The Sixties (60-ые)
Тебе пять лет.
В Далласе стреляют в голову Кеннеди,
черно-белые фотографии из Парклендского госпиталя
с безжалостностью беспристрастного репортера действительности
фиксируют для истории Залив Свиней,
растерянный взгляд в июньской Вене,
круговую поруку против законов Джима Кроу
и — отсутствие затылка.
В ноябрьские окна смотрит сырой стылый лес,
что-нибудь из Бунина, что-нибудь из Темных аллей, или — лучше — из Суходола,
холодная печальная тоска среднерусской возвышенности,
никуда не исчезающая даже с приходом полного и тотального светлого будущего
на шестую часть суши,
пионерский галстук не отменяет серебряную гладь тихого дона,
а «мама мыла раму» того, что и мама, и рама поют на языке,
лишенном идеологии,
русскую колыбельную.
Тебе пять лет.
Оттепель, оттепель, оттепель.
Рыхлая вата неба нависает над всеми идущими, шагающими по Москве,
июньский дождь — «дождь широких проспектов» -
мне всегда нравилась именно эта точность -
шелестит, шумит, обретает симфоническую мощь за пыльными стеклами,
с памятников откалывается гранит,
с ликов слезает позолота,
французские мальчики решают снимать новое кино,
сизари воркуют на карнизах всех европейских столиц,
в розовых сумерках в лесу среднерусской возвышенности повторяется рефрен кукушки,
«кукушка-кукушка, сколько мне не жить?», -
«всю твою жизнь, моя милая»,
семилетний отец разучивает свист соловья-разбойника,
деревенские мальчишки принимают его в банду на руинах кирпичной церковки -
эхо векового колокольного звона звучит в оттепельном воздухе пока,
из красного угла, темноликие, скорбные и забранные в кант серебряных цветочков на раме,
на тебя смотрят с икон
святые и богоматери.
Не выдержав светлого будущего,
через четыре года и один пролет над кукушкиным гнездом,
дед, конечно, повесится.
