2. ДМБ 87

2. ДМБ 87

 

1.

Одиночество. Страшно ложиться

вечерами в пустую постель.

Всё мне хочется лучшего, мнится

свадьба… месяц вдвоём… Коктебель.

Только лягу — приснится казарма:

засобачил ефрейтор ногой

прямо в почки (научит ударно

послушанию) — раз, и другой,

и ещё, и в подвздошье куда-то —

я ползу и рыдаю… Затвор

щёлкнул. Дёрнулся ствол автомата.

Вот и всё — приведён приговор

в исполнение. Кровь на площадку

вытекает… Проснусь — тишина.

У соседа дочурку в кроватку

уложила бухгалтер-жена

и поёт колыбельную — стены

тоньше лезвия. Слышу — легла.

Я набухшие щупаю вены,

всё брожу от угла до угла,

как по камере… Что остаётся?

Раздражает пустая постель.

Представляю: горячее солнце,

свадьба… месяц вдвоём… Коктебель.

 

2.

Бульдозер. Бытовка. Бутыль на столе.

В оконце фабричные трубы во мгле.

Бригада бодяжит некисло

из пива и водки «Коктейль Ришелье».

Его нам закусывать смысла,

 

наверное, нету ни сладкой халвой,

ни килькой в томате, ни воблой кривой.

Витюньчик похмельной тряхнёт головой

и скажет: — А ***ли возиться!

Махнёт экскаватор стальной булавой,

и дом заскрипит, накренится.

 

В нём дети играли и пили кефир,

но рухнет загадочный маленький мир,

уютный, как тот, первозданный.

Витюньчик не промах: — Давай, бригадир,

налей — мы подставим стаканы!

 

И верно — подставили. Четверо нас

козла забивает — он блеет сейчас

с чугунной задвижкой на шее.

Мы пьяные вдупель — кому-то из нас

укладывать кабель в траншее.

 

3.

Сняв рукавицы, ест пшеничный

бомж-тестомес в китайской рвани:

«Обед, — он думает, — отличный —

пузырь бухла у Дяди Вани!»

 

А Дядя Ваня мутноглазый

на стеллажи поддоны грузит,

с одной и той же лезет фразой

к Орловой: — Ух, мой телепузик!

 

Орлова Машенька, учётчик.

Второй аборт, возможно, скоро,

а водки выпить и кусочек

съесть огурца — Диана! Флора!

 

Но как до Марса, до зарплаты.

Зато в подсобке, там, за шторкой,

они «Камыш, — поют, — помятый»,

поют, сухой занюхав коркой.

 

В четвёртый раз потянет выпить

ещё по сто, и спишет оный

Орлова параллелепипед

буханки некондиционной.

 

Когда же кончится работа

и все пойдут на проходную,

бомж-тестомес шепнёт: — Аборта

не делай, Маш! Да ну в ****у их!..

 

4.

Директор магазинчика, амбал,

ни дать ни взять, покуривая Winston,

царь ассирийский Ашшурбанипал.

Я пролетаю, как кирпич, со свистом

вакансию ночного продавца

и выхожу на улицу. Сигналы

«пожрать бы» из желудка-подлеца

немного отрезвляют. Ёлы-палы,

уже бухой, в грязи какой-то малый

валяется, под голову — пижон! —

ушанку подложив, и как-то похер

ему трудоустройство. Поражён,

я думаю: «Вот чёрт! Пока неплохи

дела мои: пока без ерунды —

без пищи обходиться мне привычно.

Могу без книг. Могу и без Винды.

А небо что ж? А небо органично.

Свинцовое, беззвёздное — по мне

синело бы уж лучше идиотски».

«Бог умер!» — написали на стене

кровавой краской пьяные подростки.

 

5.

Увы, который месяц нет работы.

А за окном медлительно кружится

снежок, неуловимый, как убийца.

Какие-то в помойке обормоты

копаются с утра: — Эй, что нашли-то?

Сопят и выгребают — стеклотара,

сырой картон, мешки — отходы быта.

И я бы с ними, но… стесняюсь! — Паря,

ты чё тут смотришь? Помогай давай-ка!

О, чёрт!.. Как подработать сочиненьем

стихов: мол, зайку бросила хозяйка?

А снег идёт, и дворничиха Майка —

шух-шух! — скребёт крыльцо с остервененьем,

и на спине дымится рваная фуфайка.

 

6.

Не верится, а всё-таки весна,

и лужа у газетного киоска.

А женщина в окошечке грустна —

тяжёлый ватник серый, но причёска

сошла бы за роскошную волну

прибоя океанского. И думал

угрюмо я: «Вот родина! Ну-ну,

здесь красота трагически угрюма».

 

Спросил газету, мелочь отсчитал,

«всё будет хорошо» сказал уныло.

А репродуктор пел: «felicita,

felicita…». Ещё добавил:

— Дайте, что ли, мыло!

 

7.

Душа ещё жива, но что с ней делать,

когда шумит повсюду праздник тела?

Мир глянцевеет прямо на глазах!

Стою, как заблудившийся казах

перед огромной юртой мирозданья, —

в подземном переходе надпись: «Таня

плюс Лёша. Секс» Наверное, дала.

Колготками торгует со стола

ухватистая баба: «Всё по триста!»

Меня, как иностранного туриста,

интересует, как это сказать:

«Дэрмо? Трюмо? Дерьмо!» Какая ****ь

такую жизнь устроила, что в шапку

я собираю… Кинули десятку.

Читаю дальше: «Кончилась доска.

Идёт бычок. В глазах его тоска…».

А что душа? Тут нужен только Кафка.

Она сложна как DVD-приставка,

но устарели обе… Чёрт возьми,

стою уже, наверное, с восьми,

и скоро полночь. Хватит на коробку

лекарства. А других, возможно, в топку

отправят — не для слабых русиш мир.

Стою — ещё в запасе «Мойдодыр».

 

8.

Томик Пушкина, чайник и кассовый чек.

Синий свет монитора, а ночь холодна.

И за окнами тихий рождественский снег

опускается медленно-медленно на

голубые, чужие глаза фонарей.

Еле слышно по трубам куда-то бежит

закипевшая влага внутри батарей.

Я люблю. Я хотел бы, конечно, прожить

не хлебнув расставаний, не ведая бед.

Но густая меня обняла тишина,

и тоска закружилась, напала на след,

вдруг почуяв, что будет за всё прощена.

 

9.

Сидя в засаде без продыха,

снайперша злая судьба

бьёт из винтовки без промаха.

В зеркало сам на себя

смотришь глазами замёрзшими

и понимаешь: виски

снегом сухим припорошены

опыта, горя, тоски.

 

Что же? Смеёшься, колючую

поросль сбривая: «Ну-ну,

ты по какому же случаю,

меткая наша, войну

год, как затеяла?» Некому

складно ответить, и вот

так и приходишь к нелёгкому

выводу: «Нет, не убьёт!»