Борщик

На бабушкиной кастрюле – красивый пунцовый мак,

начищено дно до блеска, но мелко саднят царапки.

- Опять котелок достала. В нормальном сварить никак?

Давно б уже к черту, в мусор горелый подарок бабки.

 

Молчу и цибулю режу, а уши огнем горят –

не хуже стиляги-мака – от острого, злого слова.

«Мы живы, пока нас помнят» – так, кажется, говорят?

Я помню – назло – о добром и знать не хочу худого.

 

Снимаю мясную пенку, а белый духмяный пар

ласкается о ладони, как теплый бочок котенка.

О странах лимонных корок поет сипловато бард –

уютно трещит о главном советских времен колонка.

 

Зажарка клокочет алым: морковка, буряк, томат.

И память крылом подбитым, больным на изломе века,

стирает дурное слово – корявый, бесстыжий мат,

страшась запятнать родного, далекого человека.

 

Укроп зеленит дощечку и липнет к ребру ножа,

чеснок прижигает ранку на крошечном заусенце.

И надо бы разъяриться, и словом в ответ нажать!

Но в памяти звонко лязгнет ведро в полутемных сенцах…

 

И в квiтках, нектарный венчик целуя, гудят шмели,

и тянет бабулин крiпчик к Всевышнему белый зонтик,

и нет ничего прекрасней любимой моей земли,

украшенной облаками на призрачном горизонте.

 

И гордо цветет на грядке на сизой подпорке мак,

ну точно такой, как этот – на бабушкиной кастрюле.

Мой нежный, дрожащий якорь, заветный живой маяк,

сквозь обморок тьмы житейской сияющий из июля.

 

Садится за стол привычно податель жестокой лжи

и ложку берет, и сало, и корочку каравая…

 

А я в украинский борщик частичку своей души –

сибирской и неподкупной – половником наливаю.