The Sixties (60-ые)

Тебе пять лет.

В Далласе стреляют в голову Кеннеди,

черно-белые фотографии из Парклендского госпиталя

с безжалостностью беспристрастного репортера действительности

фиксируют для истории Залив Свиней,

растерянный взгляд в июньской Вене,

круговую поруку против законов Джима Кроу

и — отсутствие затылка.

В ноябрьские окна смотрит сырой стылый лес,

что-нибудь из Бунина, что-нибудь из Темных аллей, или — лучше — из Суходола,

холодная печальная тоска среднерусской возвышенности,

никуда не исчезающая даже с приходом полного и тотального светлого будущего

на шестую часть суши,

пионерский галстук не отменяет серебряную гладь тихого дона,

а «мама мыла раму» того, что и мама, и рама поют на языке,

лишенном идеологии,

русскую колыбельную.

 

Тебе пять лет.

Оттепель, оттепель, оттепель.

Рыхлая вата неба нависает над всеми идущими, шагающими по Москве,

июньский дождь — «дождь широких проспектов» -

мне всегда нравилась именно эта точность -

шелестит, шумит, обретает симфоническую мощь за пыльными стеклами,

с памятников откалывается гранит,

с ликов слезает позолота,

французские мальчики решают снимать новое кино,

сизари воркуют на карнизах всех европейских столиц,

в розовых сумерках в лесу среднерусской возвышенности повторяется рефрен кукушки,

 

«кукушка-кукушка, сколько мне не жить?», -

«всю твою жизнь, моя милая»,

 

семилетний отец разучивает свист соловья-разбойника,

деревенские мальчишки принимают его в банду на руинах кирпичной церковки -

эхо векового колокольного звона звучит в оттепельном воздухе пока,

из красного угла, темноликие, скорбные и забранные в кант серебряных цветочков на раме,

на тебя смотрят с икон

святые и богоматери.

 

Не выдержав светлого будущего,

через четыре года и один пролет над кукушкиным гнездом,

дед, конечно, повесится.