грязи стоят корейские машины,

матрас бесстыдно выставил пружины,

по лужам пробирается среди

покрышек отработанных соседский

в сапожках мальчик. Думаешь: «Сюда

бульдозер бы! Ну вот ещё беда!»

Так, пыльные раздвинув занавески,

печально понимаешь: как вода

вот в этой луже, мутной, маслянистой,

здесь время неподвижно. Но смотри,

вон мальчик, заигравшийся в танкиста,

упорно чертит на воде окружность

трубы обрезком —

вышло целых три.