3. Слепая вода

Николаев Сергей

3. СЛЕПАЯ ВОДА

Над Мойкой угрюмой повисла слепая вода,

и сердце стучит у несчастья в бессонном плену.

Троллейбусы катят, искрят в темноте провода, —

куда я бреду по бульвару, и сам не пойму!

Не стало страны, и достойной работы, и нет

ни цели, ни смысла, но надо по-прежнему жить.

Надел кардиган в бутикЕ терракотовый свет,

и пёс хромоногий под мокрой скамейкой дрожит.

Зелёная вывеска «двадцать четыре часа»:

сарделек — зверюге, себе — в маринаде филе.

Кому-то же надо кормить и приблудного пса —

он, бедный, как мы, для надежды рождён на земле.

На зомбопанели обычный бред —

в умах «мясорубка» больных идей.

Стучит наверху молотком сосед,

гоняет соседка внизу чертей.

А дождик в окошке всё кап да кап,

а стул подо мною всё скрип да скрип.

Бежит по бумаге к строке строка,

бессонная лампа в углу горит,

но льётся какой-то мертвящий свет.

А надо бы жить, да не знаю где.

Включил перфоратор маньяк-сосед.

В клозете завыла вода в трубе.

А может, дорога моя давно

туда, где пылает Полынь-звезда?

У жизни четыре огромных «но»:

но страшно, но больно, но нет, но да.

Гноябрь. Электричка. Болотная мгла

клубится в окне. — А куда торопиться?

Эй, выпей-ка с нами! Непьющий? Ага-а-а…

Напротив попутчиков красные лица

уже перекошены: мол, самогон

забористый лучше дрянного агдама.

С горла раздавили соседи флакон —

культурная в джемпере ахнула дама!

За пыльными стёклами лес на корню

гниёт и кривые домишки, а поле

бурьян заглушил. «Погляди, — говорю, —

тоска! Это Русь беззаконная, что ли?

Вот эта вот речка в тумане? Вода

живая для сердца?.. Какая нелепость!

Уехать отсюда?.. Конечно, да-да.

Позвольте сегодня же, ваша свирепость».

— Эй, трезвый, куда ты? Иди-ка сюда!

Идёшь по трезвости домой —

о, как свинцом туман

пропитан душный! Боже мой!

Вот-вот спрыгнЁшь с ума!

Вот-вот забьёшь на это всё,

напьёшься до чертей.

Вот мент внимательно пасёт

старушек и детей.

Ему достанется, увы,

сиротское лавэ.

Грязищей с ног до головы

окатит «BMW».

Заплачет бабка у метро:

— Сынок, родной, на хлеб!

И мелочь дашь. И всё старо.

И мир, как сон, нелеп.

Но правда, Пушкин дома есть

в «Педгиз» томах (все пять),

и значит, можно как-то жесть

вот этой жизни мять.

На этой сомнительной, грустной земле

и банка гнилой баклажанной икры,

и спирта бутылка стоит на столе…

А есть во вселенной прекрасней миры?

Вот гость поднимается: — Выпьем за тех,

кто знает всегда назначенье своё!

— Ну что же, и выпить немного не грех…

Но так заунывно снаружи поёт

метель и снегами заносит страну,

что хочется лечь непременно в салат

лицом и сказать: «Протрезвею — начну

с каких-нибудь громких о счастье баллад».

“На этой сомнительной, грустной земле,

где спирта бутылка стоит на столе…”

Два пузыря возьму «Перцовки»,

пойду к Володе или к Боре.

Быки из местной группировки —

ах, чёрт возьми, какое горе! —

меня убьют на остановке.

Не узрит брошенное тело,

что у Невы вдоль парапета

кутить плывёт, как каравелла,

сложив на дно «Любэ» пакета

сельдей из рыбного отдела,

моя подруга дворник Оля.

И будет тихим летний вечер.

Жестянку мятую футболя

и сожалея о невстрече,

моя душа, как шашка тола,

рванёт у Бога в кабинете.

— Гроза идёт! — вздохнёт Володя.

— Сейчас польёт! — Борис ответит.

— Нет, — скажет Оля, — это, вроде,

всё мимо. Ишь, как солнце светит!..

А полюбить, ну знаешь, такую не дай-то бог:

всю в очагах болезни, в язвах и волдырях.

Взял бы, скорее лезвием выбрил наискосок,

вырезал рак, заштопал бы там, где была дыра.

Ох, почему-то жалко, жалко — в груди саднит!

Помню своё волнение в поезде на Восток:

степь без конца Уральскую и за стеклом огни —

мир, из окна заманчивый, более чем жесток.

Вот и люби, что дадено, кем неизвестно, там,

где выбирают родину — корюшку и сирень,

ночи почти полярные, иммунитет к слезам —

всё, что болит и мучает, падла, который день.

Вечером я на станции вновь загляну в ларёк

с надписью троебуквенной на голубых дверях.

Водку любить, как родину, знаю, не дай-то бог.

Сердце в рубцах и ссадинах, в язвах и волдырях.