2. ДМБ 87
2. ДМБ 87
1.
Одиночество. Страшно ложиться
вечерами в пустую постель.
Всё мне хочется лучшего, мнится
свадьба… месяц вдвоём… Коктебель.
Только лягу — приснится казарма:
засобачил ефрейтор ногой
прямо в почки (научит ударно
послушанию) — раз, и другой,
и ещё, и в подвздошье куда-то —
я ползу и рыдаю… Затвор
щёлкнул. Дёрнулся ствол автомата.
Вот и всё — приведён приговор
в исполнение. Кровь на площадку
вытекает… Проснусь — тишина.
У соседа дочурку в кроватку
уложила бухгалтер-жена
и поёт колыбельную — стены
тоньше лезвия. Слышу — легла.
Я набухшие щупаю вены,
всё брожу от угла до угла,
как по камере… Что остаётся?
Раздражает пустая постель.
Представляю: горячее солнце,
свадьба… месяц вдвоём… Коктебель.
2.
Бульдозер. Бытовка. Бутыль на столе.
В оконце фабричные трубы во мгле.
Бригада бодяжит некисло
из пива и водки «Коктейль Ришелье».
Его нам закусывать смысла,
наверное, нету ни сладкой халвой,
ни килькой в томате, ни воблой кривой.
Витюньчик похмельной тряхнёт головой
и скажет: — А ***ли возиться!
Махнёт экскаватор стальной булавой,
и дом заскрипит, накренится.
В нём дети играли и пили кефир,
но рухнет загадочный маленький мир,
уютный, как тот, первозданный.
Витюньчик не промах: — Давай, бригадир,
налей — мы подставим стаканы!
И верно — подставили. Четверо нас
козла забивает — он блеет сейчас
с чугунной задвижкой на шее.
Мы пьяные вдупель — кому-то из нас
укладывать кабель в траншее.
3.
Сняв рукавицы, ест пшеничный
бомж-тестомес в китайской рвани:
«Обед, — он думает, — отличный —
пузырь бухла у Дяди Вани!»
А Дядя Ваня мутноглазый
на стеллажи поддоны грузит,
с одной и той же лезет фразой
к Орловой: — Ух, мой телепузик!
Орлова Машенька, учётчик.
Второй аборт, возможно, скоро,
а водки выпить и кусочек
съесть огурца — Диана! Флора!
Но как до Марса, до зарплаты.
Зато в подсобке, там, за шторкой,
они «Камыш, — поют, — помятый»,
поют, сухой занюхав коркой.
В четвёртый раз потянет выпить
ещё по сто, и спишет оный
Орлова параллелепипед
буханки некондиционной.
Когда же кончится работа
и все пойдут на проходную,
бомж-тестомес шепнёт: — Аборта
не делай, Маш! Да ну в ****у их!..
4.
Директор магазинчика, амбал,
ни дать ни взять, покуривая Winston,
царь ассирийский Ашшурбанипал.
Я пролетаю, как кирпич, со свистом
вакансию ночного продавца
и выхожу на улицу. Сигналы
«пожрать бы» из желудка-подлеца
немного отрезвляют. Ёлы-палы,
уже бухой, в грязи какой-то малый
валяется, под голову — пижон! —
ушанку подложив, и как-то похер
ему трудоустройство. Поражён,
я думаю: «Вот чёрт! Пока неплохи
дела мои: пока без ерунды —
без пищи обходиться мне привычно.
Могу без книг. Могу и без Винды.
А небо что ж? А небо органично.
Свинцовое, беззвёздное — по мне
синело бы уж лучше идиотски».
«Бог умер!» — написали на стене
кровавой краской пьяные подростки.
5.
Увы, который месяц нет работы.
А за окном медлительно кружится
снежок, неуловимый, как убийца.
Какие-то в помойке обормоты
копаются с утра: — Эй, что нашли-то?
Сопят и выгребают — стеклотара,
сырой картон, мешки — отходы быта.
И я бы с ними, но… стесняюсь! — Паря,
ты чё тут смотришь? Помогай давай-ка!
О, чёрт!.. Как подработать сочиненьем
стихов: мол, зайку бросила хозяйка?
А снег идёт, и дворничиха Майка —
шух-шух! — скребёт крыльцо
с остервененьем,
и на спине дымится рваная фуфайка.
6.
Не верится, а всё-таки весна,
и лужа у газетного киоска.
А женщина в окошечке грустна —
тяжёлый ватник серый, но причёска
сошла бы за роскошную волну
прибоя океанского. И думал
угрюмо я: «Вот родина! Ну-ну,
здесь красота трагически угрюма».
Спросил газету, мелочь отсчитал,
«всё будет хорошо» сказал уныло.
А репродуктор пел: «felicita,
felicita…». Ещё добавил:
— Дайте, что ли, мыло!
7.
Душа ещё жива, но что с ней делать,
когда шумит повсюду праздник тела?
Мир глянцевеет прямо на глазах!
Стою, как заблудившийся казах
перед огромной юртой мирозданья, —
в подземном переходе надпись: «Таня
плюс Лёша. Секс» Наверное, дала.
Колготками торгует со стола
ухватистая баба: «Всё по триста!»
Меня, как иностранного туриста,
интересует, как это сказать:
«Дэрмо? Трюмо? Дерьмо!» Какая ****ь
такую жизнь устроила, что в шапку
я собираю… Кинули десятку.
Читаю дальше: «Кончилась доска.
Идёт бычок. В глазах его тоска…».
А что душа? Тут нужен только Кафка.
Она сложна как DVD-приставка,
но устарели обе… Чёрт возьми,
стою уже, наверное, с восьми,
и скоро полночь. Хватит на коробку
лекарства. А других, возможно, в топку
отправят — не для слабых русиш мир.
Стою — ещё в запасе «Мойдодыр».
8.
Томик Пушкина, чайник и кассовый чек.
Синий свет монитора, а ночь холодна.
И за окнами тихий рождественский снег
опускается медленно-медленно на
голубые, чужие глаза фонарей.
Еле слышно по трубам куда-то бежит
закипевшая влага внутри батарей.
Я люблю. Я хотел бы, конечно, прожить
не хлебнув расставаний, не ведая бед.
Но густая меня обняла тишина,
и тоска закружилась, напала на след,
вдруг почуяв, что будет за всё прощена.
9.
Сидя в засаде без продыха,
снайперша злая судьба
бьёт из винтовки без промаха.
В зеркало сам на себя
смотришь глазами замёрзшими
и понимаешь: виски
снегом сухим припорошены
опыта, горя, тоски.
Что же? Смеёшься, колючую
поросль сбривая: «Ну-ну,
ты по какому же случаю,
меткая наша, войну
год, как затеяла?» Некому
складно ответить, и вот
так и приходишь к нелёгкому
выводу: «Нет, не убьёт!»
