Борщик
На бабушкиной кастрюле – красивый пунцовый мак,
начищено дно до блеска, но мелко саднят царапки.
- Опять котелок достала. В нормальном сварить никак?
Давно б уже к черту, в мусор горелый подарок бабки.
Молчу и цибулю режу, а уши огнем горят –
не хуже стиляги-мака – от острого, злого слова.
«Мы живы, пока нас помнят» – так, кажется, говорят?
Я помню – назло – о добром и знать не хочу худого.
Снимаю мясную пенку, а белый духмяный пар
ласкается о ладони, как теплый бочок котенка.
О странах лимонных корок поет сипловато бард –
уютно трещит о главном советских времен колонка.
Зажарка клокочет алым: морковка, буряк, томат.
И память крылом подбитым, больным на изломе века,
стирает дурное слово – корявый, бесстыжий мат,
страшась запятнать родного, далекого человека.
Укроп зеленит дощечку и липнет к ребру ножа,
чеснок прижигает ранку на крошечном заусенце.
И надо бы разъяриться, и словом в ответ нажать!
Но в памяти звонко лязгнет ведро в полутемных сенцах…
И в квiтках, нектарный венчик целуя, гудят шмели,
и тянет бабулин крiпчик к Всевышнему белый зонтик,
и нет ничего прекрасней любимой моей земли,
украшенной облаками на призрачном горизонте.
И гордо цветет на грядке на сизой подпорке мак,
ну точно такой, как этот – на бабушкиной кастрюле.
Мой нежный, дрожащий якорь, заветный живой маяк,
сквозь обморок тьмы житейской сияющий из июля.
Садится за стол привычно податель жестокой лжи
и ложку берет, и сало, и корочку каравая…
А я в украинский борщик частичку своей души –
сибирской и неподкупной – половником наливаю.
